Рецензии

[стр. 268—300 бумажной версии номера]

The Treaty of Versailles. A Concise History

Michael Neiberg

Oxford: Oxford University Press, 2017. — XVIII, 112 p.

Парижская мирная конференция 1919—1920 годов, завершившаяся подписанием Версальского договора и целого ряда других актов, — событие недооцененное. Дело в том, что главный документ, положивший конец Первой мировой войне, предопределил не только неизбежность Второй мировой войны, но и в известной степени последовавшие за ней крах колониальной системы и биполярность «холодной войны». Ни Германия, ни Россия, которых державы-победительницы на конференцию не пригласили, не считали себя связанными положениями принятого на ней акта — и поэтому действовали в послевоенном мире соответственно, не обращая особого внимания на утвержденные триумфаторами принципы. Универсальное, по замыслу его создателей, соглашение на деле оказалось локальным пактом. Между тем в предыдущий раз, когда система международных отношений перетряхивалась заново — а это случилось после окончания наполеоновских войн, — все было по-другому: тогда и победители, и проигравшие, намечая контуры будущего мира, действительно собрались за общим столом. Иначе говоря, Версальская конференция заведомо не могла стать аналогом Венского конгресса, веком ранее «подморозившего» Европу на несколько десятилетий и обеспечившего ей стабильность и развитие вплоть до общеевропейских потрясений 1848 года.

Американский военный историк, работающий в Академии армии США в Карлайле (Пенсильвания), посвятил свою книгу детальному исследованию того, почему «великую войну» не удалось завершить столь же великим миром[1]. По его мнению, Версаль был обречен с того самого момента, когда в 1917 году вступившие в войну американцы отказались вести с немцами сепаратные переговоры о мире. Умеренная часть германской военно-политической верхушки, предчувствуя неминуемый крах, немного воспряла духом после того, как президент США Вудро Вильсон весной 1917-го провозгласил свои знаменитые «Четырнадцать пунктов»[2]. Тезис «каждой нации — свое государство» позволял немцам рассчитывать на сохранение за собой не только чешских, но и польских земель, на которых преобладало говорящее по-немецки население, а если повезет, то даже Эльзаса и Лотарингии. Немцам, однако, не повезло.

Американцы были абсолютно уверены, что именно им предстоит стать главными выгодоприобретателями послевоенного урегулирования, и поэтому миролюбивые жесты со стороны поверженных немцев их не заинтересовали. Война была доведена до конца, причем при ее завершении Соединенные Штаты дважды не стали настаивать на своем, позже горько пожалев об этом: во-первых, они пошли навстречу союзникам и не стали вести боевые действия на территории Германии — в результате немцы остались недобитыми в военном плане; во-вторых, они решили не препятствовать мстительной Антанте в стремлении обобрать провинившуюся Германию до нитки — и в итоге посеяли в немецком народе ожесточение, позже вскормившее Гитлера. Их уступчивость, однако, не означает, что в стане победителей не осталось неразрешенных противоречий:

«Государства победившей коалиции имели разные представления о фундаментальных принципах послевоенного мироустройства. В частности, британцы откровенно не доверяли французам, опасаясь, что мирный договор избыточно ослабит Германию и сделает Францию слишком могущественной, причем как в Европе, так и в колониях» (р. 36).

Но наиболее чувствительным ударом для европейских держав оказалась антиколониальная пропаганда американского президента, всеми силами вводившего в политико-правовой оборот идею права наций на самоопределение. Автор напоминает:

«Облеченные властью люди, собравшиеся в Париже, были глубочайшим образом убеждены в превосходстве белой расы — независимо от того, идет ли речь о белых в Виргинии, Палестине или Намибии. Они даже не представляли себе, до какой степени четыре убийственных года подточили те идеалы европейского превосходства, на которых базировались их империи» (р. 31).

По этой причине идеология «Четырнадцати пунктов» глубоко уязвляла европейских империалистов; однако, обижаясь на американцев, они ничего не могли поделать. Одной из причин их бессилия оказывалось элементарное безденежье: за годы войны Антанта позаимствовала у правительства США 7 миллиардов долларов, а еще 3,5 миллиарда она взяла в долг у американских банков. Соединенным Штатам, впрочем, можно отдать должное: они не злоупотребляли этой зависимостью, поскольку президенту Вильсону казалось, что перед соблазнительностью и самоочевидностью предлагаемых им принципов устоять невозможно. Он «сделал такое количество идеалистических (и предельно расплывчатых) заявлений относительно самоопределения и искоренения прошлых социальных пороков, что миллионы людей во всем мире воспринимали его в качестве выразителя своих сокровенных чаяний» (р. 37). Автор считает, однако, что американский лидер был слишком высокомерным, чтобы задумываться о практических проблемах предложенного им размежевания мира по этническим линиям.

Между тем такие проблемы незамедлительно обнаружились, причем в неимоверном количестве. Европа, долгое время опекаемая четырьмя многонациональными империями, которые на исходе войны в одночасье рухнули, просто не годилась для подобного раздела, языки и народы были здесь предельно перемешаны. Настаивая на своем, творцы нового мира породили новые конфликты между юными членами международного сообщества: чехи, поляки, югославы, итальянцы и другие народы готовы были взяться за оружие, чтобы отстоять «национальные» интересы своих молодых (или относительно молодых) «национальных» государств — и кое-где дело действительно доходило до кровопролития. И если в одних случаях конфликты, порожденные Версальской системой, удалось разрешить только после Второй мировой войны, то в отдельных ситуациях они продолжают тлеть до сих пор.

Перекройка границ, начатая в Версале в 1919 году, базировалась на нескольких солидных столпах, но проблема заключалась в том, что эти основания зачастую не сочетались друг с другом (р. 39—47). Первым и самым традиционным из них выступало желание победивших территориально вознаградить себя за счет проигравших. Исходя из этого Италия забрала себе принадлежавшие прежде Австро-Венгрии область Трентино и кусок Далмации, Франция присвоила богатый углем немецкий Саар, а потом, уже на пару с Великобританией, конфисковала бывшие немецкие колонии в Африке. Разумеется, те, кто осуществлял подобные апроприации, на время забывали о праве наций на самоопределение, которое, однако, выступало в качестве второго «незыблемого» столпа послевоенного мира. Рассуждая вслед за Вильсоном о «ясно различимых национальных границах», политические элиты бывших имперских осколков и окраин зачастую спорили об их очертаниях не только с соседями, но и между собой. Полякам, например, «Четырнадцать пунктов» пообещали «независимое Польское государство, которое должно включать в себя все территории с неоспоримо польским населением», но местные политики никак не могли решить, какой период истории Польши нужно взять за основу, размечая ее новые границы. Итогом стало присутствие на мирной конференции сразу двух польских делегаций, настолько шумно выяснявших отношения, что военный министр Южно-Африканского Союза Ян Смэтс, представлявший свой доминион, вынужден был прилюдно назвать молодую Польшу «историческим недоразумением» (р. 43). Далее, согласно с третьим основанием, имеющим стратегическую природу, новые страны следовало снабдить такими границами, которые они смогли бы защищать, причем, занимаясь этим, следовало помнить и о континентальной системе сдержек и противовесов. Иначе говоря, поскольку Германия и Россия были выставлены за дверь, нужно было «уравновесить» их посредством новых стран Восточной Европы. Поскольку такие страны-балансиры, по определению, не могли быть слишком мелкими, их территорию приходилось искусственно наращивать — зачастую вновь игнорируя этническое самоопределение и наделяя их изрядными этническими меньшинствами. Именно из-за этого Румыния удвоила свою территорию, почти не участвуя в военных усилиях союзников, а традиционная вражда небольших балканских народов не помешала конструированию на Балканах, вместо нескольких мелких государств, одной большой Югославии. Разумеется, таким искусственным государствам приходилось думать об обороне, а от их стремления к безопасности принцип национального самоопределения также отнюдь не выигрывал: именно это заставило Чехословакию выпросить для себя горную Судетскую область, имеющую стратегическое значение, но населенную, увы, немцами. Наконец, четвертое соображение было экономическим. Победители не хотели создавать государств, неспособных прокормить себя, но это желание — опять! — автоматически влекло за собой нарушение принципа самоопределения. Польше, скажем, «Четырнадцать пунктов» обещали «свободный и надежный выход к морю», но ключом к этому выходу оказывался порт Данциг, населенный немцами. «Отказ отдать его Польше лишил бы новоявленное государство возможности вывозить свои товары за рубеж, но изъятие его у Германии было бы явным попранием права наций на самоопределение» (р. 45). В итоге творцы новой системы неуклюже попытались сочетать и то и другое.

От внимательных наблюдателей не ускользало, что Версальский договор закладывает под здание будущей Европы множество мин замедленного действия. Американцы доставили на европейский континент для борьбы с немцами огромные арсеналы, но после войны оставшееся оружие предстояло раздать армиям вновь образованных государств, зачастую готовых вцепиться в горло друг другу. В этой связи начальник штаба армии США Таскер Блисс, участвовавший в подписании Версальского акта в составе американской делегации, предлагал погрузить американские танки и пушки на транспортные суда и по пути домой просто затопить их в Атлантике (р. 49). Миротворцы, впрочем, пошли по иному пути: средоточием их надежд стала Лига Наций, создание которой было предусмотрено статьями Версальского акта.

Кстати, сам договор представлял собой внушительный документ, в котором было почти 440 страниц, составивших 15 разделов. Первый из них, посвященный Лиге Наций, не мог не стать одним из основных, поскольку ее главный сторонник, набожный президент США, придавал новоявленному учреждению огромное значение: по его мысли, оно было призвано «искупить грехи всего человечества подобно тому, как Христос искупил грехи людей библейской эпохи» (р. 53). Документ о создании Лиги Наций в Версальском договоре именовался «ковенантом»; порождаемые этим аллюзии были вполне очевидными. Список учредителей Лиги Наций включал 32 государства; наряду с державами победившей коалиции в нем были такие страны, как Испания, Китай, Либерия, Персия, Сиам, Уругвай и Чили. Канада, Австралия, Индия и Новая Зеландия предпочли вступить в Лигу Наций автономно от Британской империи. Ни Россия, ни Германия, ни Австрия к вступлению не приглашались. Оценивая учреждение Лиги Наций в ретроспективе, можно сказать, что ребенок родился инвалидом. Ни англичане, ни французы не связывали с новой институцией особых надежд и не верили в арбитражную систему разрешения международных конфликтов, заложенную в ее устав. Что ей действительно удалось сделать, так это внедрить новую форму колониализма: в правовом лексиконе появилось понятие «подмандатной территории», опекаемой и развиваемой той или иной европейской державой от имени международного сообщества. Не удивительно, что первыми держателями подобных мандатов оказались традиционные колониальные государства Европы. Это, пожалуй, стало наиболее существенным практическим следствием возникновения новой международной организации. В 1930-е миротворческая миссия Лиги Наций была провалена многократно и полностью.

Бурное обсуждение вызвали те статьи Версальского договора, в которых говорилось об ответственности за развязывание завершившейся мировой войны. Статья 231 постулировала вину «Германии и ее союзников», что вызвало горячие возражения со стороны немцев. Их также раздражало и то, что империя Габсбургов, политическая некомпетентность которой летом 1914 года оказалась роковой, в договоре напрямую не обличалась.

«Возложение всей вины исключительно на Германию могло, разумеется, удовлетворить тех, кто жаждал мести или финансового возмещения, но оно возмущало миллионы европейцев тем, что никак не соответствовало историческим фактам» (р. 59).

