Еще до того, как Хорас Уолпол и его последователи придумали устрашать читателей картинами мрачных готических злоключений, во французской «нехудожественной литературе» (при всей неопределенности подобного деления для раннего Нового времени) на протяжении всего XVIII столетия присутствовала фигура испуганного читателя. В текстах самого разного рода — от «Всеобщей истории от сотворения мира» до «Эссе о музыке», от «Порнографии» Ретифа ле ла Бретона до «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера — можно встретить предусмотрительные уведомления о том, