Смутный субъект поэзии (Рец. на кн.: Субъект в новейшей русскоязычной поэзии — теория и практика. Berlin а.о., 2018)

Субъект в новейшей русскоязычной поэзии — теория и практика / Ed. by H. Stahl, E. Evgrashkina.

Berlin а.о.: Peter Lang, 2018. — 448 p. — (Neuere Lyrik. Interkulturelle und interdisziplinäre Studien).

Рецензируемый сборник является четвертым выпуском серии «Neuer Lyrik. Interkulturelle und interdisziplinäre Studien» [1] немецкого издательства «Peter Lang» [2]. Он составлен на основе докладов, прозвучавших сразу на двух конференциях: «Основы: теория лирического субъекта в контексте новейшей поэзии» (Трир) и «Типы субъекта и способы его репрезентации в новейшей поэзии (1990—2015 гг.)». Редакторы сборника — славист Хенрике Шталь и германист Екатерина Евграшкина, которые уже долгое время успешно работают над установлением русско-немецких научных контактов.

Свое обращение к проблематике субъекта редакторы объясняют тем, что именно этот концепт позволяет изучить многообразие «эстетических парадигм по ту сторону социолитературного поля» (с. 6). Современному исследователю, как констатируют Шталь и Евграшкина, изучение групп и течений мало что скажет о развитии современной поэзии: они являются в первую очередь социальным феноменом, слабо влияющим на развитие отдельных эстетик. Хотя с этим утверждением можно поспорить, сложно сомневаться в том, что «субъект является фундаментальным понятием и позволяет исследовать общее поле современной поэзии и функциональность ее отношения к миру и обществу» (с. 6). Действительно, категория субъекта — одна из самых проблематизированных в современной поэзии, субъектность — предмет постоянного (де)конструирования на стыке множества смысловых рядов: гендера, языка, политической позиции.

Понятие «субъект» уже прочно укрепилось в словаре исследователя современной российской поэзии, однако кажется, что его распространенность чревата известным автоматизмом в его применении. Сборник призван упорядочить терминологический словарь и показать многообразие подходов к анализу поэтической субъектности, которые заимствуют свой инструментарий из самых разных гуманитарных дисциплин, в первую очередь из лингвистики и философии. Уже во вступительной статье силен импульс к введению новых терминов, которые позволят нюансированно описать происходящее с поэтическим субъектом. Для многочисленных вариантов нивелирования, расщепления, «протеической текучести» субъекта редакторы сборника предлагают термины «транссубъектность», «метасубъектность» и «сверхсубъектность». По их словам, сложность и разноплановость теоретического инструментария и терминологии должны отвечать многообразию форм самой современной поэзии. Подходить с одной и той же меркой к разным текстам и (экстра)поэтическим практикам — неэффективно, новые тексты каждый раз требуют пересмотра и уточнения методологии (с. 7).

Сборник разделен на две части, которые сами редакторы предлагают воспринимать как теоретическую и практическую, однако нередко в первой из них встречаются анализы стихотворных текстов, а во второй — теоретические обобщения. К сожалению, не всегда выдерживается основное требование редакторов к авторам — осознанное использование терминологии. Иногда кажется, что для некоторых участников сборника центральное понятие сборника является довеском, без которого их анализ (по всем остальным параметрам достойный) легко мог бы обойтись. Однако такие статьи — скорее исключение; как правило, авторы показывают высокий уровень теоретической рефлексии, что особенно видно по статье самой Хенрике Шталь. Опираясь на философскую концепцию Генриха Блока, исследовательница предлагает сложно устроенную модель субъектности, которая включает не только эксплицитно данный или имплицитный текстовый субъект, но и их отношение к реальному автору и ко всем другим его (не обязательно художественным) манифестациям. С помощью анализа сразу многих текстов одного поэта, равно как и его экстрапоэтических практик, Шталь предлагает «установить образ субъекта самого автора как “реляционного субъекта”, состоявшегося исключительно в соотношении всех его образов, данных во множестве их проявлений» (с. 51).

