История «бакланки»:

поэты, функционеры и советский уголовный кодекс

 

Бакланка — мелкое хулиганство, статья 206 УК РСФСР[1].

 

ФУНКЦИОНЕРСКАЯ АТАКА

12 февраля 1927 года «Правда» опубликовала статью Н.И. Бухарина «Злые заметки», где, как известно, была сформулирована политическая оценка всего литературного наследия С.А. Есенина. Читатели должны были уяснить, что бухаринская оценка — официальная. Такой вывод подтверждался не только статусом издания, но и статусом автора статьи. Редактор главной пар­тийной газеты, функционер Политбюро ЦК ВКП (б), идеолог советской эко­номической политики, которого И.В. Сталин тогда называл своим другом, настаивал, что «есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоя­щего бичевания явление нашего литературного дня»[2].

Начал Бухарин не с есенинского наследия. С рассказа о публикации дру­гого поэта начал: «В последней книжке "Красной нови" я наткнулся на сти­хотворение "Российское"...»

Понятно, что речь шла о номере журнала, изданном в декабре 1926 года. Как раз там было опубликовано вроде бы случайно замеченное редактором «Правды» стихотворение П.Д. Дружинина[3]. Строфу из него и привел Буха­рин — для начала. Привел в качестве образчика явной нелепости:

О, Русь чудесная! Жива ты,
Как живы русские блины.
Твои соломенные хаты
Овсяной тайною полны!

 

Бухаринский комментарий был весьма язвителен. Все «российское», по словам редактора «Правды», сводилось у Дружинина к блинам: «Никому, ко­нечно, невозбранно и в прозе, и в стихах возвеличивать в патриотическом азарте "русские блины" (тем более что этим ремеслом занимаются все "рус­ские" трактирщики в европейских городах).» В общем, здесь Дружинин, если верить Бухарину, не сказал ничего плохого или хорошего. Но, по словам автора статьи, дальнейшее он читал с изумлением:

Своя земля как кладень древний,
Над ней кочует свет и мрак.
И в каждой хате есть царевна,
И в каждой улице дурак.

На них цветные сарафаны
И залихватские штаны...
На кой же чорт иные страны,
Кромя советской стороны!

И я люблю тебя такую
С тоской и горечью полей
И не отдам твою тоску я
За всех заморских журавлей.

 

Тут поэт, по мнению автора статьи, перешел границы допустимого в со­ветской печати. Умышленно, нет ли, но перешел:

Это уже не только «национальная ограниченность». Это просто-напросто шовинистическое свинство. В «старое, доброе время» выдающуюся роль в деле кристаллизации российской националистической идеологии играл, как известно, квас. Отсюда — «квасной патриотизм» — выражение, которое считалось бранным в устах всякого мало-мальски прогрессивного человека. Теперь, на десятом году диктатуры пролетариата, как видим, место кваса с успехом заняли блины.

 

Читатели «Красной нови» должны были б заметить, что Бухарин, по сути, вырвал цитаты из контекста, в силу чего совокупность цитат обрела черты пародии. Уместны были бы возражения, и к ним автор статьи подготовился:

Могут сказать о некоторой дозе иронии у идеолога блинов, штанов, царевен и дураков. Слушаем-с! Но ирония-то эта — ирония юродствующих. Это юродство входит, как составная часть, в совокупную идеологию новейшего национализма «а la moujik russe»: «мы-ста по-мужицки, по-дурацки» и т.д., и т.п. Эта «древляя» юродствующая идеология для конспирации напяли­вает на себя «советский» кафтан.

 

Подразумевалось, что «советский» — лишь «кафтан». Дежурная фразео­логия, демонстрация лояльности. Остальное — ложно. Вот и в данном случае, отмечал Бухарин, «одно только словосочетание: "кромя советской стороны" выдает сразу всю свою фальшь, натасканность, неискренность, внутреннюю противоречивость».

Инкриминировав Дружинину «фальшь» и «неискренность», Бухарин об­основывал главный тезис. Если верить автору статьи, «Российское» — лишь один из множества аналогичных примеров:

Вышеприведенные лирические «изъяснения», несмотря на свое, так ска­зать, интимно-физиологическое содержание, имеют крупное общественное значение: это, повторяем, целая идеология. С легкой руки Сергея Есенина, этой «последней моды» дня, у нас расползлось по всей литературе, включая и пролетарскую, жирное пятно от этих самых «истинно русских» блинов.

 

Вот таким образом Бухарин и перешел к есенинскому наследию. А далее сформулировал приведенную выше политическую оценку. Причем специ­ально оговорил, что ссылки на талант в данном случае неуместны:

Есенинский стих звучит нередко, как серебряный ручей. И все-таки в целом есенинщина — это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная рос­сийская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и «трагической» пьяной икоты; религии и хулиганства, «любви» к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине; бессильных потуг на «широкий размах» (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до «принципиаль­ной» высоты, и т.д.; все это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма — вот что такое есенинщина.

 

Нечто подобное, согласно Бухарину, культивировалось в литературе и ранее, в досоветскую эпоху. И в советскую эпоху тоже, причем не по недоразумению:

Эту жалкую традицию литературных слюнтяев «мощно» подпирает есе­нинщина, «поднимая» опоэтизирование безволия до высоты опоэтизиро­ванного хулиганства гуляющих «истинно-русских» «ухарей». Это есть стремень есенинщины, а не «советские» устремления, которые оказались совсем не по плечу Есенину, всеми своими эмоциональными корнями со­савшему совсем другие соки из окружающей жизни

.

Есенин, как утверждал Бухарин, не имел отношения к «советскому». На­против, иную традицию пропагандировал: «И все это наше рабское истори­ческое прошлое, еще живущее в нас, воспевается, возвеличивается, ставится на пьедестал лихой и в то же время пьяно рыдающей поэзией Есенина и его многочисленных подражателей и подражательниц».

Впрочем, утверждал Бухарин, не Есенин как таковой наиболее опасен. Наиболее опасны новоявленные идеологи, есенинскую популярность ис­пользовавшие. Вот они-то, утверждал Бухарин, «долбят камень нашей совет­ской общественности, изо дня в день "национализируя" на свой салтык нашу литературу. А некоторые простачки им подсвистывают, им подпевают, не ра­зобрав как следует, что к чему».

Есенин, по словам Бухарина, был орудием противников советского госу­дарства. Хотел ли, нет ли, не важно. Объективно — был. Посредством есенин­ских стихов утверждались заодно и ксенофобские установки. В частности, антисемитизм, традиционно ассоциируемый с «квасным патриотизмом», о котором упомянул Бухарин:

Некий разговорец насчет «жидов» и «инородцев» — вот еще форма воспи­тания мещанских чувствиц. Так помаленечку просовывает свои идеологи­ческие пальцы новая российская буржуазия, сознают то или нет проводники ее влияния на пролетариат, в особенности на пролетарскую молодежь.

