Жак Прессер и традиция еврейской автобиографии в Нидерландах

[стр. 238—256 бумажной версии номера]

Историки и литературоведы до сих пор не уделяли большого внимания истории еврейского автобиографического письма в Нидерландах. Эта статья впервые представляет обзор основных вех его развития начиная с XVII столетия. Поскольку общепринятым термином для обозначения всех форм автобиографического письма в нидерландском языке уже более полувека является слово «эгодокумент», уместно начать с его изобретателя — профессора Амстердамского университета, историка Жака Прессера.

Жак Прессер, вероятно, единственный историк, добавивший в нидерландский язык новое слово. Термин «эгодокумент» он изобрел в 1950 году для обозначения различных форм автобиографического письма, таких, как автобиографии, мемуары, дневники. Неологизм прижился, и в 1976 году «эгодокумент» был включен в авторитетный словарь нидерландского языка Ван Дале. Сегодня это слово используется также и во многих других языках[1].

Прессер родился в 1899 году в Амстердаме, в бедной еврейской семье, проживавшей в еврейском квартале и симпатизировавшей социалистическим идеям[2]. Благодаря финансовой поддержке отца школьного друга Прессер начал изучать в Амстердамском университете историю, а также нидерландский язык и литературу. В 1926 году он стал преподавателем недавно основанной гимназии имени Воссиуса в Амстердаме, вскоре получившей название «школы для евреев и “красных”». После немецкой оккупации в мае 1940-го Прессер, как и все еврейские учителя, потерял свое место. Потом, с 1941-го по 1943 год, работал учителем в Еврейском лицее — школе, созданной в качестве одной из мер по изоляции евреев от остального населения. Одной из учениц этой школы была Анна Франк. После того, как жену Прессера арестовали, когда она ехала с фальшивыми документами, ему пришлось скрываться. Он выжил, но его жена погибла в Собиборе. После войны Прессер получил место в Амстердамском университете, несмотря на противодействие, вызванное его репутацией «левака» и марксистскими взглядами на историю.

К тому времени Жак Прессер уже был известным интеллектуалом. Его работы на литературные, исторические и политические темы часто печатались в нидерландской прессе, он также был автором стихов, рассказов и детективов[3]. В своем неоконченном жизнеописании Прессер объяснял, что интерес к автобиографии и биографии, а также к личностному измерению в истории вообще возник у него как реакция на упрощенную марксистскую интерпретацию истории, ориентированную на абстракции вроде «событий» и «масс». Это повлияло на выбор Пресером последующих тем исследования, среди которых была и биография Наполеона Бонапарта, в значительной мере основанная на мемуарах, письмах и других личных записях. В этой разоблачительной биографии под названием «История и легенда», написанной в 1939-м и изданной в 1946 году, Прессер подчеркивает авторитарные черты французского императора[4].

После войны Прессер принял участие в подготовке к печати дневника Анны Франк. Рукопись была найдена одной из его помощниц в убежище, где скрывались перед арестом Анна и ее родители. В 1945 году оригинал дневника был возвращен отцу Анны — единственному выжившему члену семьи. Отто Франк подготовил слегка отредактированную машинописную версию, которую перед публикацией прочел Прессер. После того, как в 1947 году книга вышла в свет, он написал на нее одну из первых рецензий[5]. Впоследствии Прессер издал еще один военный дневник, автором которого был некий Филипп Механикус, содержавшийся в лагере Вестерборк, откуда нидерландских евреев отправляли в лагеря смерти[6].

В 1950 году Прессер получил от правительства заказ на написание книги о преследовании нидерландских евреев в годы немецкой оккупации. Работа продолжалась пятнадцать лет. Итогом ее стала изданная в 1965 году книга «Катастрофа. Преследование и уничтожение нидерландского еврейства, 1940—1945»[7]. Спустя три года вышел ее английский перевод под названием «Пепел на ветру: уничтожение нидерландского еврейства»[8]. Помимо архивных материалов, исследование Прессера основывалось на множестве дневников, мемуаров и писем. В главе, посвященной обзору источников, Прессер пишет о необходимости как можно шире использовать «тот тип источников, для которого мы ввели коллективное название “эгодокумент”»[9]. Он ссылается на сотни дневников, собранных Нидерландским институтом военной документации (NIOD) — ныне Институтом изучения войны, Холокоста и геноцида.

Прессер провел многочисленные интервью как с выжившими узниками концлагерей, так и с палачами. Он встречался с мужчинами и женщинами, чьи воспоминания были настолько невыносимы, что они не могли или не хотели их тревожить, но он также разговаривал с людьми, намеренно фальсифицировавшими свое прошлое. Это открыло ему глаза на проблемы, связанные с устной историей и использованием эгодокументов. В момент выхода «Катастрофы» в 1965 году личностный субъективный подход Прессера и его особое внимание к индивидуальному опыту получили весьма критический отзыв со стороны его нидерландских коллег. Однако читатели думали иначе, и книга выдержала восемь переизданий.

