Исследуя политическую составляющую звука

[стр. 100—110 бумажной версии номера]

Введение

Исследования агентности звука по отношению к различным политическим реальностям представляют собой огромное поле изучения протестных движений и музыки, а также художественных проектов, раскрывающих масштабные политические темы с помощью звука. Теоретизаций того, что, собственно, представляет собой политическая агентность звука, тем не менее существует не так много. В основном они сосредоточены на агентности акторов, которые действуют через звук или при помощи звука, а не на звуке как таковом. В данной статье я попытаюсь сосредоточиться на эпистемо-онтологическом разборе политической агентности звука.

Подобный подход или направление мысли содержит в себе ряд проблем, присущих онтологическим исследованиям звука. Среди них, например, приоритизация «белого» звука и саунд-арта, эссенциализация звукового, попытка его приведения к одному евроцентричному, «белому», колониальному знаменателю через редуцирование множественной контекстуальности, различных географий и пространств [1]. Учитывая все эти мыслительные ловушки, движение моего текста будет осциллировать между рассуждениями, теоретизациями и конкретными примерами, происходящими из различных культурных, географических и материальных полей.

Определение политической агентности, звуковая агентность как агентность-вовлеченность

Прежде, чем попытаться помыслить политическую агентность звука, следует обратиться к определениям политической агентности. Шарон Краузе в статье «Критический лексикон» предлагает два основных взгляда на политическую агентность [2]. Первый – в соответствии с более классическим подходом к субъектности – представляет собой суверенную агентность, всегда осуществляющуюся через конкретного суверенного субъекта. Второй существует в рамках нового материализма – в этом случае, наоборот, можно говорить о несуверенной агентности, распределенной между потенциально бесконечным количеством акторов, которые в свою очередь могут активно воздействовать на политическую ситуацию. Список таковых включает в себя привычные социальные единицы вроде общественных движений или семьи, но, однако, может расширяться за счет внимания к материальности, включая в ряд политически действующих акторов: звук, электроны, деревья, ветер, электромагнитные поля [3].

К такому расширенному списку суверенных и несуверенных акторов обращаются финские антропологи Йоуни Хэкли и Кирси Калио, сформулировавшие определение, которое в силу его широты можно взять как отправную точку для размышления о политической агентности звука:

«Политическая агентность не ограничивается участием в общественных движениях или институционализированными политическими процессами, она может отсылать к разнообразным индивидуальным и коллективным, официальным и неофициальным, рациональным и аффективным, человеческим и нечеловеческим способам воздействия и влияния» [4].

Согласно определению Хэкли и Калио, политическая агентность всегда распределена между несколькими акторами и воздействует эффективно настолько, насколько мир отвечает на ее воздействие. Это социально и материально распределенный феномен, возможный благодаря интерсубъективным и межтелесным (intercorporeal) практикам.

Политическая агентность как межтелесная и межвидовая практика может быть условно разделена на два вида [5]:

1) Агентность как абсолютный контроль над происходящим или по крайней мере ярко выраженный контроль, производящийся неким актором или акторами.

2) Агентность как вовлеченность. Ее можно выявить в случае, когда акторы не контролируют или не полностью контролируют происходящее, но тем не менее воздействуют на ситуацию в значимом смысле. Примером этого второго вида агентности могут быть заключенные тюрьмы, которые производят действия, меняющие окружение или ситуацию, но тем не менее никогда не контролируют этого воздействия в полной мере, так как вынуждены подчиняться власти охраны или тюремному распорядку жизни.

Я полагаю, что политическая агентность звука – это всегда агентность-вовлеченность, так как она зависит от множественных акторов, в том числе (или даже в первую очередь) от слушающих. Кроме этого, агентность-вовлеченность, на мой взгляд, это более подходящая категория для разговора об агентности звука. Рассуждение о звуке в терминах суверенной агентности и агентности-контроля не может уловить суть звукового воздействия, так как термины и подходы, пользующиеся подобным пониманием политической агентности, не рассматривают воздействие звука в логике вовлеченности, связанной с множественными акторами и неотделимой от них. Однако было бы неверным сделать вывод, что агентность звука как таковая не существует сама по себе – следует говорить о вовлеченной звуковой агентности, особой чертой которой является связанность.