 

В итоге список обвинений, предъявленных Есенину, был впечатляющим. С необходимостью из всего сказанного Бухариным следовало, что Есенин, вольно ли, невольно ли, был пропагандистом русского национализма, анти­семитизма, пьянства, хулиганства, распущенности, то есть «свинского отно­шения к женщине».

Бухаринская оценка в аспекте политическом была, казалось бы, исчерпы­вающей. Пусть не обосновал автор свои выводы есенинскими стихами, огра­ничившись намеками да обрывками, но эмоций было в избытке. Чем и компенсировался дефицит логических доказательств. И только на один вполне уместный вопрос нет у Бухарина сколько-нибудь внятного ответа. Если в со­ветском государстве Есенин — самый что ни на есть вредоносный поэт, так по­чему же редактор «Правды» заметил это лишь к февралю 1927 года?

 

НЕНАЗВАННЫЕ ЦЕЛИ

Понятно, что Бухарин подобного рода вопросы предвидел. Даже попытался отвести их заранее. Оговорил специально:

За сутолокой больших и малых дел, которые до краев наполняют дни — а иногда и ночи, — не успеваешь следить за другими «фронтами», располо­женными несколькими этажами повыше «политики цен», местного бюд­жета, китайской гражданской войны, английских происков, сырьевой проблемы и тому подобных вещей, которыми «наш брат-мастеровой» («ма­стеровой революции») занимается, так сказать, «по долгу службы». Но ино­гда приходится запускать глаз и в эти области.

 

Вот, стало быть, запустил. Обратил внимание на литературу. Но если ли­тература — тоже «фронт», редактору главной партийной газеты полагалось бы относиться к ней более серьезно. Именно «по долгу службы» полагалось бы. Так что с оговорками ли бухаринскими, или без них, все равно непонятно, почему «на десятом году диктатуры пролетариата», когда минуло более двух лет со дня смерти Есенина, редактор «Правды» решил вдруг сообщить чита­телям, что есенинские стихи вредоносны. Спохватился.

Однако Бухарин ничего более объяснять не стал. Прагматика статьи была и так очевидна: все, кто Есенина хвалит и публикует, — либо противники со­ветской идеологии, либо «простачки», которые противникам советской идео­логии «подпевают, не разобрав как следует, что к чему». Они, «простачки», способствуют — по недомыслию — популяризации «есенинщины». По недо­мыслию печатают и есенинских эпигонов. Например, Дружинина. Отсюда следовало, что бухаринская статья относилась прежде всего к редактору «Красной нови» — А.К. Воронскому. Он, конечно, в статье не упоминался, зато журнал был назван. И никакие другие издания в статье названы не были. Только «Красная новь», самый известный тогда литературный ежемесячник. Самый авторитетный.

Если пользоваться современной терминологией, можно сказать, что жур­нал этот изначально был в числе важнейших проектов Народного комисса­риата просвещения. Для его создания привлечены были немалые средства. И контролировали его работу весьма тщательно.

12 ноября 1920 года декретом Совнаркома был учрежден Главный поли­тико-просветительный комитет в составе Наркомпроса. Одной из приори­тетных задач возглавленного Н.К. Крупской Главполитпросвета считалась организация советской периодики. В феврале 1921 года Коллегией Главпо­литпросвета рассмотрен план выпуска первого «толстого» литературного журнала. Редактором назначен Воронский. Он возглавлял и редакционно- издательский подотдел Главполитпросвета. Помимо Главполитпросвета фи­нансовую и организационную помощь новому журналу оказал ЦК партии[4].

Это была подготовка к работе в условиях так называемой новой экономи­ческой политики. Не удалась экспансия в Европу, война с Польшей была проиграна, и «мировая революция», планировавшаяся большевистскими ли­дерами, откладывалась надолго. Приходилось восстанавливать прежние го­сударственные и общественные институты, ранее — в перспективе «мировой революции» — признанные ненужными. С окончанием Гражданской войны актуализировалась и проблема политики в области литературы. Понадоби­лась литература, столь же эффективная в аспекте управления общественным сознанием, что и досоветская. И при этом — не оппозиционная. Понадоби­лась методология управления литераторами. От них требовалась не только лояльность. Важнейшее условие — профессионализм.

Здесь правительство уже накопило опыт. В первую очередь — армейский. По инициативе наркома по военным и морским делам Л.Д. Троцкого с нача­лом Гражданской войны были мобилизованы тысячи военных специалистов из числа бывших офицеров. За лояльность «военспецов» отвечали их семьи, однако наркомвоенмор использовал не только террористические методы. «Во­енспецов» привлекали и стабильно высоким жалованьем, и щедрыми пай­ками, и прочими льготами. Ну а служили бывшие офицеры под неусыпным контролем военных комиссаров — «военкомов», наделенных чрезвычайными полномочиями. Армейский опыт, по достоинству оцененный В.И. Лениным, использовался также в промышленности и на транспорте.

Разумеется, критерий отбора литературных «спецов» был несколько слож­нее, чем армейских или технических. В литературе — формально — чинов не было. Дипломами или иными сертификатами, полученными до возникнове­ния советского государства, профессионализм не подтверждался. Критерий был в основе своей коммерческим. «Спец» — тот, чье имя обеспечивает ком­мерческий успех издания. Тут важно было мнение розничного покупателя. Если издание не продается в розницу, оно утрачивает и пропагандистский смысл. Не куплено — не прочитано.

Стремлением привлечь «спецов» было обусловлено и создание жур­нала «Красная новь». Возглавивший журнал Воронский стал тогда глав­ным «литературным комиссаром». Его не без оснований считали креатурой Троцкого, одобренной Лениным. Понятно, что выбор был не случайным. В 1921 году большевистский стаж Воронского — пятнадцать лет. Да и с Ле­ниным он был знаком лично, еще со времен большевистского подполья. К тому же у Воронского был солидный опыт организации советской печати в Иваново-Вознесенске[5].

Главному «литкомиссару» обеспечили финансовые льготы, позволявшие заинтересовать писателей — гонорарами, не менее высокими, чем в откры­вавшихся тогда частных издательствах. В литературе формировался своего рода аналог донэповской пайковой системы.

Как известно, популярность «Красной нови» и организованного Ворон- ским издательства «Круг» росла стремительно. Росла и популярность Ворон- ского в качестве литературного критика. Он успешно решал задачу, поставленную Лениным и Троцким: объединял «спецов» «на советской плат­форме». Но как раз тогда, когда журнал Воронского стал наиболее известным и авторитетным в СССР, объявились и влиятельные противники, причем именно в среде партийной элиты.

