Слова и деньги: опыт сравнительной семиотики

Serge Zenkine. Words and Money: Experiments in Comparative Semiotics

Язык и деньги — два важнейших контура социальной коммуникации, в которых используется обмен условными знаками. Экономисты могут спорить о том, являются ли цены, выражаемые деньгами, совершенно произвольными (Георг Зиммель, «Философия денег», 1900) или они все-таки более или менее детерминированы, например количеством трудовых затрат (Карл Маркс, «Капитал», 1867), но этот спор подобен спору о реальности или вымышленности событий, излагаемых в какой-то книге, — он не затрагивает условного, немотивированного характера слов и букв, которыми написана эта книга. Немотивированными являются и денежные знаки, которые недаром называются таким термином.

Параллель между денежным и словесным обменом проводил уже Стефан Малларме, писавший что «довольно было бы каждому из нас, дабы обменяться мыслью человеческой, молча взять, наверное, либо вложить в руку другому монетку…» [Малларме 1995: 341, 343]. Несколько позже аналогию этих двух видов семиозиса концептуально определил Фердинанд де Соссюр:

…В лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значимости. В политической экономии ее именуют ценностью. В обеих науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами различной природы: в политической экономии — между трудом и заработной платой, в лингвистике— между означаемым и означающим [Соссюр 1977: 112—113].

Вальтер Беньямин делал более общее сопоставление: один и тот же непредсказуемый механизм работает при образовании товарной цены и аллегорического знака, который может быть, в частности, словесным:

Никогда нельзя точно узнать, почему такой-то товар имеет такую-то цену, — ни во время его производства, ни позднее, когда он попадает на рынок. Так же происходит и с предметом, получающим аллегорическое существование. Ни одна фея не склонялась над его колыбелью, чтобы предсказать, какое значение придаст ему глубокомысленный аллегорист. А после того, как он получил такое значение, оно в любой момент может быть у него отнято и заменено другим [Benjamin 2013: 471].

В отличие от многих других семиотических систем, производных от естественного языка (письменности, кода дорожных знаков и т.п.), ничто как будто не говорит об историческом происхождении денег из языка или наоборот. Ни одна из этих систем не подчинена другой и не может быть к ней сведена, перед нами два абсолютно независимых, разных по своему устройству культурных образования. Наряду с визуальными образами и значимыми поступками (кодом поведения), они принадлежат к небольшому ряду базовых антропологических систем коммуникации.

Ниже мы попытаемся сопоставить язык и деньги именно как две знаковые системы, пользуясь категориями теоретической семиотики и оставляя в стороне иные, незнаковые аспекты их функционирования. Одновременно мы выделим некоторые формы взаимодействия этих систем — специфические виды и эффекты денежного обмена, которые особо интересны для отображения в словесном художественном творчестве, то есть в литературе [1].

Мы не скажем ничего неожиданного, отметив, что деньги представляют собой, в отличие от языка, количественную знаковую систему. Она сближается с системой цифрового исчисления и в значительной мере пользуется ее средствами (мы считаем денежные знаки и называем их именами числительными или производными от них — «пятак», «десятка» и т.п.). Количественный характер денег проявляется с двух сторон знака — в плане означаемого и означающего.

Означаемое денег включает два уровня, один из которых как раз носит не количественный, а качественный характер и потому является внешним и факультативным. Речь идет о том, что денежные знаки часто отсылают к инстанциям-эмитентам (государственным, религиозным, собственно финансовым), обозначаемым их названиями и эмблемами: они именуются «рубль» или «фунт стерлингов», на них печатаются или чеканятся названия государств и банков, имена и лица правящих особ или других национальных знаменитостей, возвышенные девизы и предостережения против подделки. Такая «художественная», эстетизированная символика особенно ценится вне собственно финансового оборота (в нумизматике и бонистике, истории, археологии). Для рыночного же функционирования денег она не обязательна и в преде ле может свестись к минимуму: если однажды в мире будет введена единая денежная система, ее знаки станут называться просто «деньги» (а не динарии, доллары или биткоины) и обеспечиваться авторитетом одного мирового эмитента [2].