Между тем акцентирование немецкой вины выступало главным обоснованием закрепленных договором чудовищных репараций, возложенных на Берлин. Помимо нереальных финансовых выплат, полностью лишавших Германию каких-либо шансов на внутренние инвестиции, ее обязывали вернуть Франции и Бельгии 120 тысяч овец, четыре тысячи быков, 140 тысяч дойных коров и более 40 тысяч лошадей. Установленная на десять лет принудительная продажа угля в те же пострадавшие страны дополнялась и некоторыми весьма диковинными обременениями. Договор требовал от Германии не только возместить Лувенскому университету все книги, сожженные немцами во время разорения Бельгии, но и вернуть французские знамена, захваченные в 1870—1871 годах; передать владыке Хиджаза антикварный экземпляр Корана, в свое время преподнесенный османским султаном кайзеру Вильгельму, и (sic!) доставить британцам череп восточноафриканского князька Мквавы. Этот герой погиб в 1898 году в ходе покорения немцами Танганьики, а его череп был вывезен завоевателями в Берлин. Англичане же хотели вернуть реликвию народу, которым он некогда правил, чтобы отблагодарить чернокожих подданных за поддержку на полях войны. Интересно, что Германия отказалась выполнять последний пункт, ссылаясь на утрату черепа; впрочем, в 1956 году, после следующей мировой войны, правительство ФРГ все-таки направило правительству независимой Танзании некую голову, прежде якобы принадлежавшую Мкваве, — ныне она покоится в музее города Каленга.

Последний эпизод, каким бы причудливым он ни казался, глубоко символичен. Авторы Версальского договора пытались урегулировать в нем слишком много вопросов, включая, при всем уважении к павшему африканскому лидеру, самые ничтожные. В итоге же они не преуспели почти ни в чем. В свою очередь страны, допущенные к участию в Парижской конференции, привезли на нее буквально все свои внешнеполитические проблемы и отчаянно пытались разрешить их на этом влиятельном форуме, проталкивая свою точку зрения в финальный текст договора. В итоге типичные решения, предлагаемые Версальским договором по таким поводам — например по территориальным конфликтам между Японией и Китаем относительно Ляодунского полуострова или Италией и Югославией относительно Фиуме, — почти всегда выглядели одинаково:

«Местная проблема обретала интернациональное звучание, вырабатывался никого не устраивающий компромисс и предлагалась такая рецептура решения, реализовать которую не было никакой возможности» (р. 67).

Отдельный рассказ автор посвящает тому, как союзники заставляли немцев подписать выработанный в Париже документ. У победителей не было никакой уверенности, что договор, делающий Германию нищей, лишающий ее армии и сокращающий ее территорию, будет принят побежденными. В связи с этим в мае 1919 года маршал Фош предложил французскому правительству профилактически направить под стены Берлина 40 пехотных и пять кавалерийских дивизий, а в случае отказа подписать Версальский акт — оккупировать немецкую столицу и Рейнскую область, а также отторгнуть от Германии Баварию. Соответственно, в самой Германии перспектива подписания вызвала отставку правительства Филиппа Шейдемана и острейший внутриполитический кризис. «В Париже ходили слухи, что немцы просто не могут найти представителя, готового своей подписью скрепить столь унизительный документ» (р. 83). По мнению автора, от новой войны страну удержало только здравомыслие временного президента — социал-демократа Фридриха Эберта, — отказавшегося уходить со своего поста и обеспечившего преемственность государственных институтов, а также присутствие немецкой делегации на процедуре подписания Версальского акта.

Договор был подписан, но мир не стал более прочным. Главнейшим его провалом стало то, что «и сам Версальский договор, и учрежденная им Лига Наций не были приняты в США» (р. 98). Республиканский президент Вильсон так и не смог договориться с демократическим Сенатом о вступлении в новую организацию, а сменивший его Уоррен Гардинг не реагировал даже на формальные письма чиновников Лиги. Между тем без участия Соединенных Штатов главный миротворческий инструмент Версальской системы оказался практически недееспособным. Впрочем, заключает Ниберг, «даже если Лиге Наций и не удалось обеспечить мир на земле, на что рассчитывали многие, она стала важным прецедентом совместного преодоления кризисных ситуаций» (р. 100). Этот ее опыт был востребован позже — после 1945 года.

Андрей Захаров, доцент факультета истории, политологии и права РГГУ

Impeachment. An American History

Jeffrey Engel, Jon Meacham, Timothy Naftali, Peter Baker

New York: Modern Library, 2018. — 304 p.

Казнить нельзя помиловать

Эта книга началась с того, что Джеффри Ингель, философ и основатель Центра истории президентства, предложил трем искушенным знатокам американской политической истории высказаться по поводу того, какую роль импичмент президента играл в американской жизни и к чему приводили попытки практического воплощения этой правовой нормы. Результатом стало собрание эссе, подготовленное, что называется, «на злобу дня», поскольку разговоры об импичменте составляют фактически фоновый режим, в котором Дональд Трамп вот уже два года руководит Соединенными Штатами. Массив базовых текстов предваряется вступительной статьей самого Ингеля и завершается его же обобщающим заключением.

Общий вывод, к которому приходят авторы, кого-то, возможно, разочарует: из предпринятых исторических экскурсов, по их мнению, вытекает, что «полноценный» президентский импичмент в Америке никогда не был применен и, вероятно, никогда не реализуется в полном объеме. Уместно пояснить, что импичменту подлежат не только президенты: Конституция США предусматривает отрешение от должности как главы государства, так и иных должностных лиц федерального уровня, включая судей. Первый случай импичмента в американской истории имел место в 1797 году, когда в сговоре с британцами был обвинен один из американских сенаторов. Для того, чтобы начать процедуру отрешения, Палата представителей должна выдвинуть против определенного должностного лица обвинение, которому в последующем, преобразовавшись в обвинительный приговор, предстоит получить поддержку квалифицированного большинства в Сенате.

На сегодняшний день число президентов, в отношении которых Палата представителей инициировала такую процедуру, невелико. Как пишет Ингель во вступительной главе, «лишь трижды в американской истории поведение президента приводило к такому политическому возмущению или беспорядку, которое оправдывало его возможное отстранение от работы» (р. 13). Двое из этого списка, Эндрю Джонсон в 1868-м и Билл Клинтон в 1999-м, были оправданы Сенатом, не сумевшим собрать две трети голосов в поддержку обвинения. Третий президент, Ричард Никсон, в отношении которого процедура отрешения была запущена нижней палатой в 1974 году, ушел в отставку, не дожидаясь рассмотрения вопроса сенаторами. Кроме того, импичмент несколько раз применялся к чиновникам более низкого уровня, а также к судьям: так, за время своей работы Палата представителей выдвигала обвинения в отношении 11 судей, из них семеро были уволены Сенатом. Авторов этого сборника, однако, интересует исключительно президентский импичмент. Составитель пригласил к сотрудничеству Джона Мичема, Пулитцеровского лауреата и бывшего главного редактора журнала «Newsweek»; Тимоти Нафтали, историка и бывшего руководителя Президентской библиотеки и музея Ричарда Никсона, а также Питера Бейкера, многолетнего корреспондента «The New York Times» в Белом доме, освещавшего работу четырех последних президентов.

В первой главе, которую написал сам Джеффри Ингель, рассматривается конституционная история импичмента. Автор концентрируется на дебатах 1787 года, в ходе которых, как известно, горячо обсуждались пути и способы ограничения президентской власти. С точки зрения «отцов-основателей», импичмент выступал важнейшей гарантией демократии. Задача, в связи с этим стоявшая перед авторами конституционного текста, была двойственной: им надо было, с одной стороны, не допустить появления во главе страны безответственного деспота, пользующегося неограниченной властью, а с другой стороны, предотвратить возможную тиранию народа. В системе выработанных с этой целью правил возможность отрешения высшего государственного лица от должности занимала видное место. Намереваясь обособить избранного и потому ответственного президента от невосприимчивого к ответственности монарха, авторы Конституции США предусмотрели в ней раздел 4 статьи II, допускающий досрочное и принудительное освобождение от работы должностных лиц.

Первоначально предполагалось применять импичмент в случаях государственной измены или взяточничества, но Джордж Мейсон, представлявший на Филадельфийском конвенте Виргинию, указал на то, что столь узкий набор критериев ограничивает права народа. Он предложил расширить перечень оснований для импичмента «неправильным администрированием», но позже, опасаясь избыточной зависимости президента от Конгресса, сам отказался от этой идеи. Вместо этого, в итоговом тексте появилось упоминание о «других серьезных преступлениях и правонарушениях». Заглядывая в будущее, создатели Конституции США предполагали, что президент может попытаться использовать свою власть, чтобы помешать расследованию собственных действий, но, по мнению Ингеля, не предприняли достаточных правовых мер для того, чтобы эффективно воспрепятствовать этому. Как показали дальнейшие события, именно эти недоработки сделали президентский импичмент чрезвычайно редким явлением.

Во второй главе Джон Мичем детально рассматривает историю неудавшегося импичмента Эндрю Джонсона в конце 1860-х. Радикальные республиканцы тогда отчаянно искали причину, чтобы избавиться от президента, который, как они считали, предал северян, победивших в недавно завершившейся гражданской войне. В разгоревшемся в результате конфликте было трудно отделить друг от друга политическую антипатию и нарушение закона, на что автор обращает особое внимание, ибо, по его мнению, именно размытость границы между политикой и правом превращает импичмент в почти неосуществимое мероприятие. Будучи президентом, Джонсон порвал связь с продвигавшей его Республиканской партией, потакал бывшим конфедератам и препятствовал внедрению равноправия для чернокожих. Официальным поводом для запуска импичмента послужили его неоднократные попытки сместить с занимаемого поста тогдашнего военного министра, признанные Сенатом незаконными. Именно это послужило основанием для того, чтобы Палата представителей начала процедуру отрешения президента от должности, хотя Сенат в итоге так и не смог собрать большинства, необходимого для обвинительного приговора.

Ретроспективно оценивая эту историю, Мичем полагает, что атака на Эндрю Джонсона была избыточно политизированной. В основном оппоненты президента нажимали на то, что он «позорил, высмеивал, ненавидел, презирал Конгресс Соединенных Штатов». Так, сенатор Чарльз Самнер, ярый враг президента, клеймил его как «одного из величайших тиранов в истории», а запуск процедуры отстранения называл «последним великим сражением с рабством» (р. 89). Но ни эти, ни другие подобные инвективы не помогли сокрушить президента. Фактически импичмент в данной ситуации стал «оружием политики» (р. 98), и как раз это обстоятельство сделало историю 1868 года важным прецедентом. На примере Джонсона впервые была наглядно продемонстрирована эффективность встроенных в американскую Конституцию ограничителей, мешающих отстранить высшее должностное лицо только из-за того, что оно растеряло свою популярность или не ладит с истеблишментом. Символичным в этом свете выглядит признание члена Палаты представителей Таддэуса Стивенса, который после оправдания президента в Сенате с перевесом всего в один голос попытался выдвинуть против Джонсона новое обвинение. Изучив перспективы своей инициативы в свете мирового опыта, он вынужден был признать: «Я убедился, что ни в Европе, ни в Америке главу правительства невозможно удалить от власти мирными средствами» (р. 100). В итоге новая атака так и не состоялась, а Эндрю Джонсон, завершив в 1869 году президентское служение, в 1874-м, после победы в родном штате Теннесси триумфально вернулся в Сенат — тот самый институт, который несколько лет назад чуть было не осудил его.

Третья глава, подготовленная Тимоти Нафтали, посвящена захватывающему процессу импичмента с участием Ричарда Никсона. Предыстория этих событий была описана многократно. За несколько месяцев до президентских выборов 1972 года, в результате которых кандидат от Республиканской партии Ричард Никсон был повторно переизбран, в штабе кандидата от Демократической партии Джорджа Макговерна, расположенном в вашингтонском отеле «Уотергейт», были задержаны незаконно проникшие туда пять человек. Правоохранительные органы установили, что эти люди, представившиеся «водопроводчиками», на самом деле настраивали подслушивающую аппаратуру, а также фотографировали внутренние документы штаба демократов. Уместно заметить, что связь этой группы с администрацией Никсона так и осталась недоказанной, хотя известно, что у президента действительно появились пленки с нелегально записанными переговорами руководителей Демократической партии. Полицейское расследование этой истории продолжалось более двух лет, причем роковым для Никсона стал его отказ предоставить прокуратуре пленки, записанные уже в самом Белом доме, на которых были зафиксированы неофициальные разговоры Никсона с коллегами.