Разумеется, эволюция отношения к журналу была следствием действия политических факторов. Прежде всего — раскола в Политбюро ЦК партии. Борьбы генерального секретаря партии Сталина и его сторонников с Троц­ким. Еще в начале 1920-х годов был создан враждебный Троцкому блок ав­торитетных большевистских лидеров — так называемый триумвират. Нар- комвоенмору как наиболее вероятному преемнику тяжело больного и терявшего управление партией Ленину противостоял генсек, заключивший союз с Г.Е. Зиновьевым и Л.Б. Каменевым. Любые инициативы Троцкого сразу же перехватывали триумвиры. И, по возможности, дискредитировали противника. Литература, конечно, не была главной областью интересов Ста­лина, Зиновьева и Каменева, но в их планы не входило и доминирование Во- ронского, креатуры Троцкого.

Альтернативный «Красной нови» и «Кругу» проект готовили постепенно, так как Троцкий оставался самым популярным большевистским лидером. В мае 1922 года вышел первый номер журнала «Молодая гвардия». Статус журнала определялся, конечно, статусом издающих организаций. Они были указаны прямо на обложке — ЦК Российского коммунистического союза молодежи и ЦК партии. Появились и собственное издательство, и объеди­нение литераторов «Молодая гвардия». Затем стараниями «молодогвардей­цев» была сформирована группа «Октябрь», инициировавшая 1-ю Москов­скую конференцию пролетарских писателей, которая была проведена в марте 1923 года. С этого момента Московская ассоциация пролетарских писателей стала уже качественно новым формированием. Пожалуй, главным резуль­татом конференции стало принятие МАПП так называемой «идеологической и художественной платформы группы "Октябрь"». Напечатал ее журнал «На посту» в первом (июньском) номере 1923 года. И если у Воронского, согласно планам Троцкого, главными критериями были лояльность и про­фессионализм, то у МАПП критериями стали большевистское мировоззре­ние и готовность на уровне литературы реализовать любую партийную ди­рективу. Ну а в первом номере «На посту» за 1924 год была опубликована программная статья И.В. Вардина, где редактору «Красной нови» инкрими­нировались попытки воспрепятствовать реализации большевистской поли­тики. Что и акцентировалось броским заголовком: «Воронщину необходимо ликвидировать»[6].

Как известно, статья задала тон кампании травли Воронского. Особенно усердствовали напостовцы, не отставала и «Молодая гвардия». Троцкого до поры не решались атаковать непосредственно, зато успешно использовались возможности беллетристики.

Уже в декабрьском номере «Молодой гвардии» за 1922 год была опубли­кована повесть А.И. Тарасова-Родионова «Шоколад», надолго получившая репутацию скандальной. В одном из отрицательных героев — представителе ЦК партии Шустром — осведомленные современники не могли не угадать карикатуру на Троцкого. Сходство было заметно и на уровне внешности, и на уровне биографии. Шустрый, подобно Троцкому, носил пенсне, был в про­шлом меньшевиком, получил известность как журналист. Многие ветераны партии возмущались тем, что в период Гражданской войны Троцкий санк­ционировал расстрелы даже большевиков, не выполнивших его приказы, вот и следователь Шустрый добился вынесения смертного приговора чекисту, бывшему рабочему, ветерану партии, которого обманули подчиненные. Уга­дывался в повести и антисемитский подтекст: следователь, жестокий и ци­ничный карьерист, без всякой причины ненавидевший обвиняемого, был евреем, обвиняемый — русским. Прагматика скандальной повести тоже уга­дывалась. Сам факт публикации должен был подсказать читателям: если воз­можны такие намеки в журнале ЦК РКСМ и ЦК партии, значит, нет у Троцкого прежнего авторитета и влияния. Вот почему и Троцкий, и его сто­ронники долго игнорировали антисемитский подтекст не только этой, но и ряда других подобного рода публикаций[7].

В данном случае не важно, как относились Зиновьев и Каменев к антисе­митской карте, не раз генсеком разыгранной. Как бы ни относились — до поры не препятствовали. Надо полагать, следовали большевистской тради­ции, разрешавшей использовать все средства ради победы. Любые печатные высказывания Троцкого — по вопросам литературы, экономики, истории пар­тии — немедленно оспаривались в печати. Полемика шла почти непрерывно. Соответственно, «партийные массы» убеждались вновь и вновь: с Троцким можно и даже выгодно спорить — поддержка обеспечена[8].

Победы триумвиры добивались поэтапно. В начале 1925 года был завершен главный этап. Троцкий ушел с должности наркомвоенмора и председателя Революционного военного совета. Он еще оставался в Политбюро ЦК партии, считался одним из наиболее авторитетных большевистских лидеров и все же утратил прежнее влияние. Ну а триумвиры по-прежнему использовали любой повод, чтобы дискредитировать Троцкого. И, конечно, Воронского.

Попытки Троцкого печатно заступиться за Воронского успеха не имели, а после отставки Троцкого с поста наркомвоенмора травля стала еще более ожесточенной. Воронский был постоянной целью. Любое рассуждение об ошибках редакции «Красной нови» было ударом по Воронскому, даже если редактор журнала не упоминался. Он был целью давно объявленной. Троц­кий же — далеко не каждый раз названной целью. Но каждый удар по Ворон- скому был ударом и по Троцкому.

 

КАМНИ В ОГОРОДАХ

Ситуация не изменилась и в конце 1925 года, когда Сталин, лишив Троцкого былого влияния, принялся за недавних союзников. Триумвират распадался, Зиновьев и Каменев пытались объединиться с Троцким и другими своими недавними противниками, но Сталин, опираясь на подготовленные им «пар­тийные кадры», громил оппозиционеров. И, конечно, вновь и вновь разыг­рывал антисемитскую карту.

Руководителям так называемых «низовых парторганизаций» сталинские эмиссары внушали, что оппозиционеры — либо евреи, стремящиеся расколоть чуждую им русскую большевистскую партию, либо обманутые евреями, не понимающие сути оппозиционерских акций. Прием использовался не только при инструктаже партийных функционеров. На уровне литературы тоже.

Едва ли не самой скандальной в 1926 году стала повесть С.А. Малаш- кина «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь». Она была опуб­ликована в девятом номере «Молодой гвардии». Осведомленные совре­менники вновь не могли не увидеть карикатуру на Троцкого в одном из отрицательных героев[9].