Главная же, собственно ценностная семантика денег, проявляющаяся в их повседневном обращении, сосредоточена на другом уровне, и ее следует отличать от референции: как и у слов языка и вообще у любых смысловых знаков, у денег есть внесмысловой товарный референт и понятийное означаемое.

Референция денег весьма широка, охватывая все многообразные объекты (собственно товары, услуги, рабочую силу, интеллектуальную собственность), которые допускают денежную оценку и через ее посредство вовлекаются в акты платежа. Может показаться, что это едва ли не весь мир: говорят ведь, что в современном обществе «все покупается и продается». Однако это не так: денежную цену могут иметь только конкретные факты. Невозможно присвоить и вынести на рынок качества (например, зеленый цвет как таковой), или движения (например, вращение как таковое), или, скажем, бытие (а тем более небытие) как таковое. Иначе говоря, к числу референтов, обозначаемых деньгами, не относится большинство общих понятий, как раз и составляющих второй уровень языковой семантики. Отсюда вытекает существенное различие между двумя знаковыми системами: в противоположность словам, деньги не могут служить для метаязыкового самоописания. Словами мы можем говорить о других словах — например, давать им дефиниции в словаре, — и при этом понятийное значение определяемых слов становится внешним референтом слов, образующих определение. Напротив того, деньги можно менять на всевозможные товары и на другие деньги, скажем, на другую валюту, но они не могут описывать (оценивать) свое собственное понятийное означаемое.

В отличие от референта, это означаемое весьма скудно: единственное общее понятие, выражаемое деньгами, — это абстрактное количество. Количественная цена объекта (рыночная стоимость) отменяет все его конкретные качества (потребительскую стоимость), а в эпоху «постмодерна», согласно Жану Бодрийяру или Жан-Жозефу Гу [Бодрияйр 2000; Goux 1973], имеет тенденцию отрываться даже и от конкретных объектов (товаров и услуг): в капиталистической экономике «денежные потоки» представляют собой странный феномен чистой энергии, циркулирующей в обществе и не имеющей постоянной связи ни с какой материей, а в семиотическом плане — чистое, текучее означаемое, не привязанное ни к какому внеденежному референту. Сближаясь не столько с обычными словами языка, сколько с числами и именами числительными, которыми они обычно и выражаются, деньги способны регулировать оборот вещей и поступков (например, трудовых), приписывая им цену, но не транслировать ценности культуры. Эти ценности разнообразны, характеризуют свои объекты по многим параметрам, тогда как цены, при всех своих количественных вариациях, качественно однородны и сопоставимы между собой.

Это имел в виду Маркс, когда писал о «ледяной воде эгоистического расчета», куда в буржуазную — то есть денежную — эпоху канули традиционные духовные ценности: «религиозный экстаз, рыцарский энтузиазм, мещанская сентиментальность» [Маркс, Энгельс 1985]. В этой формулировке заслуживает внимания не столько «эгоизм» как господствующий мотив поведения (он сам по себе представляет отрицательную моральную ценность), сколько структурное упрощение, гомогенизация общественной жизни: вместо разных и равноправных систем оценки появляется одна-единственная, которая все их подчиняет себе. Те, кто сегодня недоволен мировым господством американского доллара, подминающего под себя другие национальные валюты, не замечают, что рубль (заодно с долларом) делает то же самое по отношению к прочим, неденежным валютам и ценностям общества, сводя их формальную множественность к единообразному субстанциальному обмену. Осуществляется неожиданным способом проект старинной алхимии, которая пыталась превращать различные вещества в золото — то есть в «денежную» субстанцию, в универсальный метаязык материальной цивилизации.

Эта специфическая особенность денежной семантики — скудость означаемого, накладываемого на чрезвычайно большой объем референтов, — лежит в основе представлений о деньгах как магической силе, наподобие «маны». Распространенный издревле денежный фетишизм, сакрализация денег, особенно сокровищ и кладов, многократно выражены в фольклоре, литературе и искусстве — от золота Нибелунгов до пиратской добычи в «Острове сокровищ» Стивенсона; деньгам приписывают темную, инфернальную силу («тот кумир— телец златой», «город желтого дьявола» и т.п.), за ними фактически признают не материальную и не знаковую, а энергетическую природу [3]. Энергия накапливается в неподвижно хранящихся богатствах, но способна вырываться наружу, создавать вокруг себя притягательное поле, заражать людей демонической одержимостью. В таких представлениях деньги уже вообще ничего не значат, не имеют даже скудно-количественной семантики — они производят прямое действие, не проходящее через какую-либо смысловую инстанцию, и такая отмена смысла вызывает страх и боязливое почтение.

