Сражение, перемирие, конференция: осень 1918-го и завершение Первой мировой войны

[стр. 49—63 бумажной версии номера] [1]

Неожиданная победа

Вопреки всем заявлениям, которые делались германскими националистами как в ходе войны, так и после нее, союзные армии завершили разгром немцев на поле боя уже к лету 1918 года, и высшее немецкое руководство прекрасно об этом знало. Поворотным пунктом стала вторая битва на Марне, состоявшаяся в июле. После нее немцам не удалось выиграть уже ни одного сражения, а их генералам оставалось только наблюдать за тем, как германская военная мощь улетучивается по мере высадки на европейской земле десятков тысяч свежих американских солдат еженедельно. Уже к началу августа немецкое верховное командование пришло к выводу, что крах Австро-Венгерской и Османской империй, американское вступление в войну, подавляющее превосходство Антанты в аэропланах и танках, беспорядки внутри самой Германии делают победу в войне практически невероятной. По мере того, как кризис нарастал, а проблемы множились, военные начали внушать кайзеру Вильгельму мысль о том, что его солдаты не желают больше воевать ни за него самого, ни за представляемую им монархическую систему. Бунты, вспыхнувшие в армии и на флоте, окончательно решили участь Германии. К октябрю германское верховное командование начало требовать от своего правительства заключения мира с союзниками практически на любых условиях. По мнению генералитета, это было необходимо, чтобы сохранить военные приобретения хотя бы на Востоке и противостоять возможной большевистской революции в самой Германии.

По-видимому, внезапное приближение конца войны застало врасплох не только немцев, но и их противников. Хотя желание разгромить Германию оставалось для них объединяющим, согласие по иным вопросам в их рядах почти отсутствовало. Американцы, только что подключившиеся к коалиции и с каждым днем становившиеся все сильнее, желали продолжать войну, перенеся ее на территорию самой Германии. Более того, они готовы были вести военные действия в 1919-м и даже в 1920-м. Обладая хорошо вооруженной и прекрасно обученной армией, оснащенной новейшими броневиками, танками и аэропланами, они разрабатывали планы именно такой войны. Американский генерал Джон Першинг, ссылаясь на «исторический опыт», предостерегал от заключения преждевременного перемирия и недооценки сохраняющейся у Германии военной мощи. Вместо этого, он предлагал вынудить немцев к безоговорочной капитуляции на немецкой земле.

В 1918 году, однако, его позиция почти не имела сторонников — в особенности в рядах тех, кто провел в сражениях четыре долгих и кровавых года. Британцы и французы, изнуренные кровопролитием и осознававшие опасность перенесения боевых действий на немецкую землю, пытались покончить с боями как можно раньше. Незамедлительное перемирие, по их мнению, должно было обеспечить дипломатам и государственным деятелям возможность разработать и подписать мирный договор, завершающий войну на условиях союзных держав. Они рассчитывали добиться этого до наступления зимы 1918—1919 годов, которая предоставила бы Германии отчаянно необходимую для нее передышку и позволила бы перебросить солдат из России и Украины во Францию и Бельгию. Британские и французские генералы также понимали, что мир, подписываемый в 1919-м или в 1920 году, будет заключаться скорее всего на американских условиях. Кроме того, они всегда помнили, что им, в отличие от американцев, придется по-прежнему жить бок о бок с немцами даже после прекращения военных действий. Следовательно, их намерения предполагали заключение такого перемирия, которое заставило бы Германию в кратчайшие сроки прекратить военные операции на суше и на море. После того, как пушки смолкнут, за работу, по их мысли, смогут взяться дипломаты, которым предстоит разработать окончательный мирный договор.