Концепция Шталь может быть полезна и для анализа тех поэтических практик, которые превращают внешние условия существования поэтов в (интегральную) часть их произведений. Например, она поможет описать то, каким образом социальное положение поэтов из неофициальной культуры и ситуация групповой «скученности» отражались на их поэтике. Для этого можно в первую очередь изучить такие тексты, авторы которых включают в них «самих себя», своих знакомых и друзей (прежде всего вспоминается поэт Василий Филиппов, но не только он). Эти тексты позволяют реконструировать внеположные тексту коммуникативные практики, свойственные среде неподцензурной культуры и вошедшие затем в отдельные поэтики.

Расширенный терминологический словарь, который пересматривает понятия, успешно опробованные на поэзии XIX в. (такие, как «лирический герой»), позволяет найти язык, адекватный для поэтических экспериментов XX и XXI вв. Так, например, Александр Житенев и Михаил Мартынов каждый по-своему обращаются к интермедиальным проектам Владимира Беляева и Андрея Черкасова. Анализируя поэтические реди-мейды Беляева и «поэзию вычеркиваний» Черкасова, исследователи демонстрируют, каким образом манифестирует себя субъект в этих произведениях, как будто лишенных изначального автора; такого нельзя представить в случае с «лирическим героем», который не только обладает большей устойчивостью, но и нередко связан с образом конкретного автора. Впрочем, как показывает на примерах работ М.В. Панова Владимир Новиков, свой научный потенциал обнаруживается и у понятия «лирический герой», которое в его привычном виде окончательно сложилось в работах Лидии Гинзбург.

Аналитический аппарат, включающий в себя понятие субъекта, оказывается полезен и для разговора об историософской (пример Виктора Кривулина из статьи Марко Саббатини) и ангажированной политической поэзии (статьи Анны Гаврилюк, Ольги Северской и Кирилла Корчагина). В обоих случаях субъект поэтического произведения вынужден определять себя по отношению к историческим катаклизмам, которые предполагают новые формы опыта и социальных взаимодействий и почти принуждают к изобретению новых субъектных конфигураций, которые сняли бы или проблематизировали жесткое разделение между «я» и «мы», «своими» и «чужими».

Любопытный и продуктивный анализ предлагает Юрий Орлицкий, который изучает соотношение лирического субъекта и типа стиха. В фокусе его внимания оказываются два автора, первый из которых — Сергей Завьялов. Орлицкий прослеживает, каким образом субъект текстов то теряется за квазиобъективными документальными вставками, то вновь обнаруживает себя в характере организации материала (с определенными изменениями его наблюдения и выводы можно спроецировать и на работы других авторов, обращающихся к документальному материалу в диапазоне от Лидии Юсуповой до Марии Малиновской). Второй автор — это Максим Амелин. На примере его переводов с древнегреческого и латыни Орлицкий показывает, как на формальном уровне, например на уровне строфики и стихотворного метра, обнаруживают себя сразу несколько инстанций субъектности, активно взаимодействующие друг с другом: это и субъект оригинального текста, и субъект-переводчик. В целом метод Орлицкого выглядит как оригинальная разработка теории Михаила Гаспарова о семантическом ореоле метра. Следовательно, ресурс теорий, уже ставших классическими, далеко не исчерпан, хотя для их адаптации к современным условиям литературного производства и требуется определенная корректировка.

Вообще же сборник выигрывает от того, что в работе над ним приняли участие специалисты из разных стран, которые представляют разные научные традиции и оперируют разным терминологическим аппаратом. Уже вводная статья и работа Хенрике Шталь предлагают читателю обзор современных теорий поэтического субъекта, многие из которых, вероятно, мало известны за пределами немецкоязычной научной среды. Прочесть о них российскому исследователю тем более важно, что некоторые положения о поэтическом субъекте, которые воспроизводятся в российских научных изданиях, как отмечает Шталь (она имеет в виду в том числе учебник «Поэзия», подготовленный Н. Азаровой и др.), являются анахронизмом и нуждаются в пересмотре (с. 39).