Различные понимания политической агентности звука

Определение политической агентности звука в русле понимания политической агентности как суверенной агентности-контроля приходят на ум при погружении в исследования звука в первую очередь. Британский исследователь звука Джордж Ревилл пишет о следующих источниках политической агентности:

«Слова и эмоции, связанные с протестной песней, авторитарный тон речи политического лидера и государственное радиовещание. Они все передают определенные сообщения и приглашают к ответу» [6].

Свойства перечисленных звуков в соответствии с данным осмыслением политической агентности звука – фундаментальные свойства культурной политики, индивидуальной и групповой идентичности, нации и гражданина. Подобное понимание в действительности лишает агентности сам звук, подчиняя ее вышеперечисленным субъектам. Несмотря на то, что такое подчиненное положение звука агентностям других акторов плодотворно используется в многочисленных исследованиях протестной музыки и политической борьбы, связанной со звуком, оно не может объяснить, как функционирует агентность звука самого по себе. Подобная постановка вопроса нередко приводит к недостаточному пониманию материально-дискурсивных отношений, в которые звук включен как вовлеченный, но все же отдельный актор.

Особенности политической агентности звука как агентности-вовлеченности также представлены в поле исследований звука и включают в себя два следующих свойства: способность проникать и быть проницаемым [7] и нахождение между [8].

Permeability, способность проникать, в терминах теоретика звуковых исследований Хольгера Шульце, – одна из особенностей политической агентности звука. Звук касается нашего тела непосредственно – но в то же время опосредованно, через различные медиумы, в том числе пространственные. Нашему телу сложно от него защититься, звук – это касание: даже если закрыть уши, звук касается нас благодаря вибрации. Звук обладает уникальной способностью проникать и, следовательно, уникальной физической раскладкой политической потенциальности. Эта уникальность подразумевает нахождение одновременно внутри и снаружи объектов, одновременное проникновение в несколько объектов и субъектов, непосредственное воздействие на них при помощи касания на расстоянии.

Одновременная способность звука проникать и быть проницаемым обуславливает многогранные способы его взаимодействия с окружающим пространством. Звук – это след соприкосновения тела и пространства: мы можем ощущать пространство с помощью звука, c его же помощью мы можем контролировать и захватывать пространство, мы можем идти на своего рода политический диалог со звуком – признавая его протестную роль в формировании коллективного тела.

Звук всегда принадлежит нескольким местам, и его агентность находится между ними. В активистских и протестных звуковых ландшафтах присутствует попытка разрушить пространственный порядок вещей при помощи звука, резонирующего в зданиях, мимо которых идет колонна демонстрантов, и в телах, проходящих мимо людей. Это звук ускользающий, находящийся как бы не на своем месте и именно поэтому воздействующий. Об обладании пространством города через звук-касание, к примеру, можно говорить в отношении протестных движений в Турции. В мае 2013 года рядом с площадью Таксим в Стамбуле – одной из ключевых точек политического напряжения, – начали срубать клены, планируя разрушить столетний парк Гези. Это стало причиной демонстраций по всей стране, в которых приняли участие около двух с половиной миллионов человек. Это протестное движение осмысляется исследователями Мери Кыте и Сирин Озгюн как восстание против контроля над шумом, а также как демонстрация телесного присутствия через шум [9]. Звук проникает в тела полиции, пытающейся контролировать протест, он касается окружающих зданий и объектов и так – при помощи проникновения – оглашает присутствие протестантов, позволяет всем этим окружающим, резонирующим, вибрирующим объектам соучаствовать в происходящем, стать местами существования неподконтрольного шума.