Человек, которому той осенью предстояло принять окончательное решение — главнокомандующий союзными войсками и французский маршал Фердинанд Фош, — старался четко разграничивать временное перемирие и окончательный мирный договор. Не желая допускать политиков в свои дела, он настаивал на том, что о перемирии договариваются исключительно солдаты: это акт, заключаемый между военными, призванный завершать горячую фазу войны и утверждающий условия, которые позже гарантируют добытую на поле боя победу. По его мнению, выгодное перемирие должно было, во-первых, помешать Германии возобновить военные действия, а во-вторых, заложить основы для прочного послевоенного мира, гарантирующего Франции безоблачное будущее. Американская идея вторжения на германскую территорию не воодушевляла Фоша, поскольку он усматривал в ней огромный риск. В беседе с Эдвардом Хаузом — представителем американского президента в Европе — французский маршал рассуждал о том, что война ведется не ради убийства: как только возникает возможность обеспечить благоприятные условия прекращения боевых действий, кровопролитие надо остановить. По его мысли, масштабные символические акции типа вторжения союзных армий на немецкую землю не могут служить оправданием дальнейшего истребления людей или опасности того, что военная удача может изменить союзникам.

На протяжении сентября и октября 1918 года, по мере того как поражение немцев становилось все более очевидным, Фош и его подчиненные занимались разработкой условий грядущего перемирия. Хотя время от времени маршал консультировался с чиновниками французского правительства, он предпочитал держать их поодаль, нейтрализуя даже самого премьер-министра Жоржа Клемансо. Фош эффективно вывел из игры и генерала Першинга. 8 октября он представил французскому правительству меморандум, согласно которому союзники могли согласиться на перемирие только в том случае, если немцы выполнят три условия: покинут территории, захваченные ими с 1870 года (включая Эльзас и Лотарингию); позволят союзникам создать три стратегических плацдарма на Рейне, которые в случае необходимости обеспечат Антанте возможность вторжения в Германию; наконец, передадут союзникам, а не отправят назад в Германию все военное и транспортное снаряжение, находящееся в зоне противостояния.

И Клемансо, и представители правительств Великобритании и США не возражали против большинства выдвинутых Фошем условий в открытую. Все они, однако, нервничали по поводу того, что человек в погонах принимает решения, влекущие за собой грандиозные политические последствия. Премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж заявлял: «Маршал Фош вызывает у меня искреннее восхищение, но в политических вопросах он сущее дитя». Фош, однако, отнюдь не был младенцем. Клемансо видел в нем скорее буйного сорванца, предающегося опасным политическим играм, которые лучше было бы оставить взрослым. Французский лидер вознамерился отстранить Фоша от работы мирной конференции, используя против маршала его собственную логику: если перемирие есть дело солдат, тогда мирный договор — занятие политиков. Подобно Клемансо, Ллойд Джордж и Вильсон так же хотели зарезервировать принятие ключевых решений исключительно за собой. Вильсон, например, за все время работы Версальской конференции беседовал со своим опытнейшим и умнейшим военным советником, генералом Таскером Блиссом, всего лишь пять раз, а Ллойд Джордж консультировался со своим военным аппаратом и того меньше.

Американские и британские генералы, пусть даже скрипя зубами, но в основном согласились с сокращением своей роли после вступления перемирия в силу. Политики время от времени обращались к ним за техническими советами, но редко консультировались по вопросам, не имевшим непосредственного отношения к военным делам. Блисс получил приглашение стать одним из пяти полномочных представителей США на мирной конференции, но британцы не стали включать в свою пятерку человека в погонах. Клемансо уязвил Фоша, вписав его имя шестым во французский список из пяти делегатов. Разумеется, маршал обозлился и еще до начала конференции начал активно вмешиваться в политические дела Рейнской области, поощряя местных сепаратистов и переманивая на свою сторону высокопоставленных французских офицеров, обеспечивающих оккупацию рейнских плацдармов. В итоге Клемансо и Фош так никогда и не примирились друг с другом.