Более того, президент открыто негодовал по поводу действий правоохранительных органов и даже пытался вмешиваться в расследование, что для Америки было неслыханным. Он потребовал от генерального прокурора США уволить его подчиненного Арчибальда Кокса, который запросил президентские пленки. За этим последовала череда событий, вошедших в историю как «субботняя резня» — ряд громких отставок, политически предопределенных уотергейтским делом. Как отмечает Нафтали, именно «субботняя резня» «пробудила импичмент от столетнего сна», а президентская попытка скрыть магнитофонные ленты обнажила «все уродство подхода Никсона к власти» (р. 105). В феврале 1974 года Палата представителей США инициировала процедуру импичмента в отношении президента. Тем не менее даже после этого Никсон, ссылаясь на привилегии исполнительной власти, категорически отказался выдать записи. Однако Верховный суд США единогласно постановил, что у президента нет подобных преимуществ. После того, как пленки были предоставлены следствию и оглашены, стало ясно, что Никсон действовал исключительно в своих интересах и намеренно препятствовал правосудию.

Видную роль в реализации импичмента в отношении Никсона сыграл председатель комитета по судебным делам Палаты представителей, демократ Питер Родино, курировавший расследование. По его мнению, чтобы ситуация не выглядела как политическая травля одной партией представителя другой партии, необходимо было отколоть от Никсона его собственных однопартийцев. Бурная деятельность Родино, нацеленная именно на это, оказалась успешной: к лету 1974 года президент остался без соратников. Понимая, что теперь импичмент неизбежен, Никсон покинул свой пост, добровольно подав в отставку. Пришедший ему на смену Джеральд Форд одним из первых своих актов помиловал Никсона за все преступления, которые тот мог совершить. Автор подчеркивает, что решение Форда — имевшего, кстати, на это полное право, поскольку импичмент еще не рассматривался Сенатом, — было мотивировано заботой не столько о своем предшественнике, сколько об институте президентства как таковом.

По мнению Нафтали, история с Никсоном ясно показала, что создатели института импичмента определили упомянутые в Конституции «серьезные преступления и правонарушения» недостаточно внятно. Именно из-за этого Никсон, который без конца лгал и пытался помешать правосудию, все-таки смог уйти от импичмента, казавшегося неминуемым. Конституция оставила для него лазейку, позволив прибегнуть к добровольной отставке, подкрепленной к тому же последующим помилованием.

«Правоохранительные и судебные органы доказали преступное поведение Никсона за восемь месяцев до того, как он покинул свой пост — и все же у его недругов не оказалось предсказуемого и надежного способа обеспечить его отстранение от власти» (р. 102).

В истории с Никсоном Конституция Соединенных Штатов в конечном счете победила, но эта победа так и осталась неполной.

А вот в случае с Биллом Клинтоном, описанным в четвертой главе Питером Бейкером, импичмент стал «неконтролируемым переворотом со стороны предприимчивых республиканцев, которые стремились использовать личные недостатки [президента] для закулисного выигрыша» (р. 170). Автор уверен, что в данном случае возбуждение процедуры импичмента стало проявлением «охоты на ведьм», в основу которой были положены чисто личные проступки высшего должностного лица. По утверждению Бейкера, некоторые из тех, кто выступал за отстранение Клинтона, откровенно лицемерили. Позже, например, выяснилось, что как раз во время расследования, предпринятого Палатой представителей, возглавлявший ее юридический комитет республиканец Генри Хайд также имел аналогичный «служебный роман». При обнародовании истории с сотрудницей Белого дома Моникой Левински президент давал разные комментарии, которые не всегда были правдивы. Таким образом, он был пойман на лжи, а лжесвидетельство, по заключению Палаты представителей, принадлежит к числу преступлений, которые наказываются импичментом. На этом основании был инициирован и сенатский процесс, в результате которого, однако, с Клинтона сняли обвинения и в даче ложных показаний, и в препятствовании правосудию. По мнению Бейкера, итог был предопределен тем, что судилище над Клинтоном изначально оказалось политическим фарсом, а почвой, на которой произрастал этот «отвратительный и липкий скандал» (р. 187), стала опять-таки нечеткость прописанной в Конституции процедуры.

В заключительной главе, которую подготовил Ингель, обобщаются выводы из трех рассмотренных кейсов и анализируется, насколько реалистичен импичмент Дональда Трампа. Имя действующего президента в книге почти не упоминается, но такая возможность подспудно подразумевается всеми авторами. Невзирая на то, что дело об импичменте каждый раз оказывалось тупиковым, в отношении нынешнего хозяина Белого дома обсуждение подобного сценария началось еще до инаугурации. Но обвинение в сговоре с иностранными державами, о котором упоминают чаще всего, почти невозможно доказать, а это означает, что если противники президента попытаются отрешить его от должности по данному основанию, то процедура едва ли будет соответствовать конституционным стандартам и вряд ли будет признана обществом. Более того, автор утверждает, что неудачный импичмент мог бы даже посодействовать переизбранию Трампа в 2020 году. Сам Трамп поспешил предупредить американцев, что если он подвергнется импичменту, то «рынок рухнет и все станут бедными» (р. 228). Понятно, что все это не может не влиять на позицию демократов в Конгрессе, не желающих играть на руку своему врагу. «Я не думаю, что мы должны идти на импичмент», — говорит Нэнси Пелоси, лидер Демократической партии в Палате представителей, недавно ставшая ее спикером. Пока только три четверти демократов поддерживают идею импичмента в отношении Трампа. Том Стайер, либерал и миллиардер, профинансировавший недавно телевизионную рекламу, агитирующую за импичмент, объявил, что собрал шесть миллионов подписей под петицией о начале этой процедуры. Но в масштабах Америки, утверждает автор, это ничтожно мало. Дело осложняется и тем, что Трамп активно занимается чисткой рядов собственной партии. Это важно, поскольку история несостоявшихся президентских импичментов показывает, что они неизменно начинаются оппозиционной партией, но никогда не достигают успеха, если к гонениям не присоединяется партия самого президента.

Все три истории, изложенные в книге, имеют много общего. В каждой ситуации воспроизводилась одна и та же закономерность: импичмент представал не столько юридическим, сколько политическим процессом. И в этом состоит главная сложность. Хотя импичмент по-прежнему выступает мощным конституционным оружием, которое можно использовать против президента Соединенных Штатов, о нем редко размышляют всерьез. Как полагают авторы, проблема в том, что импичмент по сути дискредитирует не просто президента, но всю политическую систему США, ибо по правовой своей природе он представляет собой радикальный тест для американской демократии. Во вступительной главе Джеффри Ингель просит читателей отложить раздумья о возможном отрешении нынешнего президента до последней главы, ибо авторы, по его словам, не хотели бы высказываться ни за, ни против. И действительно, им удалось сохранить беспристрастность: читателю предлагается глубокое, взвешенное, исторически обоснованное размышление — а вот окончательные выводы ему предстоит сделать самому.

Реза Ангелов

Заложники географии. Вся мировая политика в десяти картах

Тим Маршалл

М.: Синдбад, 2018. — 368 с. — 1000 экз.

«Идеологии приходят и уходят, а география остается», — так откликнулась на выход этой книги солидная «Financial Times». Ее автор, эксперт-международник и обозреватель «Sky News» и BBC, за 25 лет успевший поработать в четырех десятках стран, вполне согласен с этим мнением. «География всегда была чем-то вроде тюрьмы: узилищем, предопределившим то, каким стал или может стать народ, и темницей, из которой не раз пытались вырваться мировые правители», — пишет он на последних страницах своей объемной работы (с. 353). Изучая наиболее значимые конфликты современности, британский автор предстает едва ли не образцовым наследником «географической» школы социально-политической науки. Вслед за Монтескьё он тоже уверен, что «международные отношения могут быть осмыслены через географические факторы, и речь идет не только о физическом ландшафте — естественных горных границах или средствах сообщения, таких, как система рек например, — но и о климате, демографии, культурных ареалах, доступе к природным ресурсам» (с. 12). Но, обосновывая эту, прямо скажем, не новую мысль, Маршалл пытается привлечь современный материал, способный заинтересовать политически озабоченного читателя. И, как нетрудно догадаться, начинает он с России и ее не слишком удачного местоположения на карте мира.

«Если бы Господь воздвиг на Украине горы, великая ширь — та, что зовется Среднеевропейской равниной, — не была бы столь привлекательным плацдармом для многократных нападений на Россию», — так в книге комментируется главный геополитический изъян страны, простирающейся сквозь одиннадцать часовых поясов (с. 12). Согласно авторским подсчетам, за последние 500 лет русские на Среднеевропейской равнине вступали в сражения с поляками, шведами, французами, немцами в среднем один раз в 33 года (c. 27). После поражений, которые потерпели все эти завоеватели, русским показалось, что проблема навсегда осталась в прошлом, но крах мировой коммунистической системы вновь ее реанимировал.

«Кто 100 лет назад мог предположить, что американские вооруженные силы будут расквартированы в нескольких сотнях миль от Москвы, в Польше и странах Балтии? К 2004 году […] каждый бывший участник Варшавского договора, а по сути “адвокат советского государства”, вошел в НАТО или в Европейский союз. Москва не могла не сосредоточиться на этом — она и сосредоточилась, равно как и на российской истории» (с. 28).

Географическое положение раннего Московского княжества изначально оказалось неудачным: на подступах к Москве природа не создала ни гор, ни пустынь, ни иных надежных оборонительных позиций. Молодое государство было открыто для кочевников с юга и востока. Но с приходом к власти в 1533 году Ивана Грозного, деятеля жесткого и дальновидного, ситуация стала меняться: он начал формировать вокруг Московии гигантское кольцо из новых буферных рубежей, аннексируя для этого земли вдоль Уральского хребта до самого Каспия и Черного моря. Подобно многим отечественным историкам, британский специалист полагает, что российская экспансия с самого начала была вынужденной: благодаря ей Иван Грозный «сумел — хотя бы в некоторой степени — использовать Кавказские горы как щит от монголов» (с. 29). За следующее столетие Россия через Сибирь распространилась до Тихоокеанского побережья, а расширение XVIII века продвинуло ее через Украину далеко на запад. Маршалл утверждает, что для России с ее проблемной географией экспансионистская политика оставалась единственным средством защитить себя от вторжения с суши и Балтики.

Преобразование царского государства в социалистическое в данном плане ничего не изменило, поскольку Советский Союз оказался лишь «ухудшенной копией Российской империи» (с. 30). C его распадом, однако, «география взяла реванш над идеологией Советов», а военный блок НАТО вплотную приблизился к западным границам Российской Федерации. В итоге в начале 2016 года российское руководство впервые назвало Соединенные Штаты Америки «внешней угрозой» для своей страны, подстегнув маховик новой «холодной войны». Причем на этот раз наиболее мощным оружием России в этом противостоянии выступают не ядерные ракеты, а нефть и газ. В настоящее время, напоминает автор, Россия, занимающая второе место в мире по добыче газа после США, покрывает свыше 25% газовых потребностей Европы. Именно на европейской территории разворачивается экономическая борьба, замешанная на географии и интерпретируемая автором как «современный пример того, как технология используется в попытке отыграть географические ограничения прежних эпох» (с. 53). Основной внутренней издержкой этого противоборства выступает то, что Россия еще более привыкает к нефтегазовой игле, в итоге деградируя в политическом, социальном, экономическом отношении. Тем не менее, согласно пессимистичным авторским оценкам, иного пути у нее нет, поскольку, «если говорить о карте, Владимир Путин сегодня сталкивается ровно с тем же, с чем сталкивался Иван Грозный» (с. 56). Именно политико-географические коллизии и вытекающая из них невозможность новой оборонительной экспансии заставляют нынешнего российского лидера возлагать надежды на сотрудничество с Китаем как партнером, альтернативным Западу. Предложив китайцам с 2018 года многомиллиардный газовый контракт сроком на несколько десятилетий, Россия руководствуется тем, что она не конкурирует с КНР в идеологическом плане, а в военной сфере интересы двух стран во многом совпадают. Но будет ли этот альянс прочным? Вопрос, по мнению автора, остается открытым, поскольку китайская политика исходит из собственного набора географических императивов, так же имеющих глубокие исторические корни.