Еще интереснее количественные отношения денег, возникающие на уровне не означаемого, а означающего — при умножении самих денежных знаков как таковых. Синтактика наличного денежного оборота проста, сводясь к элементарным арифметическим операциям с разменом монет и ассигнаций, изредка их обменом при денежных реформах, а также с конвертацией разных валют; это можно сравнить с синонимическими заменами в языке в ходе его исторического развития, когда устаревающие слова и выражения заменяются другими. Дело усложняется благодаря безналичным и особенно кредитным операциям: в них деньги обретают способность к росту, превращаются в капитал — «самовозрастающую стоимость». С точки зрения семиотики этот процесс роста идет неравномерно на двух разных уровнях: 1) увеличивается, часто лавинообразно, во время биржевого бума или паники, число трансакций (финансовых «актов высказывания»); 2) увеличивается, правда в меньшей степени, количество знаков как таковых — то есть стандартных элементов финансового «словаря», разновидностей платежных и кредитных документов, замещающих собой наличные деньги (акций, облигаций, деривативов). Синтактика отношений этих новых виртуальных знаков между собой все более усложняется, в то время как реальные, наличные денежные знаки имеют тенденцию к вытеснению с рынка, хотя в некоторых секторах и регионах возможен значительный «черный» оборот наличных. Это и есть главный семиотический результат данного процесса — денежные знаки виртуализируются, актуализируясь лишь в момент трансакций, при переписывании со счета на счет, в отличие от наличных монет и ассигнаций, постоянно лежащих в кошельках и сейфах; замещая собой реальные денежные знаки, виртуальные деньги уподобляются письму, замещающему собой устную речь. Усложнение отношений между ними можно также сопоставить с образованием вторичных, коннотативных значений в дискурсе, которые могут подавлять, делать малосущественными предметные денотативные значения слов [4]. Как известно, коннотация широко применяется в литературном творчестве, обеспечивая многозначность текста. На нее же мы прежде всего реагируем и в обычном языковом общении — считываем в речи собеседника тот или иной «тон»: «авторитарность», «благорасположение», «иронию», «лукавство», «угрозу» и т.п.,— иными словами, разного рода намерения на будущее; так и кредитные средства, надстраиваясь над реально вложенными деньгами, представляют собой более или менее надежные обещания на будущее, их синтактика зависит от прагматики отношений между контрагентами. Коннотация образует одну из вторичных систем значения, наряду с метаязыком; как мы уже отмечали, деньги, в отличие от слов, не могут описывать сами себя, хотя претендуют на роль универсального метаязыка для всех прочих систем ценности; теперь мы видим, что вместо метаязыкового самоописания они вступают в процесс фрактального разрастания, образуя массу «коннотативных», производных и неустойчивых ценностей.

