Речь пойдет о месте и функциях мотивов страха в нескольких мемуарных текстах — участниках т. н. «войны мемуаров». С одной стороны, это труд Е. В. Гутновой (1914–1992) «Пережитое» (издан посмертно в 2001 г.), с другой — статьи А. Я. Гуревича (1924–2006 гг.), выступившего с резкой полемикой против трактовок Гутновой их общего профессионального прошлого (что было подготовлено и рядом его более ранних текстов 1990-х гг.; его известная книга «История историка» (2004), развивая ту же позицию, стала еще радикальнее). Гутнова — известный представитель советского исторического истеблишмента 1960–1980-х гг. Гуревич — один из лидеров т. н. неофициальной советской медиевистики, оформившейся в кон. 1960-х — нач. 1970-х гг. и представленной небольшой группой историков, противостоявшей истеблишменту идейно, профессионально и статусно. Трактовки советского прошлого этими двумя идейными противниками, таким образом, не сводимы к сугубо индивидуальным взглядам авторов, но связаны с позициями их референтных групп (замечу, что способы формирования понятия «мы» и соотнесения с ним «я» автора здесь так же различны и заслуживают отдельного анализа). Эти тексты обсуждались достаточно широко, однако, преимущественно, с целью выяснения фактологической и/или этической обоснованности высказанных позиций (Мильская, Уваров, Девятайкина, Крих и др.).

Я хотела бы рассмотреть названную коллизию не с позиций медиевиста (кем и не являюсь), но чтобы сравнить способы формирования образов советского прошлого в этих полемизирующих друг с другом текстах, где конструирование профессиональной истории тесно переплетено с проблематикой мемуаров «советского человека» (И. Паперно) и истории памяти. Важно, что мотивы страха (или дискурс страха) в обоих случаях играют структурообразующую роль в построении соответствующей версии советского прошлого. Я проанализирую композиционную, идеологическую и этическую роль «страха» в «Пережитом» и в текстах Гуревича (учитывая и более широкий контекст воспоминаний других советских историков с каждой из «сторон»), что позволит выявить общее и различное в том, как дискурс страха используется авторами в конструировании советского прошлого. Я выясню также, с какими именно действующими лицами — относительно групп «мы» и «они», и относительно самого автора — ассоциированы в текстах мотивы страха. А это поведет к вопросу о соотношении виктимизации себя (представления себя/нас как жертвы) и «агентности» (способности к выбору и способах полагания ответственности) автора в конструировании им собственной идентичности. Наконец, я рассмотрю результаты этого анализа в контексте оппозиции стыда и страха, предложенной Ю. М. Ломаном, и поставлю вопрос о том, в какой мере — при всех этических, идеологических и «идентичностных» различиях в позициях авторов — их связывает общая культура (восходящая, по Лотману, к интеллигентской романтической культуре XIX в.), характеризующаяся — если не в обоих случаях «страхом стыда» — то в обоих случаях стыдом страха. Различия между текстами Гутновой и Гуревича обнаружатся, однако, и тут, в способах оправдания страха и «работы» с ним. Зато сама лотмановская идея оппозиции стыда и страха предстанет как продукт той же культуры и, более того, тесно связанной с характером памяти о советском прошлом и способами его конструирования, весьма сходными у Лотмана и Гуревича (как, вероятно, и в неофициальной советской гуманитаристике 2-й пол. XX в. в целом).