Объектами моего исследовательского интереса являются тексты, связанные со строительством заводов-гигантов конца 1920-х — 1930-х гг. Документы говорят о множественных опасностях, окружавших человека тех лет (от физического выживания до идеологии), от которых он мог искать спасения в «котле» большой стройки, оказываясь в сложных обстоятельствах, в равной степени разрушительных и для руководителей, и для рабочих. При этом в публичном дискурсе страх практически отсутствовал, будучи легитимизирован лишь в некоторых своих аспектах, например как внешняя угроза «молодой стране Советов».

Предмет моего интереса — формы выражения и мимикрии негативных эмоций и скрываемых чувств в нарративах первостроителей и их потомков. В основе доклада лежит гипотеза о том, что страх все же обнаруживает, «проговаривает» себя риторическими сдвигами в текстах, но, будучи не проработан вербально, «не назван по имени», образует «лакуны нарратива» и формирует определенные паттерны поведения, которые и транслируются следующим поколениям.

Какие вербальные свидетельства оставили нам первостроители? Материалами для моего доклада стали архивные и опубликованные документы, связанные со строительством завода и соцгорода Уралмаш, принадлежащие трем временным периодам, что позволяет отследить динамику нарративных конструктов:

1)    документы начала 1930-х гг.: центральный текст этого блока — стенограмма доклада А. П. Банникова, директора Уралмашинстроя (1931 г.); материалы местных газет, биографии первых поэтов Магнитки (Б. Ручьева, Н. Люгарина, Н. Кондратковской), художественная проза о рабочих Уралмаша (Л. Овалов «Первая смена», 1935 г.);

2)    «Фонд первостроителей Уралмаша» (1960–1970 гг.), сформированный в Музее истории Уралмашзавода из воспоминаний старейших работников, написанных ими к юбилею завода, но оставшихся неопубликованными; среди этих текстов — рукопись Е. Банниковой, вдовы директора;

3)    опубликованные постсоветские воспоминания «детей первостроителей Уралмаша» (1930-х годов рожд.).

Краткие предварительные выводы и наблюдения

В 1930-е страх проявляет себя во всех социальных слоях в практиках утаивания биографии при «насильственном биографизме» (Ф. Тун-Хоенштайн); а также в смене риторической установки в докладах руководства завода. В многостраничном докладе Банников лишь дважды именует людей по имени-отчеству: описывая, как чудом избежали поломки новой мартеновской печи; и многократно упоминая «Ивана Петровича» (в тексте без фамилии, по нашей версии — И. П. Павлуновского, чекиста, в чьем послужном списке расстрел барона Унгерна). К 1960-м годам выработан «нарративный канон» рассказа о больших стройках, которому добросовестно следуют уралмашевцы: контраст «тогда и сейчас», эмоциональная палитра («не хныкали») и др. Однако «женские тексты» воспоминаний находятся в «слабой позиции» регулирования: маргинальность профессий для завода (врач, библиотекарь) «пропускает» в тексты цифры статистики по дисторофии, психозам и др. Этому вторят вернакулярные практики устной истории (УЗТМ — «узбек, здесь твоя могила»), которые контрастируют с максимально жесткой (само) цензурой воспоминаний «вдов директоров»: рукопись Банниковой вскрывает мучительные поиски легитимизации рассказа о муже-директоре («Ленин и ходоки» как модель). Постсоветские нарративы показывают, что не голод и холод, пережитые вместе, остаются нерассказанным страхом (пишут выжившие!), но почти каждый пишущий считает нужным упомянуть опасную ситуацию в детстве, где он оказывался в одиночестве. Уязвимость детства (обратная ситуации нарушения сказочного «табу», которое произволяет герой) обнажает зияния на месте детско-родительских связей 1930–1940-х гг., когда взрослые члены семьи по разным причинам не могли защитить детей ни от физического, ни от психологического страха.