Виртуализация и свободный рост денег приходят в противоречие с другим их основополагающим свойством: в плане прагматики денежные знаки относятся к специфическому роду апроприативных знаков, которые можно присваивать. Другими примерами таких знаков являются материальные знаки отличия (ордена и медали — кстати, часто внешне сходные с денежными знаками-монетами, — спортивные кубки, служебная униформа, королевская корона и т.д.), иерархические титулы и соответствующие им квалификационные документы (дипломы, грамоты, удостоверения), стигматы (клеймо каторжника, бубновый туз на его одежде, желтая звезда евреев в нацистской Германии). такие знаки тесно связаны с личностью своего носителя, являются его собственностью (в разных смыслах этого слова), причем собственностью не природной, а социально присвоенной и удостоверенной. Их обращение не только обставлено специальными строгими процедурами, как бывает и с некоторыми словесными знаками (нарекаемыми именами, клятвенными формулами и т.п.), но, что существенно, количественно ограничено: короля можно сколько угодно раз называть словом «король» (это неапроприативный знак), но он может носить на голове только одну корону. Так же и деньги, измеряющие богатство своего владельца, являются частным, ограниченным ресурсом, передача которого другим лицам обычно обусловливается ответными даяниями или обязательствами со стороны получателей, — тогда как слова очень часто говорятся без всякой взаимности или с неопределенным ответом. Слов всегда слишком много, а денег — слишком мало. Деньгами нельзя ничего спросить, попросить, потребовать, их сообщение (выплата) не прибавляет, а умаляет абстрактное богатство плательщика — правда, чаще всего в обмен на конкретные блага или на перспективы будущего обогащения. Денежный платеж представляет собой аналог речевого акта, которым субъект одновременно растрачивает собственную энергию и распространяет свою личность вовне, в пространство социальных отношений: присваивает себе вещи, услуги, чужую рабочую силу и интеллектуальную собственность, приватные участки в пространстве и периоды во времени (например, при проживании в гостинице).

Из апроприативной прагматики денежных знаков вытекает следствие: поскольку финансовые ресурсы каждого собственника ограниченны, то ограниченной должна быть и вся суммарная денежная масса, находящаяся в обращении. Это обеспечивается монополией на выпуск денежных знаков, запретом на их копирование и бесконтрольное тиражирование: такие действия расцениваются как нарушение писаных или неписаных правил системы — фальшивомонетничество или инфляционная эмиссия. В феномене инфляции отчетливее всего проявляется семантико-прагматический закон, выражающий различие апроприативных и неапроприативных знаков: от ограниченности количества знаков прямо зависит их референциальная (для денег — товарная) обеспеченность. Слова языка или числа могут неограниченно повторяться в речи, зато они и часто циркулируют в отсутствие всякого реального референта— слова в стихотворениях или романах, числа в математических примерах; напротив того, обращение денег ограничено их количеством, что обеспечивает им возможность более или менее адекватно обмениваться на товары или услуги. Но в условиях инфляции (собственно денежной или кредитной) это количественное ограничение нарушается; в результате внешний референт денежных знаков, измеряемая ими совокупная субстанция богатства, иллюзорно разрастается, становится более или менее фиктивной и может обесцениться, когда лопнет «финансовый пузырь». То, что для языка было нормой, для денег является их «порчей».

В языке как таковом есть одна категория слов, которым до какой-то степени свойственно ограниченное обращение, — это уже упомянутые выше имена собственные. Например, называть детей одним и тем же именем хоть и не запрещено, но неудобно: многочисленных тезок станет трудно различать, а вместе с тем одноименность не поможет их описанию, не позволит подвести их ни под какое общее объяснительное понятие; ощущением такой инфляции имен, по-видимому, объясняется смена ономастических мод в современном обществе, где наречение имен мало регулируется церковным календарем. В художественной литературе аналогом «эмиссии» безреферентных знаков является, как уже сказано, массовое производство вымышленных рассказов, например сочинение романов, что тоже время от времени вызывает девальвацию и критику жанра (ср., например, критику рыцарского романа в «Дон Кихоте»).

Фундаментальная двойственность денег как знаковой системы и главный риск их функционирования в обществе заключаются именно в том, что по норме их количество ограниченно, но умножение числа трансакций («актов высказывания») может приводить и к неконтролируемому умножению числа самих денежных знаков: пример закономерного нарушения закона, которое в социальных науках называют трансгрессией. В такой своей трансгрессивной функции деньги образуют привилегированный объект литературной репрезентации. В такой функции они не просто упоминаются в литературном тексте, подобно любым другим объектам, но и вступают с ним в системно-динамическое взаимодействие, целые сегменты текста организуются «денежным» семиотическим кодом, и операции с деньгами образуют «текст в тексте» (см.: [Лотман 1992]), подчеркивающий условность всего текста в целом. В читательском восприятии взаимодействие этого внутреннего текста (сюжета, связанного с денежным обменом) с текстом внешним (словесным произведением) развертывается как своего рода резонанс, взаимное усиление структур, обнаруживающих свой параллелизм. Действительно, двойственность свойственна не только денежному, но и языковому коду: с одной стороны, знаки языка нуждаются в стабильности, чтобы быть опознаваемыми и удобопонятными, а с другой стороны, в любом акте высказывания они приходят в движение, развертываются в текст, чтение которого необратимо переводит читателя от незнания к знанию.