Примером соприкосновения звука и окружающего пространства, их взаимопроникновения, являются работы австралийской саунд-художницы Лии Барклей. Она – как композитор, работающий в сфере звуковой экологии [10], – делает слышимыми звуки рыб и рек, поднимая экологические вопросы путем о-звучивания. В интервью, посвященном звуковому активизму, она говорит:

«Я чувствую, что слушание – один из самых сильных способов почувствовать связь с окружающим. Звук предоставляет иммерсивную и телесно воплощенную картину мира – невозможно не чувствовать своего присутствия в активном слушании» [11].

Подобным образом, в одном из своих последних проектов, композитор Яна Виндерен записывала звуки рыб при помощи гидрофона [12] в одной тайской рыбацкой деревне. Она исследовала не только, как звучат рыбы для человека, но и как рыбами воспринимаются звуки, производимые человеком и проникающие в их подводный мир [13]. Для рыб моторные лодки звучат ужасающе, словно подводное звуковое оружие, представляя собой колонизацию подводного пространства «с гуманоидной дезинформацией на подводном уровне» [14]. Рыбаки из исследуемой деревни используют весельные лодки для лова, а весла – для слушанья звуков рыб: перед нами альтернативный невторгающийся способ связи подводного и надводного миров, позволяющий голосам рыб проникать в височные кости рыбаков, связывающий эти два мира через подводные звуки, а не наоборот. Проект Виндерен обращает внимание на будущее этих тонких звуковых взаимоотношений: в районе деревни планируется высотная застройка, в результате которой исчезнет не только традиционный рыбный промысел, но и слышимость звуков рыб, их голоса.

В работе Яны Виндерен звук находится в пространстве между: между ушами рыбаков и рыбами, между моторной лодкой, рыбами, гидрофоном, самой Виндерен и так далее. Понимание политической потенциальности звука как нахождения между различными объектами и субъектами, представленное в книге британского постфеноменолога Саломеи Фёгелин «The Political Possibility of Sound: Fragments of Listening» [15], – это еще один вариант осмысления политической агентности звука как вовлеченной агентности. Согласно этому пониманию, звук находится между, одновременно в нескольких местах или пространствах, не-здесь-и-не-там. Это альтернативное осмысление политической агентности звука как материализма феминного, который не говорит на языке доминирования, не соответствует пониманию политики как антагонистической борьбы и циркуляции насилия [16]. Через подобное осмысление политической потенциальности звука Фёгелин хочет достигнуть множественной политики, исключающей бинарность различий. Различий, ведущих свое начало из эпохи Просвещения: гендерных различий, различий между живыми и неживыми акторами, различий, построенных на использовании бинарных разделений, таких, как мигрант – местный, центр – периферия и так далее.

Возможность быть переприсвоенным – еще одно свойство политической агентности звука – делает невозможным полное обладание звуком определенным субъектом. Это остаток, пролагающий путь для множественного в звуке, делающий невозможным его включения в бинарную логику антагонизмов. Потенциальность переприсвоения не означает потенциальности захвата звукового воздействия кем бы то ни было – цензурой, властью и так далее. Как раз наоборот – она подразумевает сохранение потенциальной многозначности, в том числе и в самой материальности звука, пространственной и телесной.

Один из примеров возможности быть переприсвоенным, являющейся элементом политической агентности звука, – теория недосообществ. Звуковой символ таких сообществ, раскрытый в книге Фреда Мотена и Стефано Харни [17], – это бездомный шум, никем не присваиваемый в полной мере.

Недосообщества существуют между: между институциями и неофициальной сферой, и здесь и там одновременно, разламывая за счет этого институциональную структуру. Мотен и Харни в контексте дискуссий о commons предлагают новаторскую модель отношения к сообществу:

«Недосообщества не собираются платить по счетам, собирать осколки, чинить то, что уже развалилось. Если ты хочешь знать, чего хотят недосообщества, чего хотят Мотен и Харни, чего хотят темнокожие, коренные народы, квир-сообщества, геи… Мы отказываемся принимать систему, которая отрицает, что что-либо когда-либо было разбито и что мы заслуживаем быть теми, кто был разбит, мы отказываемся требовать признания и вместо этого хотим разрушить, разломать, снести эту структуру» [18].