Напряженность между «мундирами» и «сюртуками» была характерна для всего периода между заключением перемирия и началом мирной конференции. Фош понимал, что предложенные им условия прекращения огня гораздо жестче тех, которые казались желательными британским политикам. Знал он и о том, что они далеко не во всем соответствуют мирным предложениям, которые Вильсон в октябре передавал немцам через швейцарского поверенного в делах в Вашингтоне. Первым посланием американского президента стал ответ на обращение к Соединенным Штатам со стороны принца Максимилиана Баденского, пытавшегося убедить Вильсона в том, что Германия готова завершить войну на основе его «Четырнадцати пунктов». Максимилиан возглавлял группу немецких умеренных, которые видели в реализации «Четырнадцати пунктов» способ уберечь Германию от наихудших проявлений французской и британской мести. Кроме того, интерпретируя некоторые «пункты» с прогерманских позиций, эти люди приходили к выводу, что Германия имеет право сохранить за собой те завоеванные территории, где немцы составляют большинство — включая отдельные территории Польши, прибалтийские государства и, возможно, даже Эльзас и Лотарингию.

8 октября, то есть в то самое время, когда Фош завершал свой меморандум о перемирии, Вильсон ответил Максимилиану в таком тоне, который можно было расценить как приглашение к компромиссному миру или даже к «миру без победы», о котором президент незадолго до этого высказывался. Немцы приободрились, усмотрев в этом шанс облегчить тяготы военного разгрома и возможность вбить клин между британцами и французам, с одной стороны, и американцами, с другой. Неудивительно, что английское и французское правительства отреагировали на эту инициативу с раздражением: их не устраивали как мягкость ответа американского президента, так и его решение общаться с немцами напрямую, не привлекая и даже не информируя об этом союзников. Желая успокоить Париж и Лондон, а также испытывая возмущение от продолжающегося уничтожения немецкими подводными лодками торговых судов, Вильсон 14 октября отправил Максимилиану более жесткое послание, в котором настаивал на прекращении Германией «незаконных и антигуманных» военных операций, а также на демократическом преобразовании германского государства. Наконец, третье, столь же жесткое, обращение было вскоре подготовлено Белым домом сугубо для того, чтобы помочь немцам разобраться, какое из писем Вильсона наиболее соответствует умонастроению американского лидера.

Суровый тон, взятый Вильсоном в двух последних посланиях, удивил немцев, заставив их расстаться с надеждами противопоставить американцев британцам и французам. Он также вынудил их принять грядущее перемирие как неизбежность, хотя кое-кто еще надеялся, что договориться с союзниками можно будет на основе «Четырнадцати пунктов». Немцы вскоре взялись за политические преобразования, которые вполне могли стать свидетельством того, что они прислушались к рекомендациям Вильсона относительно демократизации их политической системы. Отречение кайзера Вильгельма и его отъезд в изгнание в Голландию, состоявшиеся в начале ноября, придавали такому впечатлению дополнительную убедительность. Впрочем, вопрос, скажется ли все это на окончательных условиях перемирия, оставался открытым.

«Мундиры» против «сюртуков»

7 ноября 1918 года немцы формально обратились к союзникам с просьбой начать переговоры о перемирии. Они все еще надеялись, что на них состоится какая-то дискуссия, а условия будущего перемирия будут базироваться на «Четырнадцати пунктах» и первом послании президента Вильсона Максимилиану Баденскому. Новые немецкие политики видели в подобном перемирии наилучший и, возможно, единственный путь к разрешению мучившей их стратегической дилеммы, поскольку военное руководство Германии считало любую капитуляцию неприемлемой, невзирая на собственное признание неизбежности военного поражения. Так, генерал Эрих Людендорф, признавая неминуемый крах, 26 октября тайно бежал в Швецию, где вскоре начал распространять миф о «кинжале в спину» — заключавшийся в том, что Германия проиграла из-за предательства штатских, а не из-за разгрома военных.