Зарождение китайского государства относится к 1500 году до нашей эры, когда ханьцы, обосновавшиеся в сердце современного Китая, начали создавать вокруг своих поселений зону безопасности, совершая для этого превентивные нападения на соседей. Так, одним из естественных и надежных барьеров на пути их врагов мог стать Тибет — и китайцы боролись за него тысячу лет, в конце концов аннексировав в 1951 году. Говоря о стратегическом значении Тибета, Маршалл пишет: «Это своеобразная природная Великая Китайская стена. Горы отделяют друг от друга — как в военном, так и в экономическом плане — две самых густонаселенных страны планеты», Индию и Китай (с. 71). А там, где естественных барьеров не было, возводились рубежи искусственные: важнейшим из них оказалась настоящая Великая стена, построенная в III веке до нашей эры для защиты от северных кочевников. Эпохальным событием стало продление в 605—609 годах Великого канала, обеспечившего судоходный путь от Хуанхэ до Янцзы и сплотившего северных и южных китайцев. Хотя в XI веке вторгшиеся с севера монголы смогли утвердиться у власти почти на столетие, китайская цивилизация на протяжении веков успешно «переваривала» всех завоевателей. В XVIII веке Китай укрепил свои геополитические позиции за счет вторжений в Бирму и Индокитай на юге и завоевания Синьцзяна на северо-западе. Этот населенный мусульманами регион всегда отличался крайней нестабильностью, но для китайцев, по словам автора, эта «буферная зона была той игрой, которая стоила свеч» (с. 66).

Разумеется, для Китая (как и для России) следование географическим императивам влечет за собой немалые издержки, делая, в частности, неизбежным насилие над населяющими Китайскую Народную Республику национальными меньшинствами. Модернизируя древний, но обнищавший Тибет за счет строительства железнодорожной ветки до Лхасы, китайские власти смогли основательно «разбавить» коренное тибетское население представителями народа хань, число которых уже исчисляется миллионами (с. 73). В том же демографическом ключе происходит и освоение Синьцзяна, который уже на 40% стал ханьским (с. 76). Неизбежным следствием такой политики становятся вооруженные выступления национальных меньшинств и террористические акции, которых по мере расширения переселенческих потоков из центрального Китая будет становиться все больше. Это вынуждает китайские власти постоянно быть настороже.

Одновременно современный Китай очень озабочен обеспечением собственной безопасности на морях, где он традиционно оставался уязвимым. На протяжении своей долгой истории китайцы никогда не интересовались освоением океанских просторов, хотя имели все технические возможности для этого. Но в настоящее время КНР строит внушительный океанский флот: к концу 2021 года страна обзаведется тремя авианосцами собственной сборки, причем, как констатирует автор, «с каждым спуском все меньше и меньше будет оставаться места для американцев в китайских морях» (с. 81). Впрочем, на море Китаю противостоят не только Соединенные Штаты. Яростный спор о принадлежности двух сотен мелких островов обостряет отношения КНР сразу с несколькими соседями, превратившись в серьезную геополитическую проблему. В основе этих территориальных конфликтов лежит борьба не столько за природные ресурсы, сколько за контроль над морскими путями (с. 83). Именно этим обусловлена жесткая позиция КНР по отношению к Японии: китайские суда перемещаются из прибрежных зон страны в Тихий океан через Японское море, но если в мирное время эти маршруты открыты, то в военный период недруги китайцев вполне могут их заблокировать, обескровив тем самым китайскую экономику. Подобная географическая уязвимость поневоле делает Китай милитаристской державой, которая не может не готовиться к возможной войне (с. 82). Всеми силами желая избежать блокады, Китай с помощью дипломатии, постоянно наращиваемой военно-морской мощи, а также лучших гарантов экономической гегемонии в лице трубопроводов, дорог и портов «намерен стать державой двух океанов (Тихого и Индийского)» (с. 88). С этой целью Пекин делает масштабные инвестиции в обновление глубоководных гаваней Бирмы, Бангладеш и Шри-Ланки, а также Кении. Тем не менее и внешние, и внутренние риски остаются значительными, что отражается в прогнозе, предлагаемом автором: «Если удастся избежать конфликта с Японией и США, единственный опасностью для Китая останется сам Китай» (с. 90).

Обращаясь к европейским делам, Маршалл указывает, что карта Европы складывалась «органично в течение тысячелетий и остается разделенной — географически и лингвистически» (с. 129). Это объясняется прежде всего здешним природным ландшафтом с присущими ему естественными барьерами, которые издавна оберегали поселения и города от вражеских нашествий. Огромную роль в европейской истории сыграло обилие рек, представлявших собой эффективные торговые пути, вдоль которых формировались очаги будущей государственности. Но Европа всегда была неоднородной: различия в природно-географических параметрах ее регионов обусловили, в частности, заметный экономический перепад между северной и южной частями континента.

«Контраст между Северной и Южной Европой, по крайней мере отчасти, объясняется тем, что югу досталось меньше прибрежных равнин, пригодных для ведения сельского хозяйства, а также тем, что он сильнее страдает от засух и стихийных бедствий» (с. 132).

Эти природные факторы нередко выступают источником противоречий в международных отношениях. Так, по мере углубления начавшегося в 2008 году финансового кризиса, когда богатый Север вынужден был поддерживать бедный Юг, в Европейском союзе, по словам Маршалла, «началась склока “любящих супругов”», а «по европейскому дому пошли трещины» (с. 144). Вместе с тем внутренние европейские конфликты сглаживаются тем обстоятельством, что в настоящее время на европейских пространствах присутствует внешнее структурирующее и упорядочивающее начало: «Власть эта — США, которые организовали НАТО и позволили в итоге создать Европейский союз» (с. 142). Без стороннего авторитета Европа, как полагает автор, давно скатилась бы в новую войну. Именно желание гарантировать европейскому континенту непреходящее присутствие американцев заставляет здешних политиков ценить и беречь НАТО. Почему немцы, после завершения «холодной войны» всегда подчеркивавшие свою благосклонность к России, приняли «участие в махинациях, которые привели к свержению президента Украины Януковича в 2014 году, и резко критиковали последовавшую за этим российскую аннексию Крыма?» — задается вопросом Маршалл. Их цель в данном случае, по его мнению, заключалась только в одном: в желании расширить НАТО до украинско-российской границы (с. 145).

Разумеется, автор уделяет внимание не только флагманам мировой политики и экономики и старающейся примкнуть к ним России. Останавливаясь на геополитических характеристиках Африканского континента — второго по величине после Азии, ставшего 200 тысяч лет назад колыбелью всего человечества, а сегодня насчитывающего 1,1 миллиарда обитателей, — Маршалл называет его «самым неуспешным» на планете (с. 187). Пустыня Сахара вкупе с Индийским и Атлантическим океанами изначально обрекли Африку на изоляцию от цивилизаций континентальной Евразии, где с древних времен шел интенсивный обмен идеями и технологиями. «Африка, будучи огромным регионом, всегда включала в свой состав разные территории, климатические зоны и культуры, но все их объединяла одна черта: изолированность друг от друга и от внешнего мира», — подчеркивается в книге (с. 159). По некоторым оценкам, к 2050 году африканское население может более чем удвоиться, достигнув 2,4 миллиарда человек, но, учитывая огромное количество нерешенных и постоянно множащихся проблем, судьба континента делается от этого еще более непредсказуемой. Трагедия усугубляется тем, что мировое сообщество не представляет себе, что со всем этим делать. Затяжные этнические конфликты, полыхающие и тлеющие во многих районах Африки, стали следствием бездумной политики ныне ушедших колонизаторов, пренебрегавших реалиями ее демографии. Одним из самых ярких подтверждений африканской бесперспективности Маршалл считает фактически распавшуюся на части Демократическую Республику Конго, в которой живут 75 миллионов человек, составляющие 200 этнических групп.

«Сегодня это одна из главных в мире зон военных конфликтов, не получивших достаточного освещения, при том, что 6 миллионов человек погибли там в войнах, которые ведутся с конца 1990-х. Уходя в 1960 году из бывшей колонии, бельгийцы оставляли конголезцам мало шансов удержать страну единой» (с. 168).

Это лишь один из наиболее вопиющих примеров насилия над географическими, демографическими и лингвистическими реалиями, которое в Новое время Европа творила за собственными пределами.

«Европейцы просто вооружались чернилами и рисовали линии на картах — линии, которых в природе не существовало. Так были созданы некоторые из самых искусственных границ мира. И сейчас делаются попытки прочертить их заново — уже кровью» (с. 193).

Кстати, иллюстрации такого подхода не ограничиваются только африканской землей — автор во множестве находит их и в Азии.

Первейшей в этом ряду оказывается непродуманная и скоропалительная операция Британской империи по разделу Индии, состоявшаяся в 1947 году и вызвавшая ужасающую демографическую катастрофу. В результате встречного перемещения по субконтиненту огромных людских потоков и сопровождавших их кровавых столкновений погибли миллион человек, а еще 15 миллионов стали вынужденными переселенцами.

«Британское правительство умыло руки и отказало новым индийским и пакистанских лидерам, которые просили оставить несколько воинских подразделений, чтобы поддерживать порядок в стране» (с. 246).

Имперская бюрократия, как показывает Маршалл, осталась безразличной к судьбам десятков миллионов своих бывших подданных. Подобно многим специалистам, Маршалл тоже полагает, что британской администрации стоило придерживаться первоначального, более продолжительного графика ухода, утвержденного в Вестминстере после Второй мировой войны, а также обеспечить безопасность в пограничном Пенджабе, за который почти немедленно началась жестокая борьба между Индией и Пакистаном[3] . Итогом этой легкомысленной «игры в карты» (или игры с картой) стало продолжающееся более полувека опасное противостояние двух могучих соседей, сегодня уже подкрепляемое ядерным оружием.

Наконец, особое внимание в книге уделяется Арктике, которая с недавних пор все более ощутимо присутствует в геополитических сценариях, разрабатываемых в различных странах мира. Вызванное глобальным потеплением расширение ее шельфа, сокращение ледяного покрова и ускоренное таяние прибрежных льдов континента стимулируют интерес к здешним месторождениям энергоносителей. Более того, Арктика очень быстро превращается в «яблоко раздора»: здесь сталкиваются интересы ключевых акторов мировой политики, причем пока наиболее уверенно теснит своих конкурентов Россия. «Никто, кроме русских, сегодня не отличается таким активным присутствием в регионе, никто другой не готов настолько же хорошо преодолевать здешние суровые условия», — пишет Маршалл (с. 334). Разумеется, натиск Москвы не может не вызывать сопротивления со стороны Вашингтона. Между тем, пока политики и военные заняты конкурентной борьбой друг с другом, природная среда арктического региона продолжает интенсивно деградировать. Поселения на побережье Берингова и Чукотского морей переносятся, поскольку береговая линия размывается, вследствие чего исчезают охотничьи угодья, белые медведи, песцы и моржи покидают привычные места обитания, а рыба мигрирует на север, случайным образом истощая запасы одних стран и пополняя ресурсы других (с. 338). Все это реальные признаки приближающейся климатической катастрофы, вызывающей дальнейшее потепление, повышение уровня океанических вод и последующее затопление низинных зон других континентов. Именно это придает Арктике глобальную значимость. Однако, опасается Маршалл, ни экологический дисбаланс, ни враждебный людям климат, ни колоссальные ресурсные затраты не остановят алчных игроков от попыток разделить ледовый континент, а потом приступить к его хозяйственному освоению — необратимо покалечив тем самым экосистему Земли.

Само собой разумеется, авторский обзор не ограничивался только вышеупомянутыми регионами — в конце концов, в названии упоминаются десять карт. В книге есть главы, посвященные Соединенным Штатам, Ближнему Востоку, Юго-Восточной Азии и Японии, а также Латинской Америке, но небольшой объем рецензии заставляет ограничиться лишь упоминанием этого факта. Заинтересованный читатель сможет продолжить изучение трудов Тима Маршалла самостоятельно, тем более что к настоящему моменту автор успел издать еще две книги, также рассматривающие проблемы политической географии[4]. Их объединяют те же идеи, обращением к которым завершается рецензируемая работа:

«Устремляясь — в прямом и переносном смысле слова — к звездам, мы должны помнить: вызовы, с которыми мы столкнемся, таковы, что нам, возможно, придется объединиться, чтобы противостоять им. То есть путешествовать по Вселенной не как русским, американцам или китайцам, а как представителям человечества» (с. 358).