«Катастрофа» — очень личное сочинение, причем в двух отношениях. Во-первых, она в значительной мере основывается на дневниках и интервью, повествует о многих персональных историях. По словам Прессера, он хотел «все время ставить читателя лицом к лицу с индивидуальным опытом, мыслями и чувствами конкретных людей». Во-вторых, потому что ее автор — Жак Прессер — постоянно присутствует в тексте, сопровождая его комментариями в свойственной ему манере. Это было необычно для времени, когда нормой являлась «объективная» история, из-за чего прессеровский субъективизм воспринимался с большим недоверием.

О жанре эгодокументов Прессер опубликовал всего три небольших текста. Первый — статья в энциклопедии 1958 года, где эгодокументы определены как «такие документы, в которых исследователь сталкивается с “я”, или иногда с “он” (Цезарь, Генри Адамс), выступающими в качестве пишущего и описывающего субъекта, постоянно присутствующего в тексте»[10]. В прощальной лекции, прочитанной Пресером в 1969 году, он говорил о них уже коротко как о «таких документах, в которых эго, намеренно или случайно, раскрывается или, наоборот, скрывается»[11]. Наконец, в 1970 году была посмертно опубликована статья Прессера о нидерландских евреях и практике ведения дневников[12]. С тех пор значение эгодокументов стало признаваться все бóльшим числом исследователей, и сегодня они широко используются и как источники, и как объекты исследования. Однако для изучения истории нидерландского еврейства эгодокументы анализируются и привлекаются все еще недостаточно — во всяком случае те из них, которые были созданы до 1940 года[13]. Дневник Анны Франк после его публикации рассматривался как документ, имеющий лишь второстепенное значение; ситуация изменилась только после того, как в 1986 году вышло его научно комментированное издание[14].

Прежде, чем обсуждать этапы развития еврейского автобиографического письма и отдельные тексты, мы дадим краткий обзор проделанной Прессером работы. С помощью изучения ежегодных записей Прессера при подготовке к занятиям, привлечения конспектов, которые делали его слушатели, а также ряда интервью с его бывшими студентами и коллегами мы смогли воссоздать содержание курса, который он непрерывно совершенствовал на протяжении пятнадцати лет.

Курс Прессера, посвященный эгодокументам

В 1951 году Жак Прессер приступает к чтению курса под названием «Эгодокументы» для студентов магистратуры. Сначала его слушателей было не более 20 человек, а в 1960-е их число достигло 40[15]. С 1953 года курс стал называться «Эгодокументы гитлеровского периода, 1933—1945». На первом занятии обновленного курса Прессер заявил: «Я не знаю какого-либо другого “рейха”, который оставил бы после себя столько эгодокументов, сколько “третий рейх”». Прессер также говорил, что для понимания истории этого периода официальных архивов недостаточно уже хотя бы потому, что «Гитлер многое делал в обход официальных каналов». В рамках этого курса среди других автобиографий Прессер обсуждал со студентами и «Майн кампф».

Прессер всегда начинал свой курс с указания, что слово «эгодокумент» было предложено им в качестве сугубо операционального термина — так сказать, «за неимением лучшего», — и объяснял его необходимость тем, что оно подразумевает целый спектр текстовых форм, включая «автобиографии, мемуары, дневники, письма, путевые заметки, исповеди, завещания и беседы». Более того, Прессер утверждал, что в этот список может быть включен и автобиографический роман. Эгодокументами были, по его мнению, также и автопортреты живописцев, и даже музыка: «Все, в конце концов, является эгодокументом». Однако это было скорее всего не столько серьезное теоретически обоснованное утверждение, сколько выражение свойственного Прессеру релятивизма.

На первом занятии Прессер говорил студентам, что его предмет «крайне недостаточно исследован» и «заброшен», что существует «абсолютный дисбаланс между растущим числом опубликованных эгодокументов и степенью изученности темы», добавлял, что его курс основан на собственном «многолетнем исследовании», в которое он «попытался привнести некоторую системность». В то время на данную тему действительно не было практически никакой теоретической литературы; Прессер черпал идеи у Ницше, Фрейда, Анри Бергсона, испано-американского писателя и философа Джорджа Сантаяны.

Интересоваться эгодокументами Прессер начал еще в период работы учителем в лицее имени Воссиуса в Амстердаме: они были для него «золотой жилой», дававшей поучительные примеры для уроков. С этого времени он хорошо понимал, что через эгодокументы историк может открывать новые измерения прошлого, в частности настроения людей и их ментальные установки. Причем важность эгодокументов как источников не ограничивалась для Прессера только фактической информацией, в силу чего он убедился, что для эгодокументов правдивость не менее важна, чем правда. Эгодокументы необходимы и потому, что могут сообщить фактические сведения, о которых другие источники умалчивают.