В художественных сюжетах деньги дестабилизируются (как с ними иногда случается и в реальном обращении), начинают вести себя «неправильным», порой даже фантастическим образом. Уже в фольклоре, по словам его исследователя, «мы почти не находим таких... текстов, где деньги выступали бы в обычной для них экономической функции, как средство эквивалентного, товарно оправданного платежа» [Богданов 2013: 273]. так же и новоевропейская художественная литература изображает не столько нормальный оборот «деньги — товар — деньги», сколько аномальные феномены неподвижно-заклятых сокровищ или же, наоборот, «бешеных денег» (выражение, ставшее названием комедии А.Н. Островского). Бешеные деньги — это не огромные, необычно большие по сумме, а сверхподвижные, «горячие» деньги, которые можно мгновенно заработать и столь же мгновенно потерять («никак их в кармане не удержишь») [Островский 1972: 76]. Они многократно умножаются «из воздуха» при спекуляциях, обесцениваются при инфляции, сокращаются при перекупке долгов («евгения Гранде» Бальзака), проигрываются и выигрываются в карты или рулетку («Игрок» Достоевского и т.п.), расточаются без счету при жертвенных тратах. Трата денег без счета — типичный сюжет художественной литературы XIX века, такое аристократическое поведение может быть одной из стихийных форм бунта против буржуазной рациональности Нового времени; запрет на безрассудную трату сохраняется по сей день, и иногда его даже осмысляют в семиотических терминах:

В ценностном плане у денег есть два противоположных смысла (это энантиосема) <...>. Причем, разумеется, запрет налагают не на те деньги, что задержаны, связаны, закупорены, а на те, которые тратятся, транжирятся, уносятся течением траты, сияют роскошью производства; при этом «серебро» денег метафорически превращается в золото — в золото Означающего [Барт 2002: 54].

«Бешеные деньги» обладают особой энергией, отличающей их от денег-сокровищ, — пользуясь физическими терминами, это не потенциальная, а кинетическая энергия, энергия актуального движения. В отличие от энергии сокровищ, она обычно не расценивается как таинственно-сакральная; напротив, она способна десакрализовывать даже магические богатства, превращая их в пустые иллюзии, существующие лишь в ходе непрерывной стремительной перекупки. Французские романтики открыли, что такая десакрализация может выражаться в обесценивании. В новелле Шарля Рабу «Тобиас Гварнери» заколдованная скрипка, куда мастер, стремясь к совершенству звучания, кощунственно заточил душу собственной умершей матери (сакральное сокровище), начинает ходить по рукам, меняя все новых владельцев и превращаясь в рыночный товар. А в «Прощенном Мельмоте» Бальзака магическая сила не просто преображается в ликвидную ценную бумагу — вексель дьявола, выданный за купленную им душу, — но и выставляется на биржевые торги и в ходе ряда перепродаж не вырастает, а последовательно падает в цене, доходя до смехотворно низкой стоимости [5]. Несколько позднее популярность в литературе получил мотив фальшивых денег, обращающихся наравне с настоящими: Бодлер в стихотворении в прозе «Фальшивая монета» воображает себе судьбу такой монеты, которая может привести своего владельца в тюрьму, а может и обогатить его (типичная амбивалентность «бешеных денег»), а Толстой в «Фальшивом купоне», отправляясь от сравнительно короткой истории обращения поддельного купона (который уже изначально был не денежным знаком как таковым, а вторичным кредитным документом, деривативом), развертывает практически бесконечный рассказ о циркуляции зла в обществе и о его возможном искуплении.