Александр Клинский

Как быть стоиком. Античная философия и современная жизнь

Массимо Пильюччи

М.: Альпина нон-фикшн, 2018. — 279 с. — 3000 экз.

Автор этой книги обратился к философскому стоицизму далеко не случайно. В профессиональном сообществе Массимо Пильюччи известен как биолог и историк науки, последовательно воюющий с креационизмом и отстаивающий строго секулярные основания научного знания. Будучи профессором философии в Сити-колледже Университета Нью-Йорка, он давно занимается популяризацией учения стоиков, усматривая в воззрениях Эпиктета и Марка Аврелия незаменимое подспорье для жизненных практик современного человека. Стоицизм, по его мнению, учит нас правильно относиться к жизни, последовательно и четко разделяя то, что находится под нашим контролем, и то, что пребывает за его пределами. Тем самым он позволяет проводить границу между неважным и важным, отсеивая вещи, достойные нашего осмысления, от вещей бессмысленных. В итоге же эта доктрина, верно применяемая, способна предложить ответы на многие вопросы, которые ставит перед нами повседневность: например, как принимать правильные решения, управлять гневом, воспринимать критику, относиться к болезни и смерти. Именно стоические истины, по убеждению автора, помогают человеку XXI века крепко стоять на ногах.

Последователей стоицизма традиционно упрекали в противоречии между сосредоточением на собственных мыслях и притязаниями на социально значимую мудрость, но Пильюччи считает этот конфликт надуманным. Сам он становился последователем стоической мудрости постепенно, пытаясь найти собственный вариант гармонии правильного поведения и ответственного отношения к миру. Основы того, что он называет «научно-философским подходом к жизни», американский философ заложил в своей работе, посвященной Аристотелю[5]. Суть описываемой им в этой книге поведенческой установки состоит в совмещении древней этики добродетелей, согласно которой смысл жизни в самосовершенствовании, с современными науками о человеческой природе. Постепенно углубляясь в античность, Пильюччи открыл для себя и стоицизм, в котором увидел рациональную философию, комбинирующую метафизику с духовным измерением и постоянно открытую для уточнений и ревизий. Главнейшим плюсом учения стоиков автор считает то, что оно помогает человеку преодолевать страх смерти: «Знание того, как умереть достойно, позволит нам не только достичь необходимого душевного и умственного спокойствия, но и подарить его тем, кто нас переживет» (с. 13). Не удивительно, что среди участников Стоической недели, проводимой каждую осень в британском Университете Эксетера для популяризации учения стоиков, неизменно фиксируются рост интереса к жизни и угасание негативных эмоций, а более половины из них убеждены, что стоицизм делает их более добродетельными (с. 15).

Такие данные можно было бы счесть вполне ожидаемыми, поскольку именно стоицизм послужил основой целого ряда методов доказательной психотерапии, в том числе логотерапии Виктора Франкла и рационально-эмоционально-поведенческой терапии Альберта Эллиса. Автор, впрочем, призывает не забывать, что стоицизм — это прежде всего философская, а не психотерапевтическая доктрина. Разница между ними весьма значительна: всякая терапия краткосрочна, она способствует преодолению конкретных проблем психологического свойства, но не предлагает жизненной позиции, которой люди могут следовать годами — а стоицизм именно таков. Более того, он в высшей степени «демократичен»: здоров человек или болен, богат или беден, образован или безграмотен — все это никак не влияет на способность жить, достигая атараксии, спокойствия духа. Первым учителем-стоиком для автора стал Эпиктет: именно его уникальная чувствительность, непревзойденный интеллект, мрачное чувство юмора позволяют Пильюччи демонстрировать «удивительную гибкость философии стоицизма и ее способность адаптироваться к столь различным эпохам и географическим местам, как Рим II века и Нью-Йорк ХХI века» (с. 22). Приглашая читателя к философской экскурсии в прошлое, автор выстраивает повествование вокруг трех стоических дисциплин: а) дисциплины желания, или стоического принятия, которая проистекает из физики и опирается на доблесть и умеренность; б) дисциплины действия, или стоической филантропии, которая проистекает из этики и опирается на добродетель справедливости; в) дисциплины согласия, или стоической осознанности, которая проистекает из логики и опирается на разумность.

Рассуждая в первой части книги о дисциплине желания, автор обращает внимание на фундаментальное различие, проводимое стоиками между тем, что находится в нашей власти, и тем, что остается за ее пределами. Прежде всего, согласно стоической мудрости в интерпретации Пильюччи, спокойствия духа может достичь лишь человек, понимающий, что он не в силах изменить прошлое. Отсюда, собственно, и проистекает первый урок стоицизма, который гласит: «Сосредоточить внимание и усилия там, где у нас есть максимум контроля, а остальное оставить на волю Вселенной» (с. 43). Сказанное, однако, не позволяет интерпретировать стоицизм как философию пассивности, поскольку смирение идет вразрез со всем учением стоиков и их деятельностью. За пресловутой стоической невозмутимостью таится лишь твердая убежденность в том, что «сделано все возможное и все зависящее от нас в данных обстоятельствах» (с. 48). В частности, именно такое отношение к жизни пропагандировал американский богослов Рейнгольд Нибур, который с 1934 года начал включать в свои проповеди следующие слова: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество — изменять то, что могу, и мудрость — всегда отличать одно от другого» (с. 38).

Подобная установка ценна тем, что позволяет людям примиряться с неизбежными в человеческой жизни потерями и утратами. Стоическая мудрость призывала своих последователей быть свободными от земных привязанностей, будь то привязанности к людям или к вещам. Эпиктет предлагал мужественно смотреть в лицо реальности, где все люди смертны, никто из них не принадлежит нам и не останется с нами навсегда. «Понимание этой жестокой истины помогает сохранить рассудок в случае смерти любимого человека и спокойно пережить расставание с близким другом, уезжающим в другую страну», — пишет автор (с. 51). Опираясь на то же основание, стоики сформулировали одну из первых концепций космополитизма, сохраняющую свою актуальность и на нынешнем этапе глобализации. Стремление к преодолению наличных политических форм, полисных и имперских границ делало их подлинными «гражданами Вселенной», превращая в образец для последующих поколений глобалистов и космополитов.

Привлекательными для наших современников могут показаться и религиозные воззрения стоиков, а также их представления о предназначении человека. Стоической философии был чужд монотеизм. Предложенная ею идея «Логоса», позже подхваченная христианами, означала, что космос — вероятно, кем-то и когда-то созданный, — вполне можно постичь рационально. Отмечаемая автором «неопределенность стоиков в отношении трактовки Логоса» открыла их доктрину для атеистов, агностиков, пантеистов, теистов и людей любых прочих убеждений, но при условии, что никто из них не навязывает своих метафизических взглядов другим (с. 100). Учение о Логосе стало средством универсализации стоицизма. Те же следствия имело и убеждение стоиков, что высшее начало не есть нечто внешнее по отношению к человеку; как писал Эпиктет: «Ты осколок бога, ты содержишь в себе некоторую частицу его» (с. 94). Иначе говоря, все мы, живые существа, содержим в себе божественную искру, а единственная разница между людьми и животными состоит в том, что в нас присутствует разум — высшее свойство Вселенной. «Вот почему применение разума к решению наших жизненных проблем — единственный правильный способ прожить жизнь» (с. 94).

Вопросу, что именно в трактовке стоиков представляет собой «правильная жизнь», посвящена вторая часть книги. Стоики заимствовали у Сократа свое понимание добродетели и классификацию четырех ее типов, в которых они видели четыре тесно взаимосвязанных свойства личности, а именно практическую мудрость, мужество, умеренность и справедливость. Автор объясняет, почему стоики придавали большое значение личности и полагали, что люди не делают зла, хотя ошибочные воззрения некоторых людей на мир приводят к ужасающим последствиям. Стоики также ценили «человечность» (отношение к другим людям) и «трансцендентность» (отношение к Вселенной в целом), однако не рассматривали их в качестве добродетелей. Чем бы это ни объяснялось — биологией, культурой или комбинацией того и другого, — не вызывает сомнений, что разные человеческие сообщества, придерживающиеся различных религиозно-философских взглядов, ценят в своих членах одни и те же личностные качества. Эпиктет напоминает нам: какие бы одежды мы ни носили, истинная ценность человека заключается в его личности и эта личность не зависит от роли, которую мы играем в обществе — по собственному выбору, в силу случайности или необходимости.

Интересно, что, вооружившись стоическим наследием, автор попытался оценить две избирательные кампании 2016 года: президентскую в США и муниципальную в Италии. Проанализировав «добродетели» кандидатов в американские президенты и претендентов на пост римского мэра — в обоих случаях, напомню, победили популисты, — Пильюччи обнаружил у них почти полное отсутствие мужества и умеренности, слабую склонность к справедливости и очень малую толику практической мудрости, которая в данной ситуации представляется наиболее важным достоинством. Это открытие привело автора к выводу, что в любой стране политикам, желающим ориентироваться в современной действительности, не обойтись без стоических добродетелей. «И государственным деятелям, и всем нам следует усердно воспитывать свой характер и свои добродетели, а также бдительность, чтобы не вызвать крушения корабля, будь то наша страна или наша личная жизнь», — повторяет он назидание, которое Сократ сделал Алкивиаду, одному из самых образованных людей своего времени, тем не менее бросившемуся в пучину политики без надлежащей подготовки — то есть, не приобретя предварительно мудрости, которая лежит в основе всех добродетелей. «Понимание того, что люди часто делают чудовищные вещи из-за недостатка мудрости, побуждает нас не только к состраданию к другим, но и служит полезным напоминанием о том, как важно развивать собственную мудрость» (с. 132).

Наличие надлежащих образцов для подражания стоические философы считали важнейшим условием воспитания, и американский профессор тоже пытается найти такие нравственные ориентиры. В частности, он рассказывает историю Джеймса Стокдейла — «современного стоика» и военного летчика. В сентябре 1965 года его самолет был сбит над Вьетнамом, а сам Стокдейл оказался во вьетнамской тюрьме. На протяжении семи с половиной лет его подвергали систематическим пыткам, избивая, заковывая в железные кандалы и помещая в карцер без окон. Однако, несмотря на все эти беды, Стокдейл сумел организовать других заключенных, разработав и обеспечив соблюдение тюремного «поведенческого кодекса». Чтобы вьетнамцы не смогли использовать его на телевидении в пропагандистских целях, он изрезал себе голову и изуродовал лицо, сделавшись бесполезным для врага. Когда его доставили в тюрьму, Стокдейл решил следовать совету Эпиктета — играть любым мячом, который бросит судьба, и делать это максимально хорошо. Римский стоик утверждал, что в суровых жизненных условиях его концепция дает людям «неподверженность страстям, свободу, невозмутимость» (с. 140), что в случае пленного летчика оказалось абсолютно верным. Для автора эта история выступает еще одним доказательством, что стоицизм — практическая философия, а не абстрактное теоретизирование. (Правда, Пильюччи оставляет без внимания вопрос, каким образом столь уважаемые им стоики могли бы теоретически оценить вьетнамскую войну как таковую — несмотря на то, что нынешнего читателя эта тема не может не увлекать.)