Как правило, Прессер начинал свой курс с достаточно традиционного обзора истории развития автобиографического письма. «Исповедь» отца церкви, св. Августина, он считал предтечей такого письма, современное же автобиографическое письмо сложилось в эпоху Возрождения одновременно с тем, что называют «открытием индивида». В эпоху Просвещения и в период раннего романтизма стал распространенным интроспективный дневник, потом Жан-Жак Руссо написал автобиографию, которая более века оставалась стандартной моделью рассказа о себе. Наконец, в ХХ веке, после Фрейда, появился психологический самоанализ и такие современные Прессеру авторы, как Жан-Поль Сартр, стали экспериментировать с классическими формами жанра.

На своих занятиях Прессер рассказывал студентам о различных проблемах, с которыми сталкиваются историки, изучающие эгодокументы. Укажем на некоторые из них. 1) Сложное функционирование человеческой памяти. (Прессер подчеркивал, что было бы неправильным видеть в эгодокументах зеркальное отражение реальности. В 1950-е годы, всего через несколько лет после окончания войны, он высказывал сомнения относительно возможности пробудить память о Холокосте и говорил студентам: «Прыжок через эти несколько лет — это как прыжок через пропасть».) 2) Соотношение между эгодокументом и литературой, а также автобиографический элемент в романах. 3) Роль редакторов и спичрайтеров, которые нередко цензурируют и искажают тексты, не говоря уж о полных подделках (этот сюжет особенно занимал Прессера). 4) Влияние изменений в восприятии времени. (Действительно ли ускоряющаяся динамика западного мира привела к появлению нового ощущения времени и вследствие этого — к потребности вести дневник?)

Еврейские эгодокументы

Вовлеченность Жака Прессера в изучение еврейского автобиографического письма была разноплановой. Прежде всего он занимался этой темой в ходе своих исследований для книги «Катастрофа», а также когда участвовал в подготовке к печати дневника Анны Франк и редактировании дневника Филиппа Механикуса. Помимо этого, о собственном еврейском детстве в Амстердаме Прессер писал в автобиографии. Хотя еврейская автобиография вообще не составляла отдельной темы в его курсе, он постоянно обращался к еврейским эгодокументам периода Холокоста. Так, в 1958 году Прессер обсуждал на занятиях проблемы, связанные с написанием истории немецких концлагерей на основе воспоминаний оставшихся в живых узников. Студент Эд ван Тейн, ставший впоследствии бургомистром Амстердама, сделал такую запись:

«История лагерей. Трудность: осталось ли неповрежденным эго? Деперсонализация. Люди жили в настолько иной социальной среде. Атмосфера потустороннего мира. Невообразимая реальность (например любовь к правде исчезла — позволительно ли было лгать немцам?). У кого-то есть пистолеты, и он стыдится этого в нормальной жизни. “Я сделал это”, — говорит мне память. “Я не мог этого сделать”, — говорит мне чувство собственного достоинства. Но, в конечном счете, побеждает память” (Ницше)».

Когда Прессер узнал, что ван Тейн потерял родителей во время войны, он пригласил его на интервью для книги «Катастрофа» и в конце сказал: «Ты должен это записать»[16]. И ван Тейн записал свою историю — но лишь спустя 40 лет, в книге, озаглавленной «Восемнадцать адресов», по числу домов, в которых он скрывался, спасаясь от нацистов[17].

Чтобы лучше понять разницу между вымышленными и подлинными дневниками, Прессер обсуждал со студентами, называя ее «блестящей работой», опубликованную в 1950-м «Стену» Джона Херзи — воображаемый дневник из Варшавского гетто 1943 года[18]. Прессер предполагал, что в гетто было написано много дневников, но они были сожжены после подавления восстания. Однако один из них, дневник Эммануэля Рингельблюма, был обнаружен после войны и опубликован в польском и английском переводах[19]. И вот на одном из занятий Прессер предложил сравнить роман Херзи с дневником Рингельблюма:

«Оправдано ли использование Херзи художественного вымысла для того, чтобы поведать нам о Варшавском восстании? Ведь по сравнению с дневником Рингельблюма его сочинение не говорит ничего нового. Почему Херзи написал роман, а не историческое исследование?»

Прессер высказывал также критические замечания в отношении обоих изданий. В частности, он указывал, что Херзи превратил восточных евреев в западных и что оригинальный текст дневника Рингельблюма цензурировался польским правительством, дабы приуменьшить участие евреев в Сопротивлении.

Из трех статей об эгодокументах, которые опубликовал Прессер, одна была посвящена евреям и практике ведения дневников в Нидерландах — она плохо известна, поскольку была опубликована посмертно[20]. Прессер критиковал в ней представление о том, что вклад голландских евреев в эту практику является незначительным. Напротив, считал он, «этот жанр служит богатым источником по истории голландского еврейства», особенно в XIX и XX веках.