На этот раз речь шла о причинах так называемой «половой распущенно­сти» в среде партийной и особенно — комсомольской. Проблема была акту­альнейшей, постоянно обсуждавшейся в газетах и журналах. Многие журналисты старательно доказывали, что такие популярные в партийно-ком­сомольской среде лозунги, как «свободная любовь» и «ликвидация буржуаз­ного института семьи», не имеют ничего общего с трудами «классиков марксизма». Логика в данном случае была неприменима, цитаты мешали бы. И опять советским публицистам приходилось обходиться без цитат, апелли­ровать к чувствам, а не разуму читателей. В лучшем случае наличие про­блемы объяснялось ссылками на «пережитки прошлого», досоветского, разумеется, а также на «угар нэпа». В худшем — на вмешательство неких зло­козненных сил. Малашкинская повесть — характерный пример аргументации подобного рода. Ее главный отрицательный герой — Исайка Чужачок — в об­щежитии некоего вуза пропагандирует разврат как обязательное условие «нового быта». Волею автора отрицательный герой наделен не только «гово­рящей фамилией», но и акцентом, который при желании можно счесть еврей­ским. И — полной ясности ради — идеолог «свободной любви» признается, что в родном городе его называли «маленьким Троцким». Противостоит же Исайке партийный функционер, конечно, русский. Он и просвещает главную положительную героиню, объясняет ей, запутавшейся в многочисленных свя­зях, что «половая распущенность» чужда русскому характеру. Героиня, ко­нечно, убеждается в правоте функционера и понимает, что нельзя судить обо всех комсомольцах и коммунистах по Чужачку и его адептам, понимает, что неуместно, рассуждая о партийно-комсомольских нравах, «смешивать детей ответственных работников, детей советских служащих, а больше всего подо­зрительную молодежь, приехавшую с окраин, с молодежью от станка, настоя­щей рабочей молодежью»[10].

Намек был прозрачным. Современникам полагалось угадать, что «по­дозрительная молодежь, приехавшая с окраин», — недавние обитатели «еврейских местечек», попавшие в крупные города после упразднения «черты оседлости». Они и оппозиционеры, то есть сторонники Троцкого, и пропагандисты «свободной любви», чуждой русскому характеру. Чужа­ки они — как Исайка Чужачок и его адепты. Другая интерпретация была невозможна[11].

Откровенный антисемитизм малашкинской повести возмутил многих критиков. Понятно, что нельзя было бы и пытаться написать о причинах, обусловивших появление антисемитской повести в партийно-комсомоль­ском журнале. Цензура пресекла бы такие попытки. Но о фальши, не­искренности, отсутствии сколько-нибудь убедительной мотивации поступков и суждений писали не раз. В том числе и авторитетный большевистский критик В.В. Полонский. Его статью «Критические заметки (о рассказах С. Малашкина)» опубликовал «Новый мир» во втором номере 1927 года. Полонский инкриминировал автору повести и пропаганду антисемитизма. Инвектива была пусть и завуалированная, однако — благодаря контексту — вполне очевидна современникам. По словам критика, сказанное малашкин­ской героиней следовало понимать только как «огульное обвинение всей "нерабочей" молодежи, приехавшей с окраин, против которого необходи­мо бороться»[12].

Подразумевалось, конечно, «огульное обвинение» всей еврейской моло­дежи. Статья была, по сути, обращена к организациям, издававшим журнал «Молодая гвардия». Значит, обращена и к лидерам партии, санкционировав­шим публикацию малашкинской повести. Ошибкой предлагал считать ее По­лонский. Стыдил.

Он атаковал Малашкина, а вот защитить Троцкого не пытался. К тому вре­мени Троцкий был исключен из Политбюро ЦК партии. И уже не было там ни Зиновьева, ни Каменева, с Троцким солидаризировавшихся. На XV пар­тийной конференции, начавшейся в октябре 1926 года, Сталин, поддержан­ный Бухариным, добился безоговорочного осуждения всех оппозиционеров.

Разумеется, Бухарин знал о подготовке к печати статьи Полонского. Ему — как редактору «Правды» — надлежало «по долгу службы» знать о под­готовке в центральной прессе всех материалов, которые могли бы помешать интригам против Троцкого. Запрещать статью было бы вряд ли целесооб­разно, и ответы Бухарин подготовил заранее. От Малашкина дистанциро­вался, словно и не было скандальной повести. Но Полонскому и другим критикам, осудившим повесть, все инвективы вернул. Можно сказать, что в чужой огород он перебрасывал камни из своего, антитроцкистского. В буха- ринской статье речь шла о фальши и неискренности, о пьянстве и преслову­той распущенности. Не случайно упомянут был и «некий разговорец насчет "жидов" и "инородцев"». Только упоминалось это все применительно к Есе­нину, хотя про есенинские публикации в «Красной нови» Бухарин не сказал ничего. Тут он апеллировал к читательской памяти. Все постоянные читатели «Красной нови» знали, что для журнала 1926 год был, можно сказать, есе­нинским. Почти в каждом номере — есенинские публикации. А также статьи о Есенине, воспоминания и т.д.

Получалось, что в «Красной нови» пропагандировались и «шовинистиче­ское свинство», и антисемитизм, и пьянство, и пресловутая распущенность, и хулиганство. И все это — по вине редактора, которому покровительствовал Троцкий. Наконец, Воронский и сам не раз писал о Есенине[13].

Мало того, Бухарин, имен не называя, напоминал читателям, что Троцкий издавна покровительствовал Есенину. И при жизни Есенина, и после его смерти защищал от нападок «марксистской критики». В частности, статья Троцкого «Памяти Сергея Есенина» была опубликована «Правдой» 19 ян­варя 1926 года. Статью, точнее, некролог, помнили и год спустя, ведь мало о ком Троцкий рассуждал так эмоционально, не скрывая личной симпатии. На­стаивая, что гибель Есенина — общая потеря. О чем и сказал сразу. Буквально в начале статьи:

Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощав­шись с необозначенным другом, — может быть, со всеми нами. Порази­тельны по нежности и мягкости эти его последние строки! Он ушел из жизни без крикливой обиды, без ноты протеста, — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом месте поэтиче­ский и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощаль­ным светом[14].

 

Бухарин не счел нужным упомянуть о статье Троцкого в «Правде». Оно и понятно: не объяснять же читателям, что воспрепятствовать пропаганде «есе- нинщины» он не мог постольку, поскольку Троцкого из Политбюро ЦК партии еще не исключили. Зато Бухарин дезавуировал все тезисы, выдвинутые Троц­ким. Надо полагать, держал статью Троцкого перед глазами, когда писал «Злые заметки». Все, сказанное Троцким, Бухарин воспроизводил, как говорится, «с точностью до наоборот», что, конечно, было замечено современниками.

Троцкий, например, утверждал, что есенинская литературная репутация не соответствовала реальному характеру. Подчеркивал:

Есенин слагал острые песни «хулигана» и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко ки­чился резким жестом, грубым словом. Но подо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся.

 

У Бухарина же Есенин от есенинской литературной репутации неотделим.

Троцкий ни в чем не обвинял Есенина. Утверждал, что любые обвинения неуместны, даже кощунственны:

Это не в похвалу, ибо по причине именно этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор, — мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричней- шему поэту, которого мы не сумели сохранить для себя?