Развивая идею об отказе от починки и примирения, они говорят о необходимости слушать шум, не превращая его в музыку [19]. Такое превращение как раз лишает его необходимого остатка переприсваиваемости: если звук становится музыкой (когда он распознается определенным сообществом как таковая), тогда музыка неизбежно становится символом этого сообщества, оно определяет ее границы и так далее. Это намеренный отказ от обладания в пользу поиска бездомного состояния как способа совместного существования. Политическая агентность звука также связана с отказом от полного обладания самим звуком в виде музыки или еще каким-либо способом. В дополнение к этому у звука всегда есть источник или источники, но их не всегда можно определить и найти: таким образом, звуки – это идеальный пример намеренной бездомности.

Ограничения политической агентности звука

Как можно увидеть на примере теории недосообществ, неприсваиваемость звука или шума (как его разновидности с определенной негативной и подрывной коннотацией) обладает политической потенциальностью. В связи с тем, что неприсваиваемость звука невозможно полностью контролировать, подобная агентность может восприниматься социальными институтами как угроза порядку вещей.

Британский этномузыковед Филип Боулман пишет о народных музыкантах как о путешествующих маргиналах, существующих на периферии общества [20]. Они не могут полностью включиться в общественную жизнь: так как музыкант привносит другие звуки и культуру, он необходимый, но в то же время опасный элемент. Говоря о звуках и об их способности путешествовать, можно сказать, что они сами по себе являются таким элементом.

Способы слушания и представления о гармонии функционируют как общественные и культурные границы, создавая социальные ограничения для защиты от этого якобы опасного элемента. Ограничения политической агентности звука не позволяют вышеперечисленным свойствам агентности звука проявить свою силу. Звук лишается возможности быть переприсвоенным посредством исключения потенциально бесконечных зон проникновения и вместо нахождения между очерчивает одну определенную зону присутствия или действия. Среди этих ограничений можно выделить следующие:

1) Пространственные: ограничения зоны действия звуков или формирование их направленности на определенные зоны действия – национальные, локальные, идентичностные (следуя тому факту, что идентичности часто тоже связаны с определенными пространственными разграничениями). Вычищение потенциальности звука, в результате которого он становится границей, полностью определяется пространством отграничения, насилия. Так, звуковая граница на реке Эврос представляет собой пример абсолютного контроля над агентностью звука, намеренно причиняющего боль вынужденным мигрантам и беженцам, пытающимся с турецкой стороны пересечь границу Греции. Это новейшее воплощение антимигрантской политики Евросоюза (и самой Греции) – Long Range Acoustic Device [21] мощностью 162 децибелы. Оно функционирует так же, как и нелегальные попытки европейцев отогнать от своего берега лодки мигрантов обратно в Средиземное море, независимо от того, имеют ли те, кто пытается пересечь границы, право претендовать на убежище. Его главная функция – не пропускать любой ценой, укрепляя стены «крепости Европа». Это оружие причиняет боль при попытке пересечения границы. Оно создает стену звука, вызывает шок, панику и дезориентацию и грозит опасными последствиями для здоровья. Тот же метод применила американская полиция, пытаясь справиться с городскими протестами после убийства Джорджа Флойда (местные власти используют его с 2009 года).

2) Капиталистические: связаны с экономическими ограничениями культурного обмена при капитализме – звук оказывается подчиненным жанровым ограничениям, представляющим собой удобный формат потребления. По мнению Терре Тэмлитца [22], жанровое разделение на эмбиент и саунд-арт произошло в угоду продаваемости, что повлияло на возможность более гибкого определения жанра и, таким образом, большей потенциальности переприсвоения. Подобным образом конструирование греческого жанра «ребетико», во многом сформированного и очерченного звукозаписывающими компаниями в первой половине ХХ века, сыграло важную роль в превращение его из музыки греков, бежавших из Малой Азии в ходе второй греко-турецкой войны (1919–1922), в общенациональный символ. «Ребетико» лишилось маргинального статуса, потеряв свое протестное значение [23].