Фош в свою очередь тоже не был заинтересован в перемирии на условиях Вильсона; он по-прежнему настаивал на том, что военные договоренности нельзя доверять гражданским политикам. Пригласив немецкую делегацию в составе пяти человек в Компьенский лес, маршал впал в неистовство, обнаружив, что немцы включили в ее состав четверых абсолютно неизвестных штатских. Согласно настоянию самого Фоша, союзную делегацию, напротив, составили исключительно из офицеров. В Компьен, правда, прибыл один немецкий генерал, но никто из генералов Антанты не знал, кто он такой. Более того, союзников разгневало то обстоятельство, что немец явился на переговоры, надев французскую медаль, которая была вручена ему еще до войны за службу в качестве военного атташе. Фош приказал ему снять награду до того, как обсуждение перемирия будет объявлено открытым. При этом маршал размышлял, действительно ли эта делегация анонимов может выступать от имени Германии и сумеют ли они удержать страну в своих руках после того, как война завершится.

Не имея склонности к компромиссам и подозревая немцев в лукавстве, Фош не стал обсуждать с немецкой делегацией условий перемирия. Немцев поставили перед жестким выбором: либо безоговорочное принятие всех пунктов, которые разработал главнокомандующий союзников со своим штабом, либо продолжение военных действий. Окончательный набор требований включал в себя вывод немецких войск из Эльзаса и Лотарингии, Бельгии, Рейнской области; передачу союзникам всех германских кораблей, аэропланов и тяжелых орудий; отмену договоров, навязанных Германией России и Румынии; создание союзных стратегических плацдармов вдоль Рейна. Германские делегаты были поражены суровостью предъявленных условий, но выбора у них не было. 11 ноября 1918 года они подписали соглашение о перемирии, прекратив боевые действия, но оставив выработку окончательных условия мира будущей конференции. Фош был убежден, что лично он свой долг выполнил: немецкая военная машина была разрушена, и стало ясно, что немцы больше не причинят союзником никакого физического вреда. «Моя работа закончена, теперь дело за вами», — заявил маршал в беседе с Клемансо.

При этом Фош осознавал, что перемирие не поможет справиться со многими разрушительными процессами, начавшимися в Европе в связи с войной. Наиболее угрожающим из них выглядело распространение большевизма, революционной идеологии, сокрушившей в 1917 году российское Временное правительство и завоевывавшей все больше последователей на всем европейском континенте, включая Германию. Подъем левых сил инспирировал противодействие со стороны правых движений, самыми известными из которых стали немецкие полувоенные формирования Freikorps. Опасность гражданской войны и революции в Германии, Италии, Венгрии и других странах угрожала подорвать любое соглашение, навязываемое победителями побежденным. По этой причине Фош позволил немцам внести в условия перемирия важную поправку: им разрешалось сохранить легкое вооружение, включая пулеметы, которое могло понадобиться для предотвращения большевистского восстания внутри Германии.

Угроза большевизма зловеще напоминала о себе на протяжении всего периода между заключением перемирия и началом работы Версальской конференции. Большевизм, набравший силу в Советской России, угрожал не только капиталистической экономике и социальному порядку Запада, но и сложившемуся колониальному устройству. Вскоре после своего прихода к власти большевики обнародовали секретные договоры, подписанные царским правительством с британскими и французскими союзниками. Эти документы дискредитировали западные правительства, обнажив циничную борьбу за территории, типичную для военной дипломатии великих держав. Они также ставили под сомнение все благородные принципы, за которые англичане и французы якобы сражались. Особую важность имело то, что большевики предали огласке текст так называемого соглашения Сайкса—Пико, заключенного в 1916 году и санкционировавшего раздел большей части Ближнего Востока между англичанами, французами и русскими. Согласно этому документу, России должны были отойти Стамбул и черноморские проливы, Британии — нынешние Иордания и Ирак, а Франции — нынешние Сирия и Ливан.

Откровения Сайкса и Пико не просто обнажали британскую и французскую беспринципность — они также позволяли большевикам изображать себя в качестве защитников угнетенных народов, стремящихся освободиться от европейского империализма. Соглашение раскрывало несостоятельность британских обещаний арабским и сионистским лидерам, суливших помощь в создании собственных государств, поскольку территории, на которых это предполагалось сделать, Лондон и Париж оставляли за собой. Народы мира не могли не обратить внимания на лицемерие британской и французской политики на Ближнем Востоке. В свою очередь большевистские лидеры, критикующие европейскую имперскую модель, надеялись привлечь на свою сторону азиатских и африканских союзников, которым обещали всестороннюю поддержку.