 

Бухарин же писал о Есенине с откровенной издевкой, без всякого со­чувствия.

Троцкий писал об искренности Есенина. Подчеркивал: «Корни у Есенина глубоко народные, и, как все в нем, народность его неподдельная».

А Бухарин рассуждал о «юродствующем quasi-народном национализме».

Политическая оценка есенинского наследия у Троцкого неоднозначна. И все же он счел нужным акцентировать: «Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда...»

А Бухарин иронизировал в связи с есенинскими «"советскими" устрем­лениями».

Троцкий защищал Есенина. И некролог закончил так же, как начал: «Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал дра­гоценные нити поэзии Сергей Есенин».

Пафос бухаринской статьи — принципиально иной. Редактор «Правды» настаивал, что «по есенинщине нужно дать хорошенький залп».

Есенин был лишь картой в политической игре. Спор шел, по сути, не о Есе­нине. Даже не о «есенинщине». Рассуждения о Есенине и его эпигонах — повод. Бухарин наносил очередной удар Троцкому. Очередной раз дискре­дитировал. Обозначенной, хоть и не названной целью удара был редактор «Красной нови», партийный функционер, вовремя от Троцкого не отрек­шийся. Реальной же целью опять был Троцкий. Оказалось, что он сам вино­ват сразу во всем. Так сказать, в его огород и были переброшены все камни.

Защитники Есенина могли сколько угодно доказывать, что политические инвективы Бухарина можно соотнести не с Есениным, а с некоторыми есе­нинскими эпигонами. Аргументы подобного рода никакой роли уже не иг­рали. Написанное Бухариным оставалось в силе, пока в силе был сам Бухарин. Дискредитацию Бухарина Сталин начал только в 1928 году. К этому времени Троцкий был уже исключен из партии, а затем выслан. Тогда и бухаринская оценка есенинского наследия отчасти утратила актуальность. Политическую.

 

РОЖДЕНИЕ «БАКЛАНКИ»

В задачу статьи не входит анализ истории полемики о бухаринских полити­ческих инвективах, адресованных Есенину. Существенно лишь то, что во­просы о пресловутой распущенности и хулиганстве оказались практически за пределами обсуждения.

Это закономерно. Вопрос о распущенности — вне политического контекста 1920-х годов — воспринимается исследователями как личное мнение Буха­рина о частной жизни Есенина. Отрицательно характеризующее не Есенина, а Бухарина. Что до хулиганства, так Есенин сам называл себя хулиганом, но политика была, вроде бы, ни при чем. Обвинение в хулиганстве не рассмат­ривается ныне в качестве политического и даже сколько-нибудь серьезного.

А вот Бухарин к обвинению в хулиганстве относился серьезно. Неодно­кратно о хулиганстве упомянул — в связи с «есенинщиной». И в одном ряду с обвинениями именно политическими.

О хулиганстве в этот период писали много. Советским законодательст­вом предусматривалась уголовная ответственность за хулиганство. В специа­лизированных юридических изданиях публиковались статьи о социальных корнях хулиганства, выпускались и сборники работ о проблеме борьбы с ху­лиганством. Официально признавалось, что эта проблема стала особенно ак­туальной, требующей скорейшего решения в общегосударственном масштабе[15].

Примечательно, что в досоветском законодательстве не было понятия «ху­лиганство». На исходе 1890-х годов оно уже встречается в массовой периодике, к 1910-м годам частотность использования растет очень быстро, но юридиче­ского термина «хулиганство» — нет. Советские же законодатели используют в официальных документах понятие «хулиганство» с 1918 года. Причем без пояснений, как общеизвестное, вроде, например, «взяточничества»[16].

Можно отметить, что впервые понятие «хулиганство» определено в Уго­ловном кодексе РСФСР, принятом Всероссийским центральным исполни­тельным комитетом 1 июня 1922 года. Но определение внятным не было. В статье 176 указывалось, что «хулиганством» официально именуются «озор­ные, бесцельные, сопряженные с явным проявлением неуважения к отдель­ным гражданам или обществу в целом действия».

Подразумевалось, что смысл прилагательного «озорные» общеизвестен, в определении не нуждается. Определения носителям языка не нужны, а если понадобятся, то можно обратиться к справочным изданиям, где и однокорен- ные слова поясняются. Например, по хрестоматийному Толковому словарю живого великорусского языка, составленному В.И. Далем, «озорничать» — «буянить, буйствовать, самоуправничать, нагло самовольничать, придираться и драться»[17].

Была и другая группа значений, согласно Далю, менее распространенных. Слово «озорничать» толковалось еще и как «пакостить, прокудить, портить или вредить из шалости»[18].

По совокупности приведенных выше значений слова «озорничать», так или иначе усвоенных большинством носителей языка, можно было догадаться, что имели в виду законодатели, когда определяли в первом УК РСФСР понятие «хулиганство». Именно догадаться. На большее сведений уже не хватало.

Для определения юридического термина это кажется странным. Однако подобного рода дефицит информации обусловлен был отнюдь не профессио­нальной беспомощностью законодателей. Прагматика ст. 176 была очевидна правоприменителям благодаря специфике норм советской юстиции — даже и нэповских времен.

УК РСФСР готовился в качестве аналога соответствующих иностранных правовых документов. Принятие этого документа свидетельствовало об отказе советского правительства от «красного террора». Документ был разделен на две части. Первая — Общая — содержала базовые положения советского права, основы теории. В Особенной части были описаны виды преступлений и установлена градация наказаний. Все, казалось бы, традиционно. Однако на деле УК РСФСР — документ террористический, обосновавший и узаконив­ший террористические методы, что и предписывалось изначально Лениным[19].

Можно сказать, что Общая часть задавала тон. Пожалуй, каждым опре­делением утверждался и акцентировался там принцип не ограниченного ничем произвола законодателей. К примеру, определение такого понятия, как «преступление», было почти без изменений заимствовано из Руководящих начал по уголовному праву РСФСР, принятых Советом народных комисса­ров еще в эпоху «красного террора» — 12 декабря 1919 года. Статья 6 УК РСФСР гласила: «Преступлением признается всякое общественно опасное действие или бездействие, угрожающее основам советского строя и правопо­рядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к ком­мунистическому строю период времени».

Определяющим в данном случае было понятие «общественная опасность». Его и полагалось бы пояснить далее, но статья 7 ничего, по сути, не добавляла: «Опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для об­щества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе обще­ственному правопорядку».

В общем, порочный круг: преступление — общественно-опасные действия или бездействие, а общественно опасные действия или бездействие от прочих отличаются тем, что представляют собой опасность для общества.