3) Социальные: вычищение неудобных звуков, значений, связей – другими словами, цензура. Строгие рамки определенных сообществ и институтов, таких, как консерватория или группа исследователей фольклора, определяют, какие именно звуки будут репрезентировать определенную нацию, культуру или «народ». То есть перед нами искусственное определение границы «настоящего фольклора» и того, что должно быть из него исключено. В этот ряд также можно включить границы между музыкальными стилями разных регионов и стран, между приемлемыми и неприемлемыми формами музыкального исполнения и интерпретации. Так, например, во время диктатуры Метаксаса в Греции в 1930-х [24] ориентализированые мелодии, напоминающие о греческом прошлом под властью Османской империи, не вписывались в представление греческого правительства о том, что греки – европейская нация, и, следовательно, считались враждебными и подвергались цензуре.

Перечисленные ограничения часто пересекаются и накладываются друг на друга. Важно тем не менее обратить внимание на особый характер каждой из их форм. В дополнение к этому сами ограничения включены в политическую агентность звука, они представляют собой часть ее действующего аппарата, обуславливая собой политическое воздействие звука в каждом конкретном контексте.

Вопрос об объяснительной модели исследований звука

Выяснение того, как можно определить политическую агентность звука, а также выявление факторов, ограничивающих ее воздействие, – гипотетическая процедура, но ее важность не оставляет сомнений. Исследование возможности звука действовать политически не только вопрошает о некой частично универсализированной модели звукового, самой области звуковых исследований – оно также представляет собой еще один способ рассмотрения политической потенциальности, заключенной в звуке.

Специфические особенности этой агентности и ее ограничения являются вариантом ответа на вопрос, что такое исследования звука и где пролегают границы этой области исследований. Основываясь на критике объяснительной модели социологии Бруно Латуром [25], можно задать вопрос, какой основной объяснительной моделью пользуются исследования звука.

Неуловимость звука дискурсивно присутствует в самой области его исследований, и его объяснительная модель постоянно ускользает. Звуковые исследования, предполагающие эмансипацию звука по отношению к визуальному, развиваются на протяжении сорока лет, а в последнее десятилетие представляют собой вполне оформленную дисциплину. Сам этот жест уже изжил собственную эмансипаторность. Интересно задать вопрос: каким образом могут развиваться sound studies в дальнейшем? На мой взгляд, осмысление политической агентности звука – один из возможных способов развития этой области.

Согласно пониманию политической агентности как агентности суверенного субъекта, звук как будто не может сам по себе являться объяснительной моделью звуковых исследований: за его политическим действием в первую очередь всегда стоит кто-то или что-то еще. Так, объяснительная модель sound studies часто строится на пространственных метафорах, на отсылках к сообществам, технологиям, территориальности. Несмотря на то, что все эти элементы, безусловно, важны и действительно включены в политическую агентность звука, возникает вопрос: существует ли объяснительная модель, основанная на собственно звуковом, и необходима ли она для определения этой исследовательской области? Латур критикует социальное как нелегитимную объяснительную модель для социологии; может возникнуть ощущение, что в своей статье я пытаюсь наметить собственно звуковое начало в исследованиях звука. Однако цель моего текста не утверждение некого абстрактного представления о собственно звуковом, но расширение понимания звукового, включение в него множественных акторов и условий как части этой объяснительной модели, а не как контекста или акторов, существующих отдельно от звука. И в этом смысле анализ материального, идеологического и политического аспектов звука должен проводиться с учетом их взаимной связанности.

Понимание звуковой агентности как силы, действующей и активно меняющей окружающий мир и в то же время неотрывно связывающей подводные и надводные сферы, пространства, сообщества и недосообщества, – почва для переосмысления не только способов слушания и слышания, но и политических структур, и самих способов связывания как существования и изменений в звуке, через звук, между. Звук как агент изменений (в терминах Лии Барклей) способен действовать не только на уровне дисциплинарном, пространственном, идеологическом – он способен переформулировать конфигурации различий и запутанностей [26] через постоянный процесс переприсвоения новых способов политической борьбы в самом звуке, не прекращая вопрошать о социальных, пространственных, межчеловеческих, межвидовых границах посредством собственной проницаемости.

---