Нужно сказать, что во времена Прессера литература о еврейских эгодокументах была весьма скудной. Посвященных им обзорных трудов в Нидерландах не существовало, а общие работы по истории голландского еврейства не затрагивали тему эгодокументов. Фактически еврейская автобиографическая традиция долгое время просто не принималась в расчет. Даже в двухтомной «Энциклопедии жизнеописаний», опубликованной в 2001 году и насчитывающей более тысячи страниц, нет статьи на эту тему. В ней имеется только статья «Американские еврейские жизнеописания», ограничивающаяся рассмотрением текстов XX столетия[21].

Сегодня, спустя почти 50 лет после смерти Прессера, ситуация меняется. Появились несколько значительных исследований, посвященных этой теме: например Маркуса Мозли с подзаголовком «Истоки еврейской автобиографии» или Михала Станиславски «Автобиографические евреи»[22]. Но что такое «еврейская автобиография» и кто ее авторы? Надо ли изучать только тексты, написанные на иврите и идише, или же следует исходить из более широкого определения, включающего, например, авторов ничего не сообщающих о своем еврейском происхождении? А как быть с теми, кто публиковался анонимно или под псевдонимом? Не говоря уж об авторах-неевреях, представлявшихся евреями[23]. Станиславски исходил из широкой дефиниции, включив в свое исследование в качестве предшественника еврейской автобиографической традиции в античности сочинение Иосифа Флавия, отведя ему место, подобное месту св. Августина в традиции западноевропейской.

Основываясь на работах Маркуса Мозли и Михала Станиславски, можно кратко представить развитие еврейского автобиографического письма следующим образом. До XVIII века были созданы немногочисленные еврейские эгодокументы, среди них очень малое количество составляли автобиографии. Это общераспространенное мнение, хотя в вопросе о причинах такого положения вещей единого мнения нет. На этот счет имеются три главных объяснения. Первое: евреи вообще старались сообщать о себе как можно меньше. Второе: индивид в их представлении был не так важен, как община. И третье: для евреев религия была важнее, чем повседневная жизнь и житейские дела, обычно составляющие главное содержание мемуаров и дневников. Однако из сохранившихся эгодокументов некоторые представляют несомненный интерес. Примерами тому могут служить автобиографии Леона Модены, раввина из Венеции, и Глюкель фон Хамельн, купчихи XVII века[24].

После эпохи Просвещения число еврейских эгодокументов возрастает. Поворотным моментом здесь стала написанная по-немецки и изданная в 1782 году автобиография Соломона Маймона[25], который был одним из первых автобиографов, испытавших непосредственное влияние Жан-Жака Руссо. Тенденция роста эгодокументов продолжилась и в XIX веке, в том числе и в идишской традиции; широко известным примером такого рода является автобиография Шолома Алейхема[26]. В дальнейшем, на рубеже XIX—XX веков, в Европе происходит расцвет еврейской беллетристики, в том числе автобиографической. Затем, в ХХ веке, новым поворотным пунктом стали преследования и Холокост. Появившийся в эти и последующие годы гигантский корпус дневников, писем, мемуаров и свидетельских показаний одновременно открыл новую главу в изучении еврейских эгодокументов и обозначил новое исследовательское поле.

Еврейское автобиографическое письмо в Нидерландах

Не считая статьи Прессера, о развитии еврейского автобиографического письма, в Нидерландах не написано практически ничего. В двух обобщающих работах — Геррита Калфа о дневниках и Пита Спигта об автобиографии — эта тема обходится молчанием[27]. В нашем исследовании предпринимается первая попытка осмысления эгодокументов голландских евреев. Мы исходим из того, что созданные ими тексты вписываются как в общеевропейскую модель автобиографического письма, так и в более локальную нидерландскую схему. Это мнение основывается на анализе описи нидерландских эгодокументов — проекте, начатом нами в 1980-е, благодаря чему сегодня мы располагаем почти полными данными за период с XVI по начало XX века[28].

По периоду раннего Нового времени или времени Нидерландской республики мы выявили около 600 эгодокументов. Большинство из них написаны мужчинами, принадлежавшими к общественной и культурной элите — членами правления университетов, купцами, учеными. Другие группы представлены слабо. Лишь очень немногие из авторов были выходцами из средних и низших классов. Также слабо представлены женщины: на их долю приходятся около 10% всех текстов. То же самое можно сказать и о еврейских авторах, от которых дошли всего несколько эгодокументов. Здесь мы не должны забывать, что эти последние составляли ничтожное меньшинство населения Нидерландов и что большинство членов еврейской общины были бедняками, то есть принадлежали к тому слою общества, в котором письменность вовсе не была широко распространена[29]. Однако среди этих нескольких эгодокументов раннего Нового времени имеются важные тексты — в частности, автобиография еврейского философа Уриэля Акоста.