В третьей части автор рассказывает о дисциплине согласия — о том, как последователю стоиков следует реагировать на различные жизненные ситуации. Эта дисциплина затрагивает позитивные и негативные аспекты человеческой жизни — от гнева и тревоги до дружбы и любви, — хотя главным ее объектом всегда выступала смерть. Стоики, безусловно, осознавали присутствие смерти и то значение, которое придают ей люди, но при этом, на удивление многим, относились к ней очень спокойно. Пильюччи, который, как и любой человек, не раз размышлял о неминуемом уходе, был покорен рассуждениями Эпиктета на эту тему: «Какое невероятно беззаботное отношение к тому, что большинство людей страшится в жизни больше всего!» (с. 170). Отношение стоиков к смерти вновь обращает читателя к фундаментальной дихотомии контроля: смерть, увы, не подчиняется нашим решениям, но мы, безусловно, можем повлиять на свое отношение к ней, и как раз над этим следует работать. Кстати, в данном вопросе со стоиками соглашались даже многие их противники — например эпикурейцы. Постепенно автор подводит читателя к следующей, гораздо более сложной и деликатной, теме этой части своего повествования — к вопросу о самоубийстве. Ссылаясь на Зенона, в тяжелой болезни отказавшегося от пищи, Катона, оставившего жизнь из-за невозможности следовать своим политическим убеждениям, и Сенеку, совершившего самоубийство ради защиты собственного достоинства, автор объясняет, что стоики ничуть не сомневались в индивидуальном праве человека прекратить собственное существование. Именно поэтому их размышления на этот счет оказались весьма востребованными в нынешних дискуссиях, касающихся, скажем, легализации эвтаназии. Конечно, здесь возникают множество спорных вопросов, в которых автор вполне отдает себе отчет. При этом он подчеркивает: стоики не одобряли ухода из жизни по незначительным или надуманным причинам. Будучи мудрым человеком, Эпиктет предостерегал против легкомысленных решений относительно собственной жизни: «Останьтесь, не уходите безрассудно» (с. 182).

В завершение Пильюччи предлагает читателям выполнить двенадцать отобранных им духовных упражнений, которые, по его мысли, помогут им вступить на путь стоицизма и стать совершеннее. Этот практикум базируется на уроках Эпиктета, а его основополагающими элементами выступают все те же три дисциплины — дисциплина желания, дисциплина действия, дисциплина согласия, — которые задали структуру книги. Автор рекомендует читателям целенаправленно упражняться в применении перечисленных им принципов — я не привожу их здесь намеренно, чтобы побудить читателя взять рецензируемую книгу в руки, — ко всем ситуациям своей жизни, как значимым, так и обыденным. «В конце концов, стоический образ мышления и действий станет вашей второй натурой, вы перестанете нуждаться в напоминаниях […] и превратитесь в современного стоика, который живет осмысленно и счастливо», — оптимистично заключает он (с. 215).

Юлия Александрова

Женщины и власть. Манифест

Мэри Бирд

М.: Альпина нон-фикшн, 2018. — 120 с. — 2000 экз.

«На протяжении всей известной нам истории западной цивилизации мы видим радикальное отлучение женщин от власти — реальное, культурное и символическое» (с. 76), — заявляет в своей новой работе Мэри Бирд, член Британской академии, профессор античной истории Кембриджского университета, автор уже известного российскому читателю исторического бестселлера «SPQR: История Древнего Рима»[6]. Основу этой публикации составили две лекции, которые были прочитаны Бирд в 2014-м и 2017 годах в рамках лекционной программы журнала «London Review of Books», проводимой в Британском музее. Причем в этой небольшой книге она предстает в неожиданной для многих ипостаси пламенной феминистки. Погружаясь в долгую традицию отлучения женщин от общественно-политической жизни, берущую начало в столь дорогой ей античности, Мэри Бирд ставит принципиальный вопрос: почему в западной культуре так прочно утвердились механизмы, лишающие женщин права голоса в социальной сфере и пресекающие для них пути к власти?

Исходя из того, что «затыкать женщинам рот в западной культуре принято уже не одно тысячелетие» (с. 9), в первой части своей работы («Общественный голос женщин») автор задается целью проследить долгую эволюцию довольно тернистых взаимоотношений женского голоса и сферы публичных выступлений, дебатов и критики — политики в самом широком смысле слова, от офисных совещаний до парламентских обсуждений. Занимаясь этим, Бирд надеется, что историческая перспектива позволит выйти за рамки примитивного ярлыка «женоненавистничество», к которому часто обращаются, не вдумываясь в его смысл. Как и следовало ожидать, автор начинает с многочисленных примеров бесправия женщин в античном мире. Цитируя жившего во II веке Плутарха, согласно которому «подавать голос при посторонних женщине должно быть так же стыдно, как раздеваться при них» (с. 22), автор напоминает, что в Древнем мире публичное выступление неизменно считалось одним из главных атрибутов мужественности и по этой причине женщина, берущая слово прилюдно, просто не считалась женщиной. Кроме того, Бирд обращает внимание на то, что в античной литературе постоянно подчеркивается превосходство низкого мужского голоса над высоким женским. Она ссылается на научные трактаты той эпохи, прямо говорящие о том, что «низкий голос указывает на мужскую храбрость, а высокий — на женскую трусость» (с. 26).

Проблема, впрочем, не столько в самой античности, сколько в том, что «традицию гендеризации речи — и теоретизирования на эту тему — мы до сих пор прямо, или чаще косвенно, наследуем» (с. 28). Через эпоху Возрождения античные правила риторики перешли в западную культуру модерна. Современная политическая система успешно избавилась от многочисленных гендерных предрассудков древних эпох, но при этом, по убеждению автора, мы унаследовали у античности удобную матрицу для рассуждения о публичном высказывании, в которой половая принадлежность с очевидностью играет важную роль. Так, анализируя практику нынешних публичных выступлений, без труда можно убедиться, что сегодняшние женщины чаще всего предпочитают высказываться по тому же ограниченному кругу поводов, по какому их предшественницы выступали в античности: либо в поддержку групповых женских интересов, либо с позиций жертв мужских притеснений.

«До сих пор, слыша женский голос, люди не воспринимают его как авторитетный, они не научены воспринимать его таковым. И это касается не только голоса: вспомните морщинистое или обвисшее лицо, которое у мужчины означает зрелость и мудрость, а у женщины — “просроченную годность”» (с. 38—39).

Развивая наступление, автор обращает внимание на интересный культурный стереотип: если непопулярные, спорные или даже просто новые взгляды высказывает женщина, то в этом нередко видят признак ее глупости. В подтверждение своего тезиса Бирд ссылается на то, что ее саму, именитого ученого и известного литератора, много раз называли «дремучей идиоткой» (с. 41). При этом, если женщина вступает на «традиционно мужскую» территорию, то совершенно безразлично, какие взгляды она собирается пропагандировать, — травить ее будут все равно. По мнению историка, травлю провоцирует не то, что женщина говорит, а сам факт, что именно она делает это. Многочисленные подтверждения тому предлагает Интернет, изобилующий угрозами и оскорблениями в адрес активных женщин. Главной целью виртуальных, но неистовых нападок на «брехливых баб» (формулировка автора) выступает их принуждение к молчанию. Тем же, кто все-таки сумел заставить слушать себя, чаще всего приходилось прибегать к той или иной «андрогинной» стратегии, предполагающей сознательное копирование мужской риторики. Так, Маргарет Тэтчер, учась выступать публично, намеренно обращалась к нижнему регистру, чтобы добавить властности, которой, по мнению имиджмейкеров, не хватало ее высокому голосу. Впрочем, все ухищрения подобного рода ведут к одному и тому же: женщина в социальном пространстве все равно зачастую чувствует себя посторонней — играющей на публике роль, которая ей не присуща. «Проще говоря, притворяться мужчинами — это может быть временным выходом, но никак не помогает решить проблему» (с. 49).

Во второй части книги («Женщины во власти») Бирд предлагает рецепт, как преодолеть культурные аномалии, унижающие и маргинализирующие женщин в XXI веке. Автор не собирается спорить с тем, что сейчас на высоких постах женщин больше, чем десять и, тем более, пятьдесят лет назад. Однако тот факт, что в 1970-е в британском парламенте женщины составляли около 4%, а сегодня их около 30%, не слишком ее успокаивает. «Мой главный тезис таков: наши ментальные и культурные представления о влиятельной персоне связаны исключительно с мужским полом», — настаивает она (с. 59). Например, если закрыть глаза и представить образ президента или профессора университета, то преимущественно это будет не женский образ. Это означает, что у нас по-прежнему нет стандартного представления о том, как должна смотреться влиятельная женщина — за исключением предположения, что ей придется согласиться на определенное мужеподобие. Строгий брючный костюм или по меньшей мере брюки, столь популярные у западных женщин-политиков, представляются комфортными и практичными и действительно могут означать отказ от статуса «вешалки для модных вещей» (с. 60) — удела многих «политических жен». Но, кроме того, это еще и примитивный прием, который, как и понижение голоса, позволяет увеличить сходство с мужчиной, чтобы больше соответствовать высокому назначению. Устойчивая ассоциация женщин со «слабым полом» означает, что они и сейчас не воспринимаются как носители власти: «Женщины во власти представляются нам разрушительницами преград или, наоборот, захватчицами, берущими то, на что, в общем-то, не имеют права» (с. 63).

Здесь автор считает нужным еще раз сослаться на античное наследие, вновь воспроизводя идею, которая красной нитью проходит через все повествование: «На протяжении всей известной нам истории западной цивилизации мы всюду видим радикальное отлучение женщин от власти — реальное, а также культурное и символическое» (с. 76). Символом этого выступает кочующая по греческим мифам голова Медузы, одной из трех мифических сестер-горгон: по мнению автора, в античности это был важный знак торжества мужчин над теми страшными опасностями, которые влечет за собой сама возможность допущения женщин ко власти. «В классическом мифе о Медузе превосходство мужчин подтверждается насильственным ниспровержением незаконной власти женщины» (с. 79). Примечательно, что обезглавливание Медузы до сих пор остается символом отрицания женского могущества. В одном из самых истеричных выпадов подобного рода в британской прессе Терезу Мэй, некогда бывшую министром внутренних дел, назвали «мейденхедской Медузой» (с. 81). Медузе не раз уподобляли и Ангелу Меркель. Однако «грубее и гнуснее всего» тему Медузы использовали против Хиллари Клинтон. Сцена с Персеем-Трампом и сочащейся кровью головой Медузы-Клинтон в его руке, изображенная на предвыборном плакате, пользовалась широкой популярностью в США: ее до сих пор можно обнаружить на футболках и майках, кружках и чехлах для ноутбуков. По словам Бирд, это типичный пример «нормализации гендерного насилия» в наше время (с. 85).

Подходя к заключительной части своего «Манифеста», Мэри Бирд задается вопросом: что же нужно предпринять, чтобы ввести женщин во властные институты? Сначала, по ее мнению, стоит обозначить различие между индивидуальными случаями и более общей картиной. Если рассмотреть истории женщин, которые добились многого в самых различных сферах, включая политику, то можно увидеть, что тактики и стратегии, приведшие их к успеху, не сводятся исключительно к подражанию мужским обычаям. Напротив, «у многих из этих женщин есть общая черта — способность использовать к собственной выгоде символы, которые обычно лишают женщину влияния» (с. 85). У Маргарет Тэтчер таким символом, вероятно, был ридикюль: получилось так, что самый стереотипный женский атрибут вдруг сделался признаком отправления политической власти. Автор вспоминает, что использовала аналогичную методику, собираясь на собеседование к первым своим нанимателям из научного мира — как раз в эпоху «железной леди». Специально к этому случаю Бирд купила пару синих колготок. Обычно она так не одевалась, но ее логика была железной: «Если вы вздумаете счесть меня типичным “синим чулком”, так я покажу вам, что прочла ваши мысли и сделала ход первой» (с. 87).

Что касается Терезы Мэй, то, по мнению автора, о ней пока рано судить; все более вероятным представляется, что ее будут оценивать как женщину, которую привели во власть и держали там только для того, чтобы она не справилась. Бирд, однако, подозревает, что «пунктик» нынешнего премьер-министра — туфли на каблучках-рюмочках — также призван демонстрировать, что их обладательница не собирается вписываться в мужские стандарты. Кроме того, Мэй довольно ловко, как и Тэтчер в свое время, обнаруживает бреши в броне мужской власти традиционалистов-консерваторов. Именно то, что она не принадлежит к миру «своих парней», помогло ей очертить для себя границы существования во власти — суверенную территорию. И она, как широко известно, нетерпима к снисходительной манере разговора, когда мужчина объясняет что-то женщине с помощью упрощенных формулировок, как бы делая скидку на ее пол.