На мой взгляд, один из способов этот пересмотр произвести — локализовать тот момент, с которого в современной российской филологической науке стало использоваться само понятие «субъект». Этот разговор возвращает нас к проблеме автоматизации филологического инструментария, прежде всего российского (оговорю, что сказанное ниже — это только предположения, которые нуждаются в дополнительных исследованиях). Кажется, что начало этого автоматизма стоит искать в конце 1980-х и в 1990-х, когда во время «перестройки» и позднее произошла «скачкообразная» рецепция разнообразных теорий, в том числе — различных дисциплин из критической теории. Понятие субъекта могло быть перенесено оттуда в теорию поэзии почти машинально, иногда без должных корректировок. Возможно, поэтому в современной российской критике бывает так сложно развести использование термина «субъект» в философии, постколониальной теории и филологии — эта разница никак не проговаривается. Такая инерция чревата тем, что некоторые работы о современной поэзии ставят теорию и готовые выводы впереди собственно анализа. Так это порой происходит с предисловиями к сборникам и отдельным публикациям, то есть с текстами, которые призваны задать первоначальную концептуальную рамку для восприятия произведений. Говорить все это заставляет меня вовсе не филологический пуризм, а надежда на то, что язык описания современной поэзии может стать более рефлексивным.

Однако вернемся к сборнику. Зарубежный читатель, в свою очередь, сможет узнать из него имена российских лингвистов (И.И. Ковтуновой, Ю.Д. Апресяна и других), чьи работы оказались чрезвычайно полезны для анализа современной поэзии. Авторы предисловия указывают на одну особенность, которой отмечено изучение современной поэзии в России, — в основном ею занимаются лингвисты, а не литературоведы (с. 3) [3]. Как будто в подтверждение этой мысли некоторые из наиболее ярких статей сборника написаны лингвистами — Владимиром Фещенко, Ольгой Северской, Людмилой Зубовой и собственно редактором сборника Екатериной Евграшкиной. Все эти работы демонстрируют, что лингвистическая теория — например, теория (поэтического) дейксиса — может стать незаменимым дополнением к более привычным для филологии методам литературоведческого анализа.

На границе лингвистики и литературоведения находится статья поэтессы Евгении Сусловой. От других статей сборника, написанных из лингвистической перспективы, работу Сусловой отличает масштаб обобщений. Она предлагает собственную классификацию поэтических субъектов — в первую очередь в расчет берется поэзия XX и XXI вв., в которой субъект все реже задается «единством авторского сознания» (с. 130). Суслова выделяет четыре типа поэтических субъектов (с возможными градациями между ними): репрезентирующего, референцирующего, модализирующего и концептуализирующего. Эти типы описывают, в каких отношениях субъект текста находится с миром: тематизирует ли он свое «я», как это происходит с первым типом, или же, как в случае с последним, моделирует отношение сознания и мира. Для определения типа Суслова предлагает воспользоваться комплексным сводом критериев, который учитывал бы характер работы лексических, семантических и многих других уровней текста. Теория Сусловой нуждается в доработке (местами она очевидно привязана к собственному творчеству поэтессы и создается как будто под него), однако и в настоящем виде она по-своему полно описывает ситуацию соприсутствия в современной русской поэзии сразу многих типов письма, а значит, и возможных способов субъективации.

Впрочем, несмотря на широту освещения (всего в сборнике около тридцати статей), некоторые важные темы остались незатронутыми. Хотелось назвать несколько важных проблем и поэтических практик — с моей точки зрения, без них представить пространство современной российской поэзии почти невозможно.

Прежде всего, сборнику недостает статей, рассматривающих положение субъекта в феминистской и квир-поэзии [4]. Мы знаем, что именно в такой поэзии, в которой сильно активистское и политическое начало, устройство субъекта будет наиболее сложным и показательным для всей современной поэзии. Все потому, что для разговора о социальном и политическом конструировании, гендерном неравенстве и личном (часто травматическом) опыте требуется разнообразный поэтический инструментарий. Эти интуиции необходимо подтвердить анализом, а его-то в сборнике очень не хватает.

Ситуацию не меняет даже упоминание в некоторых статьях поэтессы Елены Шварц: исследователей, к сожалению, не интересуют ее тексты с открыто проговоренной гендерной проблематикой (например, поэма «Horror eroticus»). Не обращаются они и к тому, как Шварц позиционировала себя в поле неофициальной культуры. Тактики переопределения гендерных ролей в этой среде требовали эксперимента над устройством субъекта — одна из них описана, например, в тексте Шварц про «кавалерист-девицу» Надежду Дурову под названием «Пушкин целует руку Александрову». Шварц могла бы стать связующим звеном между пространством неофициальной литературы и практиками современного феминистического письма, в которых она является одной из знаковых фигур. Так, например, Галина Рымбу писала, что Шварц «практически отказалась от любовного письма, куда женщине, может быть, традиционно и легче всего было вписаться, искала другие способы субъективации», и добавляет: «С точки зрения феминистской оптики ее тексты и ее опыт существования в средах питерского андеграунда могут быть сегодня осмыслены иначе, чем, скажем, 10—15 лет назад» [5].