Алогичность не смущала законодателей. Советское определение термина «преступление» было новаторским. Традиционно преступление понималось и понимается как нарушение закона, либо предписывающего, либо запре­щающего некие действия. И если нет закона, которому противоречило бы некое действие или отсутствие действия, нет преступления. В советском же праве термин «преступление» был определен вне термина «закон». Стало быть, правоприменители могли по своему произволу решать, что за действия преступны или не преступны в случаях, не предусмотренных законом.

Более точно уяснить прагматику ст. 176 можно было с учетом структуры Особенной части. Делилась Особенная часть на главы, а главы на разделы, следовавшие в порядке значимости.

Особенную часть открывала глава I — «Государственные преступления». Ее первый раздел, соответственно, «О контрреволюционных преступле­ниях». Открывала его ст. 57, гласившая:

Контрреволюционным признается всякое действие, направленное на свер­жение завоеванной пролетарской революцией власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР рабоче- крестьянского правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия при­ходящей на смену капитализму коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и т.п. средствами.

 

Сказано было исчерпывающе. Законодатель вновь дал понять, что вопрос о «контрреволюционности» решается произвольно. Что считать «контррево­люционным», положено определять правоприменителям, реализующим кон­кретные установки правительства.

Второй раздел — «О преступлениях против порядка управления». Откры­вала его ст. 74, гласившая:

Преступлением против порядка управления признается всякое деяние, на­правленное к нарушению правильного функционирования подчиненных органов управления или народного хозяйства, сопряженное с сопротивле­нием или неповиновением законам советской власти, с препятствованием деятельности ее органов и иными действиями, вызывающими ослабление силы и авторитета власти.

 

Что за «иные действия» — не пояснялось. Значит, в данной области про­извол был тоже не ограничен. Далее следовала глава о «должностных и слу­жебных преступлениях», после чего описывались «нарушения правил об отделении церкви от государства». Открывала ее ст. 119, в соответствии с ко­торой предусматривалась ответственность за «использование религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротивлению ее законам и постановлениям».

И только в пятой главе законодатели перешли к описанию «преступлений против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности». В пятой главе, после разделов «убийство», «телесные повреждения и насилие над личностью», «оставление в опасности», «преступления в области половых отношений», следовал раздел «иные посягательства на личность и ее достоинство». Откры­вала раздел ст. 172, предусматривавшая ответственность за «оскорбление, на­несенное кому-либо действием, словесно или на письме». Далее, после статей, предусматривавших ответственность за различного рода оскорбления и кле­вету, размещалась ст. 176, предусматривавшая ответственность за хулиганство.

Описанная выше структура УК позволяла угадать намерения законода­телей. Хулиганством надлежало именовать действия, относящиеся, по мне­нию правоприменителей, к «посягательствам на личность и ее достоинство», но — по малозначительности — не учтенные в УК. Совершенные не по злому умыслу, а, что называется, озорства ради. Действия, которые, вроде бы, не ассоциировались с преступлениями государственными, то есть политиче­скими. И, соответственно, наказания, предусмотренные ст. 176, были почти что минимальные.

Однако у Бухарина обвинение в хулиганстве — в одном ряду с политиче­скими. И это вполне объяснимо.

22 ноября 1926 года ВЦИК принял УК РСФСР в новой редакции. Струк­тура Особенной части в новом УК была несколько иной. Вся первая глава отводилась описанию «контрреволюционных преступлений», а вторая — описанию «преступлений против порядка управления». Там и оказалась ст. 74, согласно которой «хулиганство» — «озорные, сопряженные с явным неуважением к обществу действия».

В новом определении уже не упоминалась «бесцельность». Контекстом словоупотребления и так подразумевалось, что «озорные» значит «бесцель­ные». Не упоминалось и «неуважение к отдельным гражданам». В СССР «об­щество» — всегда важнее «личности», то есть «отдельного гражданина».

При жизни Есенина обвинение в хулиганстве политическим, конечно, не было. А вот в 1927 году такое обвинение можно было интерпретировать как политическое. Что и сделал Бухарин. В полном соответствии с духом все еще обсуждавшегося в печати нового УК.

Бухарин решал конкретную политическую задачу, используя все средства. Его действия объяснимы. Но зачем понадобилось законодателям вводить новую трактовку понятия «хулиганство»?

 

СТАТИСТИЧЕСКИЙ ФАНТОМ

При обсуждении новой редакции УК РСФСР правоведы досоветской вы­учки еще могли выразить недоумение в связи с невнятностью законодатель­ных инициатив.

С этой точки зрения примечательна статья профессора В.А. Ширяева «Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 г.», опубликованная журналом «Право и жизнь» в четвертом номере за 1927 год. По мнению автора статьи, угадать смысл инициатив можно было разве что по новациям композицион­ного характера: «Сохранив без существенного изменения систему распреде­ления материала особ<енной> части по отдельным главам, законодатель в пределах этих глав произвел некоторые перестановки»[20].

Результаты, по словам Ширяева, были неожиданными. Прагматика ряда статей стала принципиально иной:

Наибольшим изменениям в этом отношении подверглась гл. II о преступ­лениях против порядка управления. Эта группа преступлений прежде всего «повысилась в ранге», превратившись из вида государственных преступле­ний в самостоятельную группу, равнозначащую преступлениям контрре­волюционным, должностным, хозяйственным и проч.[21]

 

Оценил Ширяев и манипуляции с термином «хулиганство». Весьма кри­тически оценил:

Что же касается ст. 74 (176), то вопрос о перенесении ее в главу о преступ­лениях против порядка управления представляется спорным, ибо объектом посягательства, согласно новой редакции ст. 74, является общество и его интересы, а отнюдь не порядок управления...[22]

 

Ширяев не считал уместным новое определение термина «хулиганство». И прежнее тоже. Он ссылался на досоветский опыт:

Выплывший за последнее время и вызывавший обширную литературу во­прос о хулиганстве не нов. Еще в последние годы перед войной явления, получившие уже тогда кличку «хулиганство», привлекли к себе внимание общества и административных сфер. Министерством Юст<иции> в 1913 г. выработан был даже для внесения в Госуд<арственную> Думу соответ­ствующий законопроект[23].

 

К обсуждению, подчеркивал Ширяев, привлекли тогда группу весьма ав­торитетных русских криминалистов. Они и доказали, что с понятием «хули­ганство» обычно соотносят действия, уже описанные различными статьями законодательства. Побои различной степени тяжести, оскорбления, причи­нение имущественного ущерба и т.д. Отличительный признак — «"озорной" характер поведения, то есть совершение поступков не вследствие мотивов, по которым обычно они совершаются, а скорее ради самых поступков»[24].

Так называемые хулиганские действия выделяются, как считали русские криминалисты, по критерию весьма спорному. Суть его — неадекватность: «Поэтому, когда реакция не соответствует раздражению, когда действие не соответствует мотиву, это действие именуется обычно "хулиганским"»[25].