Известно, что Акоста родился в Португалии, в еврейской семье, принявшей католицизм (марранов), около 1613 года бежавшей в Амстердам и перешедшей из католицизма в иудаизм. Однако Акостова трактовка иудаизма была далека от общепринятой: он сомневался в бессмертии души, не соблюдал Закон и критиковал власть раввинов, которые обвиняли его в безбожии. В конце концов, он был изгнан из общины и в 1640 году покончил с собой. Позднее на основании анализа его трудов историки философии стали рассматривать Акосту как предшественника Спинозы. Его краткая автобиография дошла до нас в латинской версии, изданной одним голландским богословом под названием «Exemplar humanae vitae»[30]. Поскольку оригинальной рукописи не сохранилось, у некоторых исследователей существуют сомнения в ее подлинности, хотя большинство ее все же признают. Одно из подтверждений этому — большой успех сочинения и его переводы на современные европейские языки.

Идишская хроника Абрахама Братбарда — сочинение совсем иного рода, поскольку содержит уникальные описания жизни в Амстердаме XVIII века. В архивах сохранились также несколько семейных хроник евреев. Примерами могут служить автобиография Абрахама Перенгрино (Мануэля Кардосо де Мачедо, 1585—1652), назначенного в 1621 году шамашем амстердамской сефардской общины Бет Исраэль[31], или автобиография и семейная история Ицхака де Пинто (Мануэля Альвареса Пинто, 1629—1681), купца и парнаса амстердамской еврейской общины[32]. А также автобиография Мозеса Самуэля (Саломона) Ассера (Мозеса бен Кальман Шохета, 1754—1826) — адвоката из Амстердама, боровшегося за эмансипацию евреев[33].

Имеется и еще одна группа текстов, которые следует включить в этот обзор: истории обращения, написанные евреями, перешедшими в христианство. Одна из первых, созданная Соломоном Дёйтсом (1734—1795) и насчитывающая более 500 страниц, появилась в 1768 году[34]. Соломон Дёйтс родился в 1734-м в Венгрии, переехал в Нидерланды и в 1767-м был крещен в Амстердаме. В конце концов, он стал протестантским пастором маленькой сельской общины. Успех его автобиографии был огромен. Книга переиздавалась более десяти раз, а совсем недавно было выпущено ее осовремененное издание — переработка в качестве книги для детей — и основанный на нем мультипликационный фильм[35]. Эта книга до сих пользуется популярностью у нидерландских приверженцев реформатской ортодоксии. Впрочем, это больше чем просто история обращения, ибо Дёйтс пишет также о повседневной жизни, об отношениях между евреями и христианами. В XIX веке в Нидерландах публикуются новые истории обращения евреев, причем, нужно добавить, все они были недавно переизданы.

История обращения Сары Эфраим Диамант (1797—1882) вышла в свет в 1924 году под названием «Бриллиант, отшлифованный Богом»[36]. Другая была написана Елиэзером Кропвельдом (1840—1920) и опубликована в 1887-м под названием «От тьмы к свету». Позднее вышли ее немецкий и английский переводы[37]. Филиппус Самуэль ван Ронкель (1829—1890) стал священником и по случаю двадцатилетия нахождения в должности опубликовал историю своей жизни, которая называлась «Из иудаизма ко Христу»[38]. Более поздняя по времени история обращения была написана Морицем Сандерсом (1864—1944) и опубликована посмертно в 1998 году[39]. Эти эгодокументы являются интересными историческими источниками, а сам жанр заслуживает серьезного изучения, что подтверждается недавней диссертацией, посвященной беллетризованным историям обращения нидерландских евреев, все еще популярным в ортодоксальных реформатских кругах[40].

На рубеже XIX—XX веков в Нидерландах, как и в других странах Европы, происходит расцвет еврейского автобиографического романа. Большим успехом в это время пользовались романы Кэрри ван Брюгген (1881—1932) — дочери бедного хаззана, певчего в синагоге. Их действие порой разворачивалось в еврейском окружении ее юности — хотя она и безуспешно отрицала их автобиографический характер[41]. Начиная со второй четверти ХХ века появляются более «реальные», не художественные тексты: например, автобиография журналиста Александра Коэна (1893—1961) «От анархиста к монархисту»[42]. Коэн был нонконформистом, в молодости служил в Нидерландской колониальной армии, затем стал социалистом, жил в Париже, работал журналистом и, в конце концов, сделался правым. Отдельную группу в ряду еврейских эгодокументов составляют мемуары, созданные эстрадными артистами, например дирижером Максом Таком или кинопродюсером Абрахамом Тушински[43]. Имеются также несколько путевых журналов, написанных нидерландскими евреями во время их поездок за границу: например дневник, который вел Абрахам Леви, путешествуя по Европе в 1764 году[44]. В общем, Жак Прессер был прав, когда утверждал, что еврейские эгодокументы являются важным источником по истории нидерландского еврейства. Однако если рассматривать период с 1600-го по 1940-е годы, то, видимо, нет оснований говорить о какой-то особой нидерландской еврейской автобиографической традиции.