В свою очередь, Рымбу — одна из организаторов проекта «Ф-письмо», платформы, на которой публикуются тексты, «задействующие, проблематизирующие или анализирующие квир- и феминистскую логику письма» [6]. Разговор о текстах Лидии Юсуповой, Дарьи Серенко, Лолиты Агамаловой, Оксаны Васякиной и других участниц, опубликованных в рамках проекта и за его пределами, безусловно, сделал бы картину российской поэзии, представленную в сборнике, более детальной. Внимательно проанализировать эту поэзию важно еще и потому, что часто в своих приемах, в поэтике и проблематике она смыкается с постконцептуалистскими практиками. Разговору о них в сборнике отводится много места (статьи К. Корчагина и М. Липовецкого) — феминистическая и квир-перспективы привносят в эти практики новое измерение.

Важным представляется изучение с позиций, обозначенных в сборнике, поэтов, которые затрагивают целый спектр вопросов постколониальной проблематики. Преломляться эта проблематика может совершенно по-разному: одни авторы инсценируют в языке конфликт нескольких противоборствующих идентичностей (к таким авторам относится, например, Михаил Генделев, отчасти — Антон Очиров), другие реконструируют субъектность трудовых эмигрантов — своего рода призму, через которую проходит, обозначая себя, субъектность самого автора — жителя метрополии. В последнем случае в качестве примера можно привести многие тексты Екатерины Соколовой и (со всеми оговорками, касающимися жанра) пьесу Андрея Родионова и Екатерины Троепольской «СВАН» (интересно, что у Соколовой представители миноритарных групп и жители метрополии часто одинаково отчуждены политическими и социальными механизмами; каждый раз действует разная логика отчуждения, но само состояние отчужденности остается константным и в какой-то мере онтологизируется). Общим во всех этих случаях остается одно: необходимость смоделировать субъектность, адекватную для передачи некомфортного опыта — и одновременно для его проблематизации. Можно не сомневаться в том, что случаи перестройки субъекта, возникающие при переводе и попадании перевода в новый контекст, а также при цитировании (иноязычного) оригинала и описанные в статьях Фатеевой, Орлицкого и Липовецкого, окажутся особенно важными именно в постколониальной перспективе.

Из похожей постколониальной перспективы можно рассмотреть и произведения поэтов-мигрантов, находящихся в иноязычной среде и/или проживающих в русскоязычной диаспоре за рубежом. Уже существуют работы, в которых произведения поэтов первой волны эмиграции анализируются в том ключе, который представлен в сборнике. Однако еще не так много исследований посвящено субъекту в творчестве поэтов, эмигрировавших в 1960—1980-е гг., например в стихотворениях Эдуарда Лимонова второй половины 1970-х. Важно проследить, каким образом попытки поэтов определить свой новый статус и положение сказывались на формах, которые принимал субъект автора.

Наконец, возможно, понятие субъекта поможет подробнее описать современные литературные практики, находящиеся на границах поэзии и прозы. Вкратце об отличии устройства субъекта в поэзии и прозе заводит в сборнике разговор Владимир Фещенко. Он предлагает рассматривать стихотворные строки как «отдельные микровысказывания», каждое со своей дейктической структурой. «Динамическая субъектная структура текста» возникает благодаря тому, что эти высказывания — часто не окончены, оторваны друг от друга. Они связаны парадигматически, а не синтагматически, как это было бы в прозаическом тексте. Последнему приписывается более устойчивая структура субъекта — это не сказано напрямую, однако легко реконструируется из анализа Фещенко. На мой взгляд, это разделение можно пересмотреть, обратившись к примерам «смежных» литературных форм, будь то произведения Никиты Сафонова («Копия названия») или Галины Рымбу («Жизнь в пространстве»).

Все перечисленное выше, конечно, далеко не полный список возможных тем для научных работ. Однако, надеюсь, этот перечень проблем послужит ориентиром для будущих исследований, прочный фундамент которых закладывает настоящий сборник.