Вполне очевидно, что в досоветский период специальный законопроект о хулиганстве инициировался через Минюст представителями местной адми­нистрации. Цель — упростить работу. Слишком трудоемким было каждый раз ставить вопрос о привлечении к ответственности уличного драчуна за сопротивление полиции, нанесение побоев, имущественный ущерб и т.п. Факты требовалось еще установить, подтвердить свидетельствами. Мотивы определить или доказать, что определенных мотивов не было. Надлежащим образом документировать все следственные действия, чтобы передавать ма­териалы на рассмотрение суда. Тут очень часто не хватало ни средств, ни времени. Удобнее было, объявив подобного рода случаи хулиганством, ввести для них сокращенную процедуру следствия и суда. Государственная дума инициативу тогда пресекла, обошлись без новаций. Вот и в советском зако­нодательстве, по мнению Ширяева, без термина «хулиганство» легко обой­тись: «"Хулиганский" оттенок, наблюдаемый в других деяниях, предусмот­ренных законом, едва ли нуждается в особой оговорке закона, так как всегда может быть учтен судом.»[26]

Ширяев иронизировал. Доказывал, что «хулиганство» — фантом. И по­явление такого фантома свидетельствует о нежелании, точнее, неумении местной администрации готовить материалы следствия для суда.

Между тем статистика борьбы с хулиганством была, можно сказать, угро­жающей. Особо примечательны в указанном аспекте справочные издания.

Например, третий (и последний) том Энциклопедии государства и права, подготовленный к печати на исходе 1926 года, содержит пространную статью «Хулиганство», где сообщается: «Если в 1923 г. по РСФСР было рассмотрено судами всего 428 уголовных дел, а в 1924 г. — 763, то в 1925 г. — 1661, и за три квартала 1926 г. — 2438»[27].

Можно отметить, что количество привлеченных к уголовной ответствен­ности за хулиганство росло лавинообразно. И это материалы только судеб­ные. Количество же случаев, когда судебного рассмотрения не было, то есть завершившихся так называемыми административными взысканиями (како­выми обычно считались кратковременный арест и штраф), было еще более угрожающим. Только в РСФСР административным взысканиям подвер­глись «за 2, 3 и 4 кварталы 1924 г. — 38786, 52660 и 63778 лиц, в 1925 г. (по­квартально) — 64933, 67010, 83570 и 100097, а в 1 и 2 кварталах 1926 г. — 100024 и 111386 лиц.»[28].

Казалось бы, советское правительство делало все, что возможно. Однако это обманчивое впечатление. На самом деле правительство боролось не столько с преступностью, сколько с позорной статистикой. И борьба с ней началась еще в 1922 году, когда правительство объявило, что с террористи­ческими методами покончено. Откровенно террористические установки были заменены продуманно невнятными формулировками статей УК. Что и позволяло минимизировать расход времени на следствие и суд. С оппонен­тами политическими — актуальными и потенциальными — справляться уда­валось. Но преступления собственно уголовные расследовать с той же легкостью и минимальными расходами было трудно. Города буквально за­хлестывала уличная преступность. Вот и пригодилась тогда «бакланка», хотя самого названия еще не было.

Намекал Ширяев на обстоятельства всем известные. По графе «хулиган­ство» весьма часто шло нанесение побоев, причинение имущественного ущерба «отдельным гражданам» или организациям, публичные оскорбления, в том числе и на этнической почве, неповиновение представителям власти, попытки изнасилования. Все действия подобного рода были законодательством пред­усмотрены, только нужно было собирать доказательства. И если до суда до­ходило, статистика менялась не в лучшую сторону. В «государстве рабочих и крестьян» статистика должна была свидетельствовать о снижении уровня преступности, а так не получалось. Сроки расследования, опять же, были слишком велики. В суде возникали трудности. А в случае «хулиганства» про­цедура доказывания вины существенно облегчалась. Хулиганством можно было счесть почти все. И доказательства тут были не всегда обязательны. Да и привлеченные к ответственности не особо спорили с обвинением. Статья- то полегче. Если спорить — себе навредишь. Сроки расследования сокра­щались. Упрощалась судебная процедура. Статистика облагораживалась: пре­ступность росла не так быстро. Ну, разве что хулиганство.

К 1926 году статистические манипуляции уже не давали желаемого ре­зультата. Пришлось модифицировать статью, предусматривавшую ответ­ственность за «хулиганство». Объявить «хулиганство» государственным преступлением. Тогда и наказания стали весомей, да и опыт применения вне­судебных мер, обычных, когда речь шла о государственных преступлениях, можно было использовать. Без суда отправлять так называемых «хулиганов» в «исправительно-трудовые лагеря» или ссылку[29].

Нет оснований сомневаться в том, что Бухарин знал о юридических ма­нипуляциях. Точнее, махинациях. Понимал их суть. Что отнюдь не помешало Бухарину манипулировать инвективами в адрес Есенина, Воронского и, ра­зумеется, Троцкого. Редактор «Правды» тоже помог актуализировать терми­нологические махинации — «по долгу службы».

 

«БАКЛАНКА» FOREVER

Примечательно, что начало послесталинской эпохи ознаменовалось измене­ниями в законодательстве. Но изменения были не принципиальными.

Очередной УК РСФСР, утвержденный Верховным Советом РСФСР 27 октября 1960 года, подготовили юристы, обученные и воспитанные в ста­линскую эпоху. Других тогда и не было. Похоже, составители были недо­вольны прежними формулировками базовых понятий советского права. Слишком заметной была террористическая направленность этих формули­ровок. Нужны были изменения.

В частности, определение термина «преступление» сформулировали за­ново. Статья 7 УК РСФСР в новой редакции гласила: «Преступлением при­знается предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса общественно опасное деяние (действие или бездействие), посягающее на со­ветский общественный или государственный строй, социалистическую си­стему хозяйства, социалистическую собственность, личность, политические, трудовые, имущественные и другие права граждан, а равно иное, посягающее на социалистический правопорядок общественно опасное деяние, предусмот­ренное Особенной частью настоящего Кодекса».

Наконец-то с термином «преступление» было соотнесено понятие «за­кон». Оно упоминалось хотя бы имплицитно. Чтобы признать некое деяние преступным, требовалось все-таки найти подходящую статью в Особенной части. Требовалось найти соответствующий закон.

Прогресс был налицо, хотя без вопиющих противоречий не обошлось. Во- первых, термин «общественная опасность» вновь остался, по сути, не про­ясненным. Тут ничего не изменилось. Во-вторых, если под термином «пре­ступление» в новой редакции подразумевалось нарушение установленного законом запрета или предписания, то «общественная опасность» была, вроде бы, ни при чем. Либо есть соответствующий закон, тогда есть и преступление, либо нет закона, тогда и преступления нет.