После Холокоста

В «Катастрофе» Прессер пошел гораздо дальше простого использования эгодокументов и личных свидетельств в качестве иллюстраций: автобиографический материал фактически составил основу его книги, и такой подход к использованию эгодокументов впоследствии нашел широкое применение у историков Холокоста. Так, Сол Фридлендер отмечал особое значение послевоенных показаний, интервью и мемуаров и «необычайно большое количество дневников (и писем), написанных во время событий». Разумеется, замечает он, их следует использовать критически, однако они «остаются ключевыми и незаменимыми»: «Голос жертвы может прорваться сквозь “беспристрастное” и “объективное” историческое повествование». Голоса конкретных жертв, добавляет Фридлендер, «способны привнести в самый точный исторический нарратив столь важное и столь необходимое ощущение недоверия»[45]. Именно к этому стремился Прессер, когда работал над своей «Катастрофой».

Прессер ввел в научный оборот военные дневники и мемуары из собрания Нидерландского института военной документации (NIOD). В марте 1944 года нидерландское правительство в изгнании, находившееся в Лондоне, обратилось по «Радио Оранье»[46] к жителям Нидерландов с призывом вести дневники, чтобы задокументировать немецкую оккупацию. После окончания войны в мае 1945-го всем нидерландцам было предложено присылать их рукописи в только что созданный NIOD для снятия фотокопий[47]. Избранные фрагменты этих дневников были опубликованы в 1954-м двумя изданиями[48]. Сегодня эта коллекция насчитывает 1527 дневников и мемуаров и продолжает неуклонно расти. В 2016 году она пополнилась еще почти 70 дневниками — это средняя цифра ежегодных новых поступлений за последние несколько лет. Однако сотни и даже тысячи дневников военного времени все еще находятся в частных руках. Трудно подсчитать, сколькие из них были написаны евреями и сохранились до наших дней.

Некоторые из сохранившихся дневников были тайно вывезены из нидерландских трудовых лагерей и концлагеря Вестерборк, откуда отправлялись поезда в лагеря смерти. Примером могут служить дневники Филиппа Механикуса, а также Давида Кокера, Виллема Виллинга, Этти Хиллесума (все эти люди погибли) и Мирьям Болле, которая выжила в лагере Берген-Бельзен[49]. Другие дневники велись евреями, вынужденными скрываться: например Анной Франк, Карри Ульрих и бывшей ученицей Прессера по гимназии имени Воссиуса — Ханни Михаэлис[50]. Число мемуаров, написанных после 1945 года, намного больше, и они сравнительно менее известны, поскольку начали массово издаваться лишь после 1990-го.

В годы скитаний Прессер не вел дневника. Зато он написал роман об этом тяжелом периоде своей жизни, назвав его «Homo submergus» — человек, ушедший под воду, или человек в бегах. Главный его герой очень похож на самого Прессера, а счастливый конец о воссоединении с любимой, носившей имя жены автора — Дэ (во время написания романа Прессер все еще лелеял надежду на то, что его жена вернется из лагеря смерти). Рукопись была отвергнута издательством «Кверидо» — тем самым, которое в свое время отказалось опубликовать и дневник Анны Франк. Впоследствии Прессер говорил, что не хочет издавать свой роман, поскольку в его героях могли узнать себя слишком многие люди. С тех пор считалось, что рукопись утеряна, но в 2010-м ее неожиданно обнаружили и опубликовали[51]. Сегодня, спустя 50 лет после выхода в свет прессеровской «Катастрофы», стало очевидно, что история Холокоста может быть написана только с привлечением автобиографического материала.

Трудности оценки

Наглядной иллюстрацией трудностей в интерпретации мемуаров военного времени может служить случай Фридриха Вайнреба, с которым был связан и Прессер. Вайнреб, родившийся в 1910 году в Лемберге (Львове), прибыл в Нидерланды еще ребенком вместе со своей хасидской семьей. Во время немецкой оккупации он составлял список евреев якобы для спасения от депортации по протекции некоего вымышленного немецкого генерала. Евреи должны были платить ему за внесение своих имен в этот реестр, однако в итоге большинство их все же были арестованы и высланы в лагеря смерти. После войны Вайнреб был осужден как мошенник и предатель. Прессер, подчеркивавший значение еврейского сопротивления, считал Вайнреба, с некоторыми оговорками, козлом отпущения: «Если бы не было евреев-предателей, их пришлось бы выдумать».