Вудро Вильсон со своей стороны был обеспокоен тем, что большевистская программа может оказаться эффективным противовесом его собственной антиколониальной модели. Он рассуждал о закреплении национальных границ по линиям этнического размежевания (популярная формула о «праве наций на самоопределение» родилась на свет чуть позже), а его «Четырнадцать пунктов» призывали исправить недостатки колониальной системы; однако сам американский президент был слишком убежденным расистом, чтобы поверить в готовность большинства неевропейских наций к подлинному самоуправлению. Он не верил даже в то, что ирландцы способны самостоятельно управлять собственными делами, не говоря уж о корейцах, египтянах или сенегальцах. Тем не менее Вильсон не хотел проиграть Советской России глобальную борьбу за сердца и умы народов Африки и Азии. Он надеялся, что люди земного шара будут считать защитником своих прав именно Соединенные Штаты, а не Советскую Россию — причем даже если ему придется заниматься послевоенным урегулированием рука об руку с колонизаторами Великобритании и Франции. Что же касается большевиков, то они нарочито сочетали антиколониальную борьбу с классовым подходом, атакуя английских и французских капиталистов за эксплуатацию подвластных им народов. Они также готовы были ставить вопрос о быстрых и решительных изменениях, в то время как Вильсон делал ставку на эволюционные перемены.

Великий отсутствующий

Никто на Западе толком не понимал, как следует относиться к новой ситуации, сложившейся в России после революции. Династия Романовых в качестве политической силы исчезла навсегда, но консервативные и контрреволюционные белые армии продолжали сражаться с большевиками. Определенные западные круги, представляемые в первую очередь Уинстоном Черчиллем, желали поддержать белых в бурлившей в России гражданской войне — даже если для этого придется согласиться с японской интервенцией на Дальнем Востоке и поддержать правые движения в прибалтийских государствах, способные стать союзниками в борьбе с коммунизмом. Черчилль решительно призывал задушить большевизм в его колыбели. Сторонники жесткой политики в отношении России заявляли, что большевики представляют для Запада столь же серьезную угрозу, какой до начала мировой войны были немцы. В этой связи они предлагали подписать с Германией щадящий мир, надеясь, что эта страна сможет выступить в роли противовеса Советской России. Их критики в свою очередь говорили, что белые реакционеры не смогут вывести Россию из тупика, а их победа в гражданской войне скорее всего обернется восстановлением в стране жесткой и устаревшей системы царского типа.

Аргументы в пользу интервенции взяли верх, несмотря даже на то, что относительно малый контингент союзников, отправляемый в Россию, едва ли мог решить какие-то военные задачи — за исключением, возможно, облегчения участи чехословацкого легиона, оказавшегося далеко за линией фронта. Осенью 1918 года Великобритания, Соединенные Штаты, Канада и Франция послали 14 тысяч солдат в замерзающий порт Архангельска на Белом море. Официальная цель миссии заключалась в том, чтобы защитить союзные коммуникации, но на деле контингенту предстояло предложить поддержку белым силам. Эта военная операция оказалась столь же непопулярной, сколь и неэффективной. Она со всей очевидностью высветила огромные проблемы, с которыми Запад сталкивался, формулируя последовательную политику в отношении России. Испытывая недостаток информации о происходящем в стране и зачастую не понимая, как реагировать на разворачивающиеся там события, организаторы мирной конференции решили не приглашать в Версаль тех самых белых, которым они теоретически симпатизировали. В аккредитации было отказано и белым дипломатам, представлявшим российское правительство в изгнании. Политические склоки в рядах белых вождей, их антидемократические установки и неспособность победить красных на поле боя не позволяли рассматривать их в качестве состоятельных партнеров в делах послевоенного урегулирования.