Однако, считает историк, несмотря на постепенный прогресс в плане привлечения женщин во власть, мы должны все же задуматься о новом определении самой власти: «Иначе говоря, если мы не представляем женщину вполне включенной во властные структуры, надо ли нам скорее пересмотреть определение власти, а не женщины?» (с. 89). При такой постановке вопроса власть следует лишить ее общественного престижа, думая о ней как «о глаголе (“править”), а не как об объекте обладания» (с. 93). Власть, с точки зрения Бирд, есть возможность приносить пользу, что-то менять в жизни; это право рассчитывать на серьезное отношение к женщине как к личности. «Власти именно в этом смысле многим женщинам не хватает — и такой власти они хотят» (с. 93). Останавливаясь на рейтингах, сравнивающих процент женщин в представительных органах, автор обращает внимание на то, что в них парадоксальным образом лидирует Руанда с 60%, на фоне которой Великобритания с ее 30% смотрится бледно. Но стоит ли соблазняться столь отрадной статистикой? «Я не могу не спрашивать себя, сколько таких стран, где широкое присутствие женщин в парламенте означает лишь то, что совсем не в парламенте там сосредоточена власть», — заключает автор (с. 91).

Таким образом, говорится в послесловии, ситуация довольно неутешительная. Фактически мы нисколько не продвинулись в том, чтобы поколебать фундаментальные представления о власти, которые отлучают от нее женщин. Несмотря на очевидную цель феминисток, за последние полвека реабилитировать Медузу пока не удается: ее по-прежнему используют в травле женщин-политиков. Летом 2017 года, во время всеобщих выборов в Великобритании и сразу после них, автора поразили два провальных радиоинтервью с именитыми парламентариями — лейбористкой Дайан Эббот и консерватором Борисом Джонсоном. Что касается Эббот, то она оказалась неспособной подсчитать расходы на полицию, предлагаемые ее собственной партией: беседуя с журналистом, она назвала цифру, из которой следовало, что каждый вновь нанимаемый полицейский будет получать около восьми фунтов в год. В свою очередь Джонсон продемонстрировал столь же постыдное невежество в отношении нескольких принципиальных моментов в деятельности правительства консерваторов: было заметно, что он не знает о позиции своей партии по расовой дискриминации в уголовном правоприменении и по доступности высшего образования. «Что меня поразило, — пишет Бирд, — так это разница в реакции людей, в Интернете и повсюду». На Эббот сразу же открыли настоящий сезон охоты, ее презрительно обзывали «тупицей», «жирной идиоткой», «безмозглой дурищей» (с. 101), сдабривая все это расистскими выпадами (Эббот — чернокожая). Общим знаменателем оказывалось, что женщина-депутат находится не на своем месте. Разумеется, Джонсона тоже изрядно «полоскали», но здесь критика была совсем иная. Его поведение скорее трактовали как пример дерзкого разгильдяйства — ему следовало бы быть собраннее, поменьше хвалиться, не распыляться и тщательно изучать проблемы. Иными словами, если ему рекомендовалось в следующий раз не допускать подобных оплошностей, то относительно нее цель заключалась в том, чтобы «следующего раза» вообще не случилось.

По мнению Бирд, здесь мы имеем дело с новейшим примером древних двойных стандартов. И суть проблемы не только в том, что женщине труднее преуспеть — с ней гораздо суровее поступят, если она где-то допустит досадный промах: достаточно вспомнить Хиллари Клинтон и ее переписку (с. 102). Данный «Манифест», по заверению автора, не претендует на истину в последней инстанции и предусматривает широкое поле толкования проблемы женщин во власти. Но в любом случае взгляд на этот вопрос с точки зрения феминизма будет полезен для ознакомления с ним широкого круга читателей, представляющих как женскую, так и мужскую аудиторию.

Юлия Александрова

Жизнь по понятиям. Уличные группировки в России

Светлана Стивенсон

М.: Страна Оз, 2017. — 304 с.

Книга о том, что было всем известно

Рецензию на книгу Светланы Стивенсон должен был бы писать человек, который изучает те же социальные проблемы, которые она анализирует. Но пока такой профессионал, насколько мне известно, своей реакцией на эту книгу, на публичные лекции автора в обеих столицах[7] и на обширную статью в «Неприкосновенном запасе»[8] себя не обнаружил.

Между автором и предметом, который он описывает, непременно существует дистанция. Но когда автор — потомственный российский интеллигент и профессор Университета Лондон Метрополитен, а ее герои и респонденты — «конкретные пацаны» из уличных банд в Казани, не слишком ли велика эта дистанция? Тот, кто познакомится с книгой, убедится, что демонстрируемый ею «эффект присутствия» в мире перманентного насилия таков, что читателю становится не по себе. При этом автором выдержана действительно большая дистанция — это дистанция между социологическим нарративом высокого класса и четко препарированным полевым материалом.

Важно, какой подход к предмету избирает автор — к живым людям, респондентам, они же бывшие или актуальные члены группировок и банд. Стивенсон не встает в распространенную позицию сочувствия этим «бедным детям», которым на улице было лучше, чем дома. Прямо указывая на преступный характер этих группировок, она не берет на себя функции следователя или судьи. Она не ведет речь об асоциальности их поведения. Ее позиция — это позиция социолога, который понимает, что говорить об асоциальности этих подростков и молодых людей, значит осуждать социальное большинство с позиций социального меньшинства. Оставаясь на собственных моральных позициях, она воздерживается от моральных оценок изучаемых субъектов и их нравов. Но по прочтении книги позиция автора по вопросам, требующим нравственной оценки, неясной для читателя не остается.

Эмпирической базой исследования являются глубинные интервью с членами казанских и московских молодежных группировок, фокус-группы с подростками в «образовательных учреждениях закрытого типа», а также интервью с работниками школ, правоохранительных органов, с жителями районов Казани, где деятельность группировок была особенно заметна.

Изучаемый в книге вид социальных образований и их нравов провоцирует аналогии с «законом» воров, а также, о чем пишет автор, с племенными структурами и рыцарским этосом. Уличные и дворовые peer groups повсеместны, социологам они известны давно. Много написано об уличных бандах в Америке (Северной и Южной), о мафиях в США и Италии. Чем же интересна тогда работа Стивенсон, почему она выглядит открытием или описанием открытия? Уже тем, что от каждой из упомянутых форм «наша» имеет принципиальные отличия, и одно из главных — широта распространения. Молодежные криминальные группировки в городах СССР/России не просто не были тайными, маргинальными — они были на виду, о них знали все. И были они не локальным явлением, а встречались по всей стране, жилые районы городов захватывая чуть ли не целиком. Но их как бы не замечали. Как указывает автор, советские власти долго «не обращали внимания» на эти группировки, а когда они из делинквентных превратились в преступные, не соглашались признавать наличия организованной и, главное, массовой преступности.

Но то власти — их реакция привычна и понятна. Однако на таких же позициях находилась в основном и наша социальная наука. Исключения были: Светлана Стивенсон пишет о работе Александра Салагаева с коллегами, начавших еще в 1980-е собирать материал по казанским группировкам; Стивенсон сообщает, что о подобных явлениях писали Сергей Белановский и Дмитрий Громов, а о тюремной и бандитской культуре — Валерий Абрамкин, Вадим Волков, Антон Олейник. Но в целом явление, имевшее буквально общенациональные масштабы, осталось неописанным и неизученным.

Названия работы Стивенсон — «Банды в России: с улиц — в коридоры власти» в английском издании и «Жизнь по понятиям. Уличные группировки в России» в русском — указывают на две ключевые социологические проблемы, которые изучаются автором. Первая — проблема власти и вертикальной мобильности, вторая — проблема нормативной системы и социального контроля в этих группировках.

В общем известно, что у многих высокопоставленных и очень высокопоставленных чиновников были связи с «уличными компаниями», а кое у кого и сегодня есть связи с криминальными группировками. Стивенсон интересует не столько данное обстоятельство, сколько сам процесс, в ходе которого «реальные пацаны» сначала крышуют, то есть шантажируют и рэкетируют бизнес, затем сами становятся бизнесменами и политиками. Автор не просто указывает, что их силовой, социальный и финансовый ресурс позволяет «войти во власть» — она настаивает на том, что группировки, разделившие Казань на зоны своего контроля, уже осуществляли там власть, являлись ее субъектами, «доминируя над всей социальной экосистемой».

Подростковые дворовые/уличные компании являлись средой социализации; выросшие в них юноши формировали территориальные банды. Стивенсон указывает, что этот путь был массовым, основным для мужской части молодежи Казани (и многих других городах страны). Представляется, что господствующим в официальном, да и в бытовом дискурсе тех лет было представление, что этим «нехорошим» путем идут только «трудные подростки», дети из «неблагополучных семей» — словом, меньшинство, маргинальные субъекты. Материал, на который опирается автор, показывает, что маргинализованным меньшинством оказывались в этих районах как раз юноши из «обычных», благополучных в социальном отношении семей, ориентированные на «общепризнанные» ценности образования и успеха на его базе. Как меньшинство они подвергались регулярным избиениям, ограблениям, унижениям. Единственным путем (кроме отъезда) избежать этого было вступить в группировку, банду — что многие и делали. Автор подчеркивает, что, жестоко преследуя подростков, пытающихся уклониться от членства в территориальной группе, тем, кто уступал и присоединялся, группа далее не препятствовала в школьной учебе и в продвижении по «общепризнанным» каналам мобильности. Часть членов банд были студентами высших учебных заведений Казани.

Светлана Стивенсон справедливо указывает на различие между «понятиями» тюрьмы/зоны и территориальной банды. Последняя отнюдь не против того, чтобы ее члены работали. Служба в правоохранительных органах не является допустимой, но дружеские и даже родственные связи с работниками этой системы приветствуются, они полезны. (Журналисты нередко разоблачают связи правоохранителей с преступным миром; Стивенсон едва ли не единственная, кто показывает, как эти связи формируются.)

Автор показывает высокоинтегрированную, прочную и гибкую систему норм этой субкультуры, во многом построенных на противопоставлении «пацанов» «лохам», то есть не включенному в группировки населению района. Отношение к девушкам и женщинам покровительственное, насилие по отношению к ним не допускается. Молодые люди мужского пола в своем районе, как указывалось, наоборот, подвергаются разнообразным формам унижения и избиениям, если они не входят в группировку. С членами других группировок поддерживаются отношения постоянной вражды и войны. Действуют правила, по которым «пацан» при встрече с противниками не имеет права скрыть принадлежность к своей «улице» (то есть группе) и не может уклониться от драки. Сами практикующие вымогательство, «пацаны» никогда не должны допускать, чтобы жертвами его были они сами.

«Пацаны» — не «барыги», не те, кто занимается бизнесом. Бизнес — объект их рэкета, крышевания. (Некоторые из членов уличных банд, поднявшись в криминальном мире на высокие уровни, обзаводились собственным бизнесом, но для них правила «улицы» уже не действовали.)

Хотя в мужских группировках многое регулируется насилием или угрозой насилия, «реальный пацан», как указывает автор, должен уметь «разговаривать». Это значит — при выяснении отношений со своими или с чужими — уметь аргументировать от «понятий». Автор выявляет нормы, поддерживающие сплоченность в этих группах: верность группировке, внутригрупповую демократию, процедурную справедливость. Интересно, отмечает автор, что в условиях смешанного в этническом отношении населения Казани группировки также имели смешанный состав, этническая эксклюзия и дискриминация не допускалась «понятиями». (Этнические преступные группировки в других городах формировались из анклавных, а не местных этносов.)

Есть соблазн видеть в этих молодых бандитах «благородных преступников». К этому толкает и позиция некоторых жителей из контролируемых бандами районов, говорящих о них как о «защитниках» (от других таких же бандитов). Автор этого соблазна избегает: она не судит и не оправдывает, она описывает и анализирует.

Стивенсон уделяет большое внимание тому обстоятельству, что изучаемые ею социальные образования изначально имеют территориальный характер и сохраняют связь с территорией на поздних стадиях своей эволюции. Для детско-подростковых компаний связь со «своим» двором, улицей, микрорайоном может считаться «естественной». Драки одной «улицы» с другой имеют прецедент в традиционной деревенской культуре. Но деление города на сферы влияния «улиц», то есть банд — феномен чисто городской, хотя и не только российский. Специфичным для России 1990-х было распространение контроля наиболее успешных банд Казани на другие города и даже выход за пределы национальных границ. Но при этом привязка к родной улице или микрорайону сохранялась и в самоназвании, и в самоидентификации членов банд (подобные явления отмечались и в других городах).