В 1969 году, спустя четыре года после выхода в свет прессеровской «Катастрофы», Вайнреб опубликовал свои мемуары в трех томах — всего около двух тысяч страниц[52]. Мемуары вышли под редакцией известной писательницы и журналистки Ренаты Рубинштейн, бывшей студентки Прессера по гимназии имени Воссиуса. Она и сократила три с лишним тысячи рукописных страниц текста до двух тысяч машинописных. С Вайнребом ее познакомил Прессер и, возложив на этот проект большие надежды, известил своих студентов: «Вайнреб начал писать свои мемуары». Прессер также написал к этим мемуарам краткое предисловие, в котором повторял то, что говорил студентам: мемуары — это всегда реконструкция, в которой автор «игнорирует, подавляет и фальсифицирует» прошлое. Однако Вайнреб, по мнению Прессера, обладал даром изображать прошлое так, будто оно — настоящее. Во всяком случае, книга сразу стала бестселлером.

Мемуары Вайнреба оказались весьма созвучны духу протестов, прокатившихся по Нидерландам в 1960-е, а сам он рассматривался как предтеча антиправительственного молодежного движения «Прово», действовавшего преимущественно в Амстердаме, чьи креативные, эпатажные и анархистские акции привлекли к себе внимание прессы всего мира. Однако такое мнение разделялось далеко не всеми: кампанию по разоблачению Вайнреба начал вести писатель В.Ф. Хермэнс. Возможно, интерес Хермэнса к этому делу был связан с романом, который он сам опубликовал в 1958 году и в котором речь шла как раз об измене и обмане во время гитлеровской оккупации. Главный герой этого произведения — человек, вступивший в ряды Сопротивления, но после войны арестованный по обвинению в коллаборационизме. Решить, предатель он или герой, читателю предстояло самостоятельно[53]. Кроме того, сомнения в искренности Вайнреба и правдивости его истории выразила еврейская журналистка Генриетта Боас[54]. В конце концов, правительство распорядилось направить это дело на повторное рассмотрение в специально созданную комиссию. Результаты этого рассмотрения появились в 1976 году в докладе объемом около двух тысяч страниц, где было сказано, что Вайнреб в своих мемуарах исказил правду и что после войны он был осужден справедливо[55]. С этим выводом согласились все, за исключением нескольких человек. Так, в защиту осужденного выступил Аад Нейс, слушавший в 1955 году курс Прессера по эгодокументам и женатый на издателе мемуаров Вайнреба Ренате Рубинштейн[56]. Прессер не принимал участия в этой дискуссии и через год после выхода мемуаров Вайнреба умер. Тем не менее он согласился убрать параграф о Вайнребе из английского перевода «Катастрофы», который и без того был сокращен. Сегодня мемуары Вайнреба рассматриваются в ракурсе проблемы проблематичности факта и вымысла в эгодокументах, а фигура их автора является предметом изучения психологов[57].

Более свежий случай — дискуссия о книге, опубликованной в 2012 году нидерландским историком Бартом ван дер Бомом («Мы ничего не знаем об их судьбе. Рядовой нидерландец и Холокост»). Ван дер Бом прочел 164 дневника периода немецкой оккупации, написанных как евреями, так и неевреями, чтобы найти ответ на вопрос: знал ли кто-нибудь, что происходило с евреями после того, как их отправляли в концлагеря?[58] Он хотел найти подробности о Холокосте — такие, например, как упоминания о газовых камерах. И поскольку не нашел прямых сведений об этом, то решил, что «рядовой нидерландец» ничего не знал о Холокосте. Однако Жак Прессер в свое время предостерегал исследователей от поспешных интерпретаций и учил студентов, что дневники никогда не дают прямого доступа к тому, что делалось в головах у их авторов: они не являются зеркальным отражением происходящего.

Книга Ван дер Бома имела большой читательский успех и даже получила авторитетную премию, хотя некоторые историки критиковали ее за слишком упрощенный и предвзятый подход. В самом деле, эгодокументы — не те источники, которые подходят для целей историографии, опирающейся на количественные методы. В дневниках сообщают не только о фактах, но и о чувствах, ожиданиях, страхах и надеждах. Более того, историку нужно искать в них также умолчания и нюансы. Многие авторы дневников вообще обходили молчанием важнейшие события своей жизни, поскольку не осмеливались их описывать. Есть дневники военного времени, в которых можно встретить фразы такого рода: «Я не могу описать всего, поскольку это слишком опасно». Примером может служить дневник Корнелии Дютил-ван Волленховен из Роттердама. Изучив этот дневник и проведя интервью с ее дочерью, Лисхен Лейен и Оливир ван Пассен пришли к выводу, что автор хорошо знала о преследованиях и намекала на судьбу преследуемых после их высылки в Польшу, хотя при этом воздерживалась от прямых высказываний[59].

Помимо риска, связанного с тем, что дневник мог попасть не в те руки, была еще одна серьезная причина, по которой евреи-авторы дневников не сообщали о своих худших опасениях: ведь если изложить их на бумаге, они станут еще более реальными. Именно поэтому отсутствие упоминаний не может служить, как это утверждает Ван дер Бом, дополнительным доказательством того, что даже еврейские авторы ничего не знали о Холокосте.