На протяжении всей Версальской мирной конференции Россия оставалась гигантским красным слоном, притаившимся — до поры — в европейской посудной лавке. Без России сколько-нибудь длительный мир в Европе был невозможен, но, не имея на конференции своих делегатов, русские не имели стимулов для принятия договора, в разработке которого они не участвовали. Союзники даже не задумывались о приглашении в Париж Ленина, Троцкого или других большевистских вождей. Они по-прежнему воспринимали коммунистов и их призывы к классовой войне как смертельную опасность для Европы. Кроме того, они не видели смысла в разговорах с большевиками, которых скоро намеревались отстранить от власти. В результате ни немцы, ни русские в Версаль не приехали, хотя даже такие скромные государства, как Перу, Гватемала и Гаити, там присутствовали. Многие понимали, что за этим стоит серьезная проблема.

Другим вызовом для новой Европы, на формирование которой рассчитывали Фош и прочие консерваторы, выступали идеи Вудро Вильсона. Многие европейцы с воодушевлением отнеслись к отстаиваемым американским президентом принципам национального самоопределения, а также к предложенному им созданию международного органа, призванного регулировать споры между государствами. Кроме того, миллионы людей во всем мире были увлечены его призывами к деколонизации. Вильсон понимал, что, желая сохранить лидерство в послевоенном мире, США должны предложить альтернативу и старой Европе, и новому большевистскому режиму. Однако даже в рядах сторонников американского президента многие его идеи, потенциально ослаблявшие французскую или британскую мощь, вызывали ужас. Сам Вильсон со своей стороны осознавал наличие конфликта между собственным идеализмом и Realpolitik Франции и Британии, но рассчитывал, что излагаемые им принципы до такой степени увлекут народы Европы, что их вождям останется только следовать американским указаниям.

Контуры будущей конференции определялись также и внутренней политикой стран-победительниц, поскольку две великие демократии накануне Версаля пережили всеобщие выборы. В Соединенных Штатах 5 ноября 1918 года прошли промежуточные выборы в Конгресс, в ходе которых Республиканская партия увеличила свое представительство в Сенате на пять, а в Палате представителей на 25 мест. Иначе говоря, Вильсону, представлявшему Демократическую партию, теперь приходилось иметь дело с враждебно настроенным Конгрессом. Это имело особое значение для его взаимоотношений с Сенатом, где новый расклад позволил республиканцам взять под свой контроль могущественный сенатский Комитет по международным отношениям, в компетенции которого находилась ратификация любых договоров, подписываемых Вильсоном. Новый председатель этого комитета Генри Кэбот Лодж-старший, сенатор из Массачусетса, сомневался в принципах Вильсона и презирал его лично. Он даже признавался Теодору Рузвельту, что никогда не думал, что будет ненавидеть кого-нибудь столь пламенно, как ненавидит президента. Сенатор сделал все возможное, чтобы затруднить деятельность Вильсона на мирной конференции. В частности, Лодж и его единомышленники отвергали любой договор или международный орган, посредством которых можно было ограничить право Америки действовать в одностороннем порядке. Особенно их беспокоило, что создаваемая Лига Наций будет способна втягивать США в международные конфликты вопреки американским интересам. Со временем Лодж возглавил группу сенаторов, известную как «Непримиримые», которая всеми силами препятствовала вынесению Версальского договора на рассмотрение Конгресса.

Теоретически Вильсон мог бы отреагировать на электоральный провал собственной партии, пригласив видных республиканцев участвовать в ходе работы мирной конференции. Но взаимная ненависть между президентом и главой Комитета по международным отношениям сделала такой вариант нереальным. У президента имелись, впрочем, и другие возможности. Одна из них была связана с бывшим президентом Уильямом Говардом Тафтом, всегда интересовавшимся внешней политикой и разделявшим некоторые из заявленных Вильсоном целей, включая учреждение Лиги Наций. Кроме того, он тесно сотрудничал с действующим президентом в годы войны, являясь председателем Национального военного совета по труду. У Вильсона, однако, была дурная привычка не слушать собственных советников, не говоря уж о представителях другой партии. Кроме того, он был не в настроении протягивать оливковую ветвь Лоджу или республиканцам, которые старались опорочить его самые излюбленные идеи. Испортившиеся в то время отношения между ветвями американской власти напоминали о себе еще очень и очень долго.

