Еще не так давно, в 1990-е годы, городом, олицетворявшим связь культуры и насилия, был Петербург, одновременно носивший два титула: культурной и криминальной столицы. Не важно, занимал ли он это место по праву. Симптоматична здесь сама нужда в таком, казалось бы, противоречивом совмещении. Петербург хорошо подходил для него, выступая как пространство иного для главной и единственной столицы, призванной в этом качестве символизировать норму. Петербург же оказывался местом возвращения вытесненного, экраном, на который проецировалось бессознательное переходного периода. В тот момент это сочетание культуры и насилия еще ассоциировалось с чем-то противоестественным. Культура воспринималась как сфера смыслов и форм, не совпадающих с потребностями обыденного потребления, как способ производства различий, тревожащий однородность «нормальной жизни», за которой всегда стоят нормативные порядки вкуса, стиля, престижного образца, сохранения политического status quo и т.д. В свою очередь, насилие, хотя и став во многом обыденным, все же воспринималось как криминал, то есть как сфера, располагающаяся по ту сторону легального (даже тогда, когда оно оценивалось положительно — как в «Брате» Алексея Балабанова — оно оставалось героическим и в этом смысле экстраординарным), и уж тем более, по ту сторону культуры. 

Ситуация, которая была описана М. Ямпольским в книге «Парк культуры: культура и насилие в Москве сегодня», принципиально иная. И дело не в том, что столицей, давшей имя новой эпохе в отношениях между культурой и насилием, стала Москва. Изменились и символические координаты того, что манифестируется в качестве культуры, и природа насилия, вписанного в эти координаты. Согласно представленной в книге диагностике, культура превратилась в «парк культуры» (я бы даже сказал, в «парк культуры и отдыха»), в материю «стиля жизни», в потребление однородности, аффективный потенциал которого тем больше, чем более разнообразным оказывается репертуар предложений (различие оказалось переформатировано в разнообразие, то есть в изысканную форму присвоения одного и того же). Насилие же превратилось в фактор повышения значимости того или иного культурного продукта, в атрибут культурных войн, призванных закрепить социальную стратификацию, в инструмент уничтожения следов исторического прошлого, и одновременно с этим в используемую государством возможность стереть границу между легитимным и нелегитимным применением своего монопольного права. 

На первый взгляд кажется, что произошедшее изменение в отношениях между культурой и насилием можно описать через переход от автономии к диффузии. То, что раньше было разделено границей, теперь оказалось включено в общую топологию. Однако, это не так. Культура и насилие всегда сопровождали друг друга. Я специально ввел в разговор перспективу недавнего прошлого, чтобы упростить задачу для сравнения. В условные «90-е» культура и насилие были связаны друг с другом через общее основание, — трансгрессию, нарушение нормативности, эксцесс (который оставался таковым несмотря на регулярность). Так что в структурном плане, не только культура опиралась на критический потенциал насилия, но и само насилие носило творческий характер. Современные художники нарушали социальные и эстетические табу; учреждения высокой классической культуры (филармонии, оперные и драматические театры и т.д.) продолжали делать свое дело на фоне социально-экономической деградации; сотрудники системы культурного воспроизводства (вузов и школ, музеев и библиотек) в большинстве своем оставались на рабочих местах несмотря на сомнительный уровень жизни, который эти рабочие места могли обеспечить; медиа пытались перераспределить часть власти в свою пользу, претендуя на статус ее четвертый ветви, — что не мешало им выполнять заказы политических оппонентов и экономических конкурентов; наконец, бандиты нарушали закон. Этот список можно продолжать, — смысл в том, что и культура, и насилие представляли собой некое отклонение от нормы, за которое приходилось тем или иным образом отвечать. Современная ситуация этой ответственности уже не предполагает, потому что и культура, и насилие приобрели нормативный характер, за ними стоят специализированные институции, корпоративный капитал, правильный стиль, хороший вкус, задающий потребительские стандарты маркетинг, государство и его репрессивный аппарат.

В докладе будет предпринята попытка на ряде примеров описать динамику этого перехода, состоящего в купировании, нормализации и обезоруживания трансгрессии, изначально вписанной в напряженные отношения между насилием и культурой.