Таким образом, в семиотическом функционировании денежной системы заложены различные структурные возможности: в нем сочетаются и могут приходить в конфликт богатство референта и скудость означаемого, апроприация и дезапроприация, иммобилизация сокровищ и стремительное разрастание/сокращение «бешеных денег». Эти противоречия проявляются и в культурном образе денег, формируемом, в числе прочего, их представлением в литературе; здесь взаимодействуют два противонаправленных социокультурных процесса— сакрализация денег (пример особого, нерелигиозного культа) и их профанация, превращение в действенные, но лишенные какой-либо таинственности симулякры [6].

Библиография / References

[Базулин 2008] — Базулин Ю.В. Происхождение и природа денег. СПб., 2008.

(Bazulin Ju.V. Proishozhdenie i priroda deneg. Saint Petersburg, 2008.)

[Барт 2002] — Ролан Барт о Ролане Барте. М., 2002.

(Roland Barthes de Roland Bartges. Moscow, 2002. — In Russ.).

[Богданов 2013] — Богданов К.А. Фольклорный аудит: наличность и персонал // Фетиш и табу: антропология денег в России. М., 2013.

(Bogdanov K.A. Fol’klornyj audit: nalichnost’ i personal // Fetish i tabu: Antropologija deneg v Rossii. Мoscow, 2013.)

[Бодрийяр 2000] — Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

(Baudrillard J. L’Échange symbolique et la mort. Moscow, 2000. — In Russ.)

[зарубина 2005] — Зарубина Н.Н. Деньги как социокультурный феномен: пределы функциональности // Социологические исследования. 2005. № 7. С. 13—21.

(Zarubina N.N. Den’gi kak sociokul’turnyj fenomen: predely funkcional’nosti // Sociologicheskie issledovanija. 2005. № 7. S. 13—21.)

[Infernaliana 1999] — Infernaliana. Французская готическая проза XVIII—XIX веков. М., 1999.

(Infernaliana. Francuzskaja goticheskaja proza XVIII— XIX vekov. Moscow, 1999.)

[Лотман 1992] — Лотман Ю.М. текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи. т. 1. Таллинн: Александра, 1992. С. 148—160.

(Lotman Ju.M. Tekst v tekste // Lotman Ju.M. Izbrannye stat’i. Vol. 1. Tallinn: Aleksandra, 1992. P. 148—160.)

[Лукин 2013] — Лукин В.А. Семиотика денег: деньгоцентричность человека и антропоцентричность денег // Политическая лингвистика. 2013. № 2 (44). С. 55—64.

(Lukin V.A. Semiotika deneg: den’gocentrichnost’ cheloveka i antropocentrichnost’ deneg // Politicheskaja lingvistika. 2013. № 2 (44). P. 55—64.)

[Малларме 1995] — Малларме С. Кризис стиха [1895] / Перевод И.К. Стаф // Сочинения в стихах и прозе. М., 1995.

(Mallarmé S. Crise de vers. Moscow, 1995. — In Russ.)

[Маркс, Энгельс 1985] — Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Избранные произведения: В 9 т. т. 3. М., 1985.

(Marx K., Engels F. Manifest der Kommunistischen Partei. Moscow, 1985. — In Russ.)

[Островский 1972] — Островский А.Н. Избранные пьесы. т. 2. М., 1972.

(Ostrovskij A.N. Izbrannye p’esy. Vol. 2. Moscow, 1972.)

[Соссюр 1977] — Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Пер. А. М. Сухотина под ред. А. А. Холодовича // Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.

(Saussure F. de. Cours de linguistique générale. Moscow, 1977. — In Russ.)

[Фетисов 2010] — Фетисов С.К. Семиотическая сущность денег // Экономический журнал. 2010. № 2 (18). С. 72—78.

(Fetisov S.K. Semioticheskaja sushhnost’ deneg // Jekonomicheskij zhurnal. 2010. № 2 (18). P. 72—78.)

[Фетиш и табу 2013] — Фетиш и табу: антропология денег в России / Cост. А. Архипова и Я. Фрухтманн. М., 2013.

[Benjamin 2013] — Benjamin W. Baudelaire. Paris, 2013.

(Fetish i tabu: Antropologija deneg v Rossii / Ed. by A. Arhipova i J. Fruhtmann. M., 2013.)

[Goux 1973] — Goux J.-J. Économie et symbolique. Paris, 1973.