Электоральная политика влияла на мирный договор и по другую сторону Атлантики. Декабрьские всеобщие выборы, состоявшиеся в Соединенном королевстве, продлили мандат коалиционного правительства военного времени, а Дэвид Ллойд Джордж вновь занял пост премьер-министра. В ходе избирательной кампании в Великобритании восторжествовал консенсус по поводу того, что немцы должны оплатить все издержки войны. Так, один видный английский политик вел свою агитацию под лозунгом: «Мы будем выжимать немецкий лимон, пока из него не полетят косточки». Консервативная пресса также активно разрабатывала эту тему. Сам Ллойд Джордж обещал сделать Великобританию «страной, достойной своих героев». Подобные посулы среди прочего означали, что Британия в ходе мирной конференции должна получить ощутимые блага и приобретения, искупающие ее грандиозные жертвы, а немцы должны погасить все ее долги. Перед началом конференции, однако, было отнюдь не ясно, сможет ли британский лидер выполнить обещания, данные своим избирателям.

Хаос разноголосицы и невежества

Подготовка и организация масштабной конференции, призванной завершить Великую войну, потребовали около двух месяцев. Это промедление имело важные последствия. Прежде всего армии победивших держав быстро начали демобилизоваться. Узнав, что 11 ноября подписано перемирие, британский, французский и американский народы не без оснований начали требовать возвращения домой своих сыновей, братьев, мужей. У политиков не было иного выхода, как прислушаться к этому — как с тем, чтобы удовлетворить избирателей, так и для того, чтобы сократить грандиозные военные расходы. Быстрое «усыхание» союзной военной мощи порождало проблемы для дипломатов, вырабатывавших условия полноценного мирного договора. Чем ответят державы-победительницы, не обладающие крупными армиями, если Германия вдруг откажется подписывать окончательный мир или даже возобновит военные действия? Кроме того, само перемирие нуждалось в периодическом возобновлении, поскольку документ, который подписали в ноябре, должен был утратить силу как раз к началу конференции. А если переговоры по продлению перемирия провалятся или если в Германии вдруг произойдет большевистская революция? Хватит ли тогда военных сил, чтобы принудить немцев вести себя так, как угодно союзником? И подчинятся ли британцы и французы призывам своих правительств вновь стать под ружье?

Желая сохранить контроль над Германией в отсутствие крупных армий, союзники решили сохранить морскую блокаду ее портов до той поры, пока немцы не подпишут окончательного мира. В результате свободный товарообмен продуктами и лекарствами внутри побежденной страны был приостановлен. Многие официальные лица Антанты осознавали недальновидность подобной политики, особенно по мере того, как эпидемия «испанки», собиравшей колоссальную жатву в Германии, перекидывалась на Францию и другие соседние государства. Американские чиновники усердно работали над тем, чтобы обеспечить поставки продовольствия в голодающую Германию, но их успехи были весьма скромными. Блокада, продолжавшаяся после того, как большинство людей осознали, что война окончена, дискредитировала мирный процесс в глазах не только большинства немцев, но и других народов — причем еще до того, как Версальская конференция началась. Политика союзников была больше похожа на месть, а не на миротворчество.

