Страх и север ассоциативно соотнесены в современной культуре. В самом общем виде эта связь, видимо, является отсроченной репликой колониальной конфигурации мира, которая в стадии заката способна порождать страх перед «глушью», ужас «темных мест», превосходно анатомированный еще Дж. Конрадом в «Сердце тьмы». Классический географический нарратив о человеке, который меняет местность, предполагает свою изнанку — нарратив о местности, которая катастрофически или чудовищно меняет человека; именно этот сюжет лежит в основе т. н. «снежного триллера» — кинематографического поджанра, эксплуатирующего страх в соединении с северной топикой. Одним из самых ярких примеров подобного рода в современном отечественном кино является фильм А. Попогребского «Как я провел этим летом» (2010). Обладая характерными приметами соответствующего жанра, фильм позволяет увидеть значимый для постсоветской культуры мотив: отечественное Заполярье — аномалия не только пространства, но и времени; это провал в советское прошлое, ветшающее, но при этом противоестественно живое, представляющее собой, пожалуй, главный источник угрозы в картине. Для современного соотечественника восприятие Арктики неотделимо от ее подчас устрашающего советского наследия, определяется им, — в этом заключается одна из специфических черт арктического дискурса сегодня.

«Золотой век» советского освоения Арктики — вторая половина 1920-х — 1930-е гг. — знаменует собой начало «высокого» имперского периода в истории СССР и, одновременно, совпадает с периодом репрессий. На протяжении означенных лет арктическая кампания набирает обороты, достигая кульминации к концу 1930-х гг., — равно как и сталинский террор. Это вряд ли можно считать совпадением, особенно если учесть, что ГУЛАГ ассоциируется с теми же заполярными областями, что и героика советского Севера. Страх, несомненно, является ключевым элементом структуры тоталитарного мира, детерминируя практически все его аспекты, однако на уровне официальной риторики сталинская культура табуирует как источники страха, так и саму эмоцию, предлагая взамен культ бесстрашия. Представленная в качестве «заповедника героев» (И. Сельвинский), советская Арктика в массе текстов, порожденных соответствующей субкультурой, становится способом сублимации страха, вызываемого, возможно, далекими от географии обстоятельствами.

Палитра эмоциональной реакции на Север зависит от статуса текста (fiction / non fiction), времени его создания и, главным образом, степени включенности его автора в идеологический мейнстрим. Особенно интересные нюансы демонстрирует географическая документалистика, ограниченная в мифотворческих интенциях реальным арктическим опытом автора и героев. В документальной прозе страх перед экстремальными условиями Крайнего Севера присутствует всегда, пусть и неявно, — даже если речь идет о полностью официозных источниках, таких, например, как дневники папанинцев (И. Д. Папанин «Жизнь на льдине», 1938; Э. Т. Кренкель «Четыре товарища», 1940). Степень страха перед Севером маркирует степень отклонения автора или персонажа от советского героического канона; бояться Севера могут себе позволить туземцы (З. Рихтер «На “Литке” к острову Врангеля», 1931), женщины (В. Канторович «Нина Демме», 1936) или — отчасти, разумеется, — вольнодумцы (С. В. Обручев «Колымская землица», 1933). На другом полюсе, связанном преимущественно с художественной продукцией, создается культ бескомпромиссной смелости полярников («Семеро смелых», реж. С. Герасимов, 1936), демонстрирующих поведение, лежащее подчас за гранью допустимых человеческих реакций. Бесчеловечность советской Арктики вполне соответствует имперским амбициям сталинской эпохи, однако она же способна стать новым источником страха в современном дискурсе о Севере.