Однако тут действовала своего рода инерция. Можно сказать, «память жанра». Термин «общественная опасность» давным-давно стал привычным. Да, его прежние функции — заменителя понятия «закон» — отчасти утратили актуальность в послесталинскую эпоху. И все же составители нового УК РСФСР не желали этот термин из законодательства исключить. Он ведь ба­зовый. С него и начиналось советское законодательство.

Отношение законодателей к понятию «хулиганство» тоже несколько из­менилось. Статья 206, предусматривавшая ответственность за хулиганство, вошла в десятую главу — «Преступления против общественной безопасности, общественного порядка и здоровья населения». Таким образом, статус этой статьи изрядно понизился. Оно и понятно: с началом послесталинской эпохи у законодателей возникло множество совсем новых проблем.

Изменилось и определение термина «хулиганство». Согласно формули­ровке, предложенной в ст. 206, «хулиганством» полагалось считать «умыш­ленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу».

В новой редакции статьи уже не было упоминаний о «бесцельности» или «озорстве». Наоборот, речь шла об «умышленных действиях», значит, целена­правленных. Статья обрела новый смысл. И тут опять возникли противоречия. Статьей 7 предусматривалось, что какие-либо действия, неважно, умышленные, нет ли, преступными можно признать только при наличии соответствующего закона, фиксируемого одной из статей Особенной части УК РСФСР. Тогда по­лучалось, что статья, предусматривающая ответственность за хулиганство, во­обще не нужна. Были умышленными некие действия, «выражающие явное неуважение к обществу», нет ли, они преступны, если предусмотрены законом. Если нет, значит, не преступны. Вне зависимости от степени «неуважения».

Уместно предположить, что и в послесталинскую эпоху законодатели не пожелали отказаться от статьи, некогда существенно облегчившей работу правоприменителей. Однако не исключено, что главным фактором оказалась «память жанра». Была статья, предусматривавшая ответственность за хули­ганство, — значит, должна остаться. Утрату прежнего смысла законодатели не заметили. Это в сталинскую эпоху законодатели умели задачи ставить. Постепенно умение терялось.

Со временем процесс обрел патологический характер.

В ныне действующем УК РФ, принятом и Государственной думой, и Со­ветом Федерации, заново сформулировано определение термина «преступ­ление». Суть практически та же, но косноязычие поражает. Статья 14 гласит: «Преступлением признается виновно совершенное общественно опасное дея­ние, запрещенное настоящим Кодексом под страхом наказания».

Традиционно вопрос о «виновности» рассматривался следствием, окон­чательно же решался судом, а зачем в данном случае понятие «виновность» соотнесено с понятием «преступление» — не объяснено. Надо полагать, за­конодатели хотели сказать обо всем и сразу. О смысле же термина «обще­ственная опасность» и думать забыли. Привыкли.

В ныне действующем УК РФ можно отыскать и «бакланку». Она в гла­ве 24 — «Преступления против общественной безопасности и общественного порядка». Согласно определению, предложенному в статье 213, «хулиган­ством» надлежит считать «грубое нарушение общественного порядка, выра­жающее явное неуважение к обществу».

Формулировка опять изменилась, но более осмысленной не стала. Зато дополнения появились вовсе абсурдные. К «хулиганству» отнесены действия, совершенные «а) с применением оружия или предметов, используемых в ка­честве оружия: б) по мотивам идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды, либо по мотивам ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы».

Вот она — «память жанра». Перечень дает представление о характере пре­ступлений, которые — по воле правоприменителей — можно трактовать как «хулиганство». Что угодно, хоть погромы с применением оружия. В об­щем, «бакланка» forever. Своего рода символ и советского, и постсоветского законотворчества.

 

__________________________________

 

1) Бронников А.Г., Дубягин А.П., Боровкова Г.В., Достанба- ев К.С., Коршунов А.С., Леонов А.И., Дихтеренко В.П., Пу­хов Д.И. Толковый словарь уголовных жаргонов. М., 1991. С. 15.

2) Здесь и далее цит. по: Бухарин Н. Злые заметки // Правда. 1927. 12 февраля.

3) См.: Дружинин П. Российское // Красная новь. 1926. № 12. С. 139—141.

4) См., например: Динерштейн Е.А. А.К. Воронский: В по­исках живой воды. М., 2001. С. 69—70.

5) См., например: Динерштейн ЕА. Указ. соч. С. 4—35.

6) См.: Вардин И. Воронщину необходимо ликвидировать // На посту. 1924. № 1. С. 9—36.

7) См.: Фельдман Д.М., Щербина А.В. Грани скандала: по­весть А.И. Тарасова-Родионова «Шоколад» в политиче­ском контексте 1920-х годов // Вопросы литературы. 2007. № 5. С. 178—208.

8) См., например: Одесский М.П., Фельдман Д.М. Легенда о великом комбинаторе (в трех частях, с прологом и эпило­гом). М., 2000. С. 19—25.

9) См.: Малашкин С. Луна с правой стороны, или Необыкно­венная любовь // Молодая гвардия. 1926. № 9. С. 3—87.

10) Там же. С. 82—87.

11) Кочеткова Н. Еврейский вопрос и дискуссия о «порногра­фической литературе» в СССР // Параллели: русско- еврейский историко-литературный и библиографический альманах. М., 2002. № 1. С. 129—138.

12) См.: Полонский В. Критические заметки (О рассказах С. Малашкина) // Новый мир. 1927. № 2. С. 171 — 186.

13) См., например: Воронский А. Об отошедшем // Красная новь 1926. № 1. С. 224—226; Памяти Есенина // Там же. № 2. С. 207—214.

14) Здесь и далее цит. по: Троцкий Л. Памяти Сергея Есе­нина // Правда. 1926. 19 янв.

15) См., например: Гершензон А.А Рост хулиганства и его при­чины // Хулиганство и поножовщина. М., 1927.

16) См., например: Декрет СНК о ревтрибуналах // Известия ВЦИК. 1918. 6 мая.

17) См., например: Даль В.И. Толковый словарь живого вели­корусского языка. Второе издание, исправленное и значи­тельно дополненное по рукописи автора. Том второй. М.; СПб., 1881. С. 660.

18) Там же.

19) См.: Ленин В.И. Письмо Курскому Д.И. // Ленин В.И. Собр. соч. М., 1982. Т. 45. С. 190—191.

20) Ширяев В. Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 г. // Право и жизнь. 1927. № 4. С. 52.

21) Там же.

22) Там же.

23) Там же.

24) Там же.

25) Там же.

26) Там же. С. 53.

27) См.: Э<стрин> А. Хулиганство // Энциклопедия госу­дарства и права. М., 1925—1927. Стлб. 1474.

28) Там же.

29) См.: Фельдман Д.М. Терминология власти: Советские по­литические термины в историко-культурном контексте. М.: РГГУ, 2006. С. 191—200.