Двухмесячная пауза также позволила дипломатам продумать, какого типа конференцию они хотели бы провести. Наиболее «свежим» форумом подобного типа был Венский конгресс, около столетия назад завершивший эпоху Наполеоновских войн. По заказу правительств Антанты один британский ученый написал подробную историю этой предыдущей мирной конференции, но даже он сомневался, что делегаты, собирающиеся в Париже, будут ее читать. Впрочем, если бы они потрудились сделать это, то узнали бы немало интересного, например о том, что разница в целях, вдохновлявших союзников-победителей, способна породить напряженность между ними; что малые и большие державы неизменно используют подобные мероприятия, чтобы излить все свои стародавние проблемы; что подобного рода конференции порождают ложные надежды на вечный мир. Однако люди 1919 года ошибочно полагали, что их задача абсолютно не похожа на те, которые приходилось решать в 1815 году. В данной связи полезно упомянуть лишь один пример. Венский конгресс пригласил к участию побежденную Францию, надеясь реабилитировать династию Бурбонов, поверженную в ходе Французской революции; по контрасту — никакого желания включить Германию в число участников Версальской конференции или восстановить рухнувшую династию Гогенцоллернов ни у кого не наблюдалось. Напротив, во Франции и Британии широко ходили разговоры о том, что Вильгельма надо вытащить из его голландского изгнания и предать суду за военные преступления.

Венский конгресс занимался территориальными вопросами, возникшими за пределами Европы. Аналогичным образом и Парижская мирная конференция так же перекраивала весь мир, хотя теперь это делалось на иных принципах. Учитывая природу колониальных империй британцев и французов, а также универсалистский посыл идеологии Вильсона, глобализация мирной конференции была, вероятно, неизбежной. Каждая страна, которая выставила против немцев хотя бы одного солдата или вложила в победу над ними хотя бы один доллар, считала, что ее интересы должны быть представлены в Версале. В конечном счете, своих официальных представителей на конференцию направили 30 стран. Среди них были, в частности, доминионы Британской империи, включаю Новую Зеландию, Канаду и Австралию, которым больше не хотелось, чтобы в международных делах, как и до 1914 года, их представляло британское Министерство иностранных дел. В ряду участников были также такие незначительные страны, как Сиам, Куба и Либерия, каждая из которых успела объявить войну Германии. Государства нередко приходили на конференцию со взаимоисключающими требованиями; особенно очевидно это было в отношении Балкан и Восточной Европы, где войны и вооруженные конфликты продолжились, несмотря на перемирие между Антантой и немцами. Наконец, своих представителей прислали Япония и Китай, которым хотелось заставить европейцев разрешить их споры между собой.

Подобный интернационализм порождал гигантские проблемы, особенно если принимать во внимание скудные знания большинства дипломатов о событиях, происходящих далеко от Европы. Иначе говоря, государственным деятелям приходилось принимать решения относительно мест, где они никогда не бывали и о которых не знали буквально ничего. Поль Камбон, французский дипломат-ветеран, в состоянии прострации наблюдал за «хаосом разноголосицы и невежества», восторжествовавшим в общении между делегациями еще до открытия конференции. Поскольку великие державы отказались заявить формальную повестку для проведения мероприятия (они не хотели слишком ограничивать себя), ее работа грозила превратиться в бесцельное шараханье от одной мировой проблемы к другой и принятие некомпетентных решений, затрагивающих жизни миллионов людей. Впрочем, бóльшая часть рутинной работы конференции выпадала на долю комитетов, состоявших из рядовых чиновников, и некоторые из них действительно разбирались в порученных им проблемах.

В период между перемирием и открытием мирной конференции мир заметно изменился. Подъем большевизма отбрасывал все более мрачную тень на полотно европейской жизни, и без того отнюдь не радужное. На континенте бушевала эпидемия «испанки», в некоторых регионах уже шли гражданские войны, а споры между потенциальными наследниками Австро-Венгерской монархии по поводу будущих границ вот-вот грозили вылиться в масштабное кровопролитие. Политический контекст в Соединенных Штатах и Великобритании еще более усложнял ситуацию: там напряженность между гражданским руководством и военным начальством все чаще выплескивалась на поверхность общественной жизни. Тем не менее в обществе сохранялись надежды на то, что лидеры Соединенных Штатов, Великобритании, Франции и Италии смогут каким-то образом продраться сквозь все эти проблемы и обеспечить Европе мир, в котором она столь отчаянно нуждалась.

Перевод с английского Андрея Захарова, доцента факультета истории, политологии и права РГГУ