Работа Светланы Стивенсон, имея, казалось бы, локальный и изолированный по времени предмет (казанские группировки 1990-х), затрагивает на деле весьма широкую проблематику. Территориальные молодежные группировки существовали, как выясняется, во многих или очень многих городах страны; временные рамки их активности могут быть значительно расширены, в отдельных случаях вплоть до настоящего момента. Но есть и другой горизонт, о котором следует говорить после прочтения этого труда. Работа Стивенсон затрагивает многие фундаментальные социологические вопросы, разработка которых остро необходима для адекватного анализа проблем современного российского общества. Это вопросы функционирования нормативных систем и форм социального контроля. Это вопросы работы и взаимодействия различных систем социализации — особенно социализации мужской части подростков и молодежи. Это вопросы о месте и роли насилия в этих процессах. Это, наконец, вопросы о конфликте и взаимодействии ценностей и морали тех, кто пишет и читает такие книги, с моралью и ценностями тех, о ком эта прекрасная книга написана.

Алексей Левинсон

ГУЛАГ расходящихся тропок. Семь текстов о будущем российского современного искусства

Мария Алехина, Борис Гройс, Петр Павленский, Павел Пепперштейн, Алексей Плуцер-Сарно, Авдей Тер-Оганьян, Сергей Шнуров

СПб.: Асебия, 2018. — 54 с.

Тонкий сборничек статей известных арт-деятелей стал первым опытом небольшого, но амбициозного издательства «Асебия». Свою цель создатели проекта определяют как «обращение к несвоевременным, неуслышанным и нетрадиционно сформулированным позициям»[9], а в планах у них числятся «Антология facebook-срачей о современной культуре», «Олимпийские боги против анархо-капиталистов», книга о любви собак к кинокомедиям на VHS и еще несколько подобных затей.

Надеюсь, о провале «Асебии» судить еще рано, но факт остается фактом: на осень 2018-го были запланированы две книги, из которых пока не вышла ни одна; обновлений ни на сайте, ни в социальных сетях не происходит; единственным сторонним высказыванием создателей проекта стало небольшое интервью, опубликованное в Telegram-канале журнала «КРОТ». В нем анонимные издатели отвечают на вопрос о финансировании проекта следующим образом:

«Все на самом деле не хотят знать, откуда деньги — это скорбное знание. Важнее, что деньги есть. Если бы все знали, на какие деньги работают все эти миленькие Интернет-СМИ, издаются любимые квир-книги или открыта модная киношкола... Все деньги отпечатаны рабством и нищетой, особенно в России»[10].

Далее издатели признаются, что именно деньги и позволили собрать внушающий уважение список авторов первого сборника.

Список этот таков: Мария Алехина, Борис Гройс, Петр Павленский, Павел Пепперштейн, Алексей Плуцер-Сарно, Авдей Тер-Оганьян и Сергей Шнуров. Авторы перечислены в алфавитном порядке, и ровно так же расположены статьи в сборнике, что говорит скорее об отсутствии редакторской концепции. Удивительно, но исключительно звездный состав не обеспечил книге никакого, как сейчас говорится, хайпа — возможно, это связано со странной дистрибуцией. Мне удалось найти «ГУЛАГ расходящихся тропок» только в одном книжном магазине Петербурга, а в цифровом виде издание распространялось, судя по результатам гугл-поиска, только во «ВКонтакте», через группы о современном искусстве. Кстати, в pdf-версии сборник выглядит гораздо лучше: для физического носителя выбрана неудачная бумага и скверная цифровая печать с блеклой краской. О том, что книга распространяется в сети легально, свидетельствует жирный штамп copyright is dead, красующийся под выходными данными.

Тем не менее интересного материала в книге немало. В первую очередь это статья Гройса «Власть как реди-мейд». Она посвящена распространению произведений искусства в условиях парадоксальной логики путинского капитализма. Рассуждая об Интернете как виртуальном музее, философ пишет:

«Сегодня идеал нейтронных сетей переориентирует художников не на продумывание производства (с теургических, естественных, конструкторских или иных позиций), но на прогнозирование сбыта производственного, на тактику распространения продукта и помещения его в необходимые контексты» (с. 18).

По словам Гройса, продуманные стратегии подачи могут служить инструментом для критического комментария, дестабилизирующего властный дискурс. Получается, что задача художника — обустроить в бесконечном музее Интернета кураторское пространство, цель которого — вскрывать абсурдность происходящего в современной России и показывать его как чей-то реди-мейд. Дюшан, конечно же, появляется в статье совсем неслучайно: искусствовед этого не упоминает, но он явно имеет в виду, что скандал с «Фонтаном» был не в том, что его выставили, а в том, что его не выставили — и первая его презентация была не инсталляцией, а публикацией. Гройс формулирует свой тезис так: «Путин — это лишь капли с пиршественного фонтана Дюшана», и, кроме очевидной туалетной метафоры, это наблюдение связано с фантомностью любой медиасистемы, будь то печатное издание, музей или сетевое пространство. Осознание фантомности Путина должно позволить художнику обыграть властный дискурс, который только и наделяет перманентный экономический кризис нынешней России правом на существование. Остранение, превращение авторитарного дискурса в реди-мейд должно, по мнению философа, стать содержанием искусства, а Интернет — идеальная форма для этого.

Другой автор, размышляющий о сетевом искусстве, — Павел Пепперштейн. В статье «Текст победит» он говорит об утрате вербальным началом доминирующей роли в искусстве и переходе последнего к визуальному:

«Текст превратился в хэштег. Будто бы генералиссимус разжалован до регулировщика на перекрестке. Безмолвный светофор, с помощью которого потоки капитала обеспечивают свое бесперебойное движение» (с. 28).

Медгерменевт предлагает остроумный очерк того, как слабел текст, возымевший в начале советской эпохи практически магическую силу, но растерявший ее из-за потока серых, заведомо устаревших масс бюрократических текстов.

При этом, однако, он замечает, что нынешняя власть картинок мнимая, ибо она опирается на URL-ссылки, которые представляют собой именно строку текста, «изображение есть заумь» (с. 33). Таким образом текстовое подрывает власть визуального, и художник создает целую утопию, способную, по его словам, уничтожить капитализм, который боится текста: «Я вижу будущее человека в зрении, испещряющем текстом всю видимую действительность» (с. 35). Так и раскрывается заглавие статьи, отсылающее к старому псевдоэкфрасису Пепперштейна из интервью «Артгиду»:

«Я даже хочу сделать на эту тему картину, продолжающую мою серию идеалистических прекраснодушных картин-лозунгов […] — на ярком фоне, среди цветочков и еще чего-нибудь такого же прекрасного написать лозунг “Текст победит”»[11].

С обратной стороны к проблеме подходит Авдей Тер-Оганьян, который обвиняет концептуализм в том, что «сейчас экспансии текста подвержено все искусство целиком» (с. 47). По его мнению, дихотомия авангарда и реализма внутренне ошибочна, поскольку эти понятия относятся к разным плоскостям, и в нынешний момент, когда перегруженный текстами концептуализм стал арьергардом, стоит вернуться к реализму и снова начать учиться рисовать. Подобные «озарения» авангардистов далеко не новы — стоит вспомнить хотя бы Малевича и Тимура Новикова, но их опыт также показывает, насколько редко получается адекватно отрефлексировать поворот к фигуративности. Текст Тер-Оганьяна ничего нового сюда не добавляет.

Так же, не говоря ничего нового, хотя и нападая из другого угла, критикует рефлексивность современного искусства Мария Алехина («Каждая/ый — это Pussy Riot. Каждая/ый — это Христос»). Арт-активистка, отталкиваясь от «Апофеоза беспочвенности» Льва Шестова, исповедуется в грехе внутренней несвободы и пытается обрисовать границы оной (слова «исповедуется» и «грех» здесь вполне уместны — недаром Алехина благодарит за помощь в написании текста небезызвестного православного радикала Дмитрия Энтео). Художница утверждает: искусство, утопая в критических комментариях к действительности, не выходит к реальному активизму и в итоге попросту не становится частью протеста — а значит, не уничтожает режим, а потворствует ему:

«Путин — это не только коллективная вертикаль власти с круговой порукой и коррупцией всех сфер жизни. Путин — это и ты сам, когда становишься инертным, когда веришь во всесилие государственного аппарата и перестаешь действовать» (с. 9).

Примерно о том же говорит и Петр Павленский, разве что панораму он рисует более широкую, говоря не только о современной России, но и о политическом искусстве эпохи всеобщей опосредованности капиталом; фраза «Хозяин появляется лишь там, где ему позволяют быть» (с. 24) вполне могла прозвучать и в статье Алехиной. Впрочем, Павленский привносит важный смысл, напоминая, что художнику по силам пошатнуть государственное право на легализацию насилия — этот тезис подтверждается его собственными художественными практиками.

Совершенно не согласуется с высоким пафосом Павленского ироничный текст Алексея Плуцера-Сарно. Автор «Словаря русского мата» посвящает эссе популярному сокращению «норм.», то вскрывая его родство с тоталитарными режимами, то определяя его как мантру подавленного несогласия. Он рассматривает «норм.» как анаграмму, подробно размышляет над всеми комбинациями, складывающимися из этих букв, растолковывает скрытый фонетический смысл «норма» (родительный падеж от «норм.») и умудряется ни разу не упомянуть известного романа Сорокина. Пожалуй, это единственный текст в книге, который можно назвать действительно остроумным, пусть даже к будущему российского искусства он имеет меньше всего отношения (сведение личных счетов с директором музея «Гараж» вряд ли тут релевантно).

Последняя статья начинается самой искренней фразой сборника, которой веришь больше прочего, сказанного на этих страницах:

«Не будет большим преувеличением сказать, что, по гамбургскому счету, все российское искусство — это группировка “Ленинград” и я, лидер группировки Сергей Шнуров» (с. 51).

В остальном же текст изобилует максимами вроде «Водка — вот настоящее политическое сопротивление» (с. 52). Большего от турбошансон-иконы требовать сложно; тем более объемом его сочинение не превышает обычной колонки, а сделать развернутое высказывание в таком формате умеет разве что Лев Рубинштейн.

Хотя книга издана за неделю до мартовских выборов 2018-го, сколько-нибудь убедительную картину будущего или современности рисуют только два автора. Собранные тексты производят впечатление сделанных наспех — хотя, быть может, такова и была установка составителей. Получается, что Алехина выступает за прямое действие — но пишет статью; Гройс рассуждает о необходимости концептуального внимания к распространению текстов — но сборник, как кажется, прошел совершенно незамеченным; Павленский критикует опосредованность искусства капиталом, а издатели в интервью цинично говорят о каком-то таинственном внешнем финансировании — все это подрывает цельность высказывания, на которую претендует сборник. Заглавная отсылка к Борхесу должна подготовить к появлению множественности смыслов, но получается попросту мешанина, которая совсем не объясняет, зачем эти тексты объединены под одной обложкой.

Но именно в заглавии и таится ловушка: предлагая собеседникам поразмышлять о «будущем современного» составители не заметили, что словосочетание изнутри разрушает само себя. Они, видимо, ждали разговора о «будущем актуального» или «будущем после актуального», но бóльшая часть авторов приняла скучное и предсказуемое понимание этой формулы как прогноза чисто хронологического. В итоге «современное» ограничилось режимом «вечного настоящего», и эта установка позволила или повторить многократно сказанное ранее (Алехина, Тер-Оганьян, в меньшей степени Павленский), или незатейливо — и серийно-провокативно — шутить (Плуцер-Сарно, Шнуров). С такого рода рефлексией и правда кажется, что ни завтра, ни послезавтра ничего не изменится. «Не жди, не уповай, не верь: / Все то же будет, что теперь» — вот, где сходятся все эти тропки.

Валерий Отяковский