Успех книги Ван дер Бома, как и успех мемуаров Вайнреба, в Нидерландах имеет свое объяснение. Появление этих текстов совпало по времени с развернувшейся здесь дискуссией об ответственности за то, что ни в одной другой из оккупированных стран процент жертв Холокоста не был так высок, как в Нидерландах. После публикации этой книги с голландцев была снята коллективная вина — по крайней мере так казалось. В общем, эта книга, как нередко бывает, говорит нам о настоящем больше, чем о прошлом.

Автобиографическая беллетристика Жака Прессера

В 1957 году Жак Прессер написал новеллу под названием «Ночь жирондистов» и послал ее на конкурс, объявленный отраслевой ассоциацией нидерландских издателей, книготорговцев и полиграфистов. В 1950-е эта ассоциация («Оргкомитет содействия книге») ежегодно приглашала к участию в конкурсе несколько десятков нидерландских писателей, предлагая им анонимно предоставить короткие тексты с эпиграфом, позволяющим читателям идентифицировать авторство. Эпиграф Прессера гласил: «Homo homini homo», что было перефразировкой известной поговорки «Homo homini lupus est». Из 45 поданных заявок была выбрана именно «Ночь жирондистов», опубликованная без указания авторства: его предстояло угадать читателям. Книга должна была стать подарком покупателям в ходе ежегодной Недели книги: читатели, угадавшие имя автора, получали ее в качестве приза. Список авторов, подавших свои тексты, приводился в приложении к изданию, и, помимо Прессера, читатели могли найти в нем имена таких писателей, как Теум де Врис, Элизабет Зернике и Элен Нотениус. Подарочные книги вышли тиражом 150 000 экземпляров — поразительное количество для страны с населением всего в 11 миллионов человек! Когда выяснилось, кто является автором этой новеллы, Прессер прославился на всю страну[60].

Главный герой «Ночи жирондистов» — ассимилированный еврейский учитель в нидерландском пересыльном лагере Вестерборк, помогающий охраннику полиции производить отбор узников для отправки в Освенцим. В этом герое много от самого Прессера. Позже он скажет, что этот персонаж вобрал в себя черты, с одной стороны, одного его коллеги, с другой, — его самого, включая имя «Жак» и дату рождения. К этому следовало бы добавить двойственное отношение Прессера к своему еврейству[61].

В новелле вымышленный учитель встречает в лагере одну из своих бывших учениц, сохранившую добрую память о прошлом, в том числе об уроке, на котором речь шла о жирондистах, жестоко казненных во времена Французской революции. Понимая, что, будучи евреем, он вынужден разделить судьбу тех, кого сам же отправил в концлагерь, герой Прессера ненавидит себя за трусость и в конце концов избивает охранника лагеря. Когда его помещают в штрафной блок, он показывает бывшей ученице свой лагерный дневник, и она прочитывает его перед тем, как тайно передать на волю. Следующим железнодорожным составом их вместе отправляют в Освенцим.

В кратком предисловии Прессер, на тот момент все еще сохранявший анонимность, заявлял, что выжившие действующие лица новеллы вымышлены. Таким образом он косвенно исключал из их числа одного человека, которого уже не было в живых: бывшую ученицу из штрафного блока, по имени Дэ — так звали и покойную жену Прессера. Такой умозрительный способ разделить судьбу своей жены, должно быть, являлся для Прессера автопсихотерапией. Во всяком случае, по свидетельству его бывшего студента и литературного критика Ули Йессерун д’Оливейра, написание этой новеллы помогло Прессеру жить дальше с этой личной травмой и преодолеть писательский ступор[62].

«Ночь жирондистов» была переведена на несколько языков. Итальянский перевод с предисловием Примо Леви появился в 1967 году. Французский перевод первоначально планировался к изданию в журнале «Le Temps Modernes», редактором которого был Клод Ланцман — создатель документального фильма о Холокосте «Шоа», прочитавший книгу Прессера в английском переводе. Однако неожиданно перевод был отвергнут без каких-либо объяснений, и новелла была опубликована отдельной книгой другим французским издательством.

Презентация ее состоялась в ноябре 1990 года в Центре имени Помпиду. Во время нее один из коллег Ланцмана выступил с критикой сочинения Прессера, назвав его обманщиком, поскольку на самом деле тот не был в лагере Вестерборк. Очевидно, что Ланцман полагал, будто «Ночь жирондистов» — сочинение чисто автобиографическое (по его мнению, тема Холокоста вообще не должна рассматриваться в рамках художественного вымысла)[63]. Так, спустя 20 лет после своей смерти Прессер на какое-то время оказался в центре дискуссии о границах между фактом и вымыслом в литературе о Холокосте.

Перевод Юлии Ткаченко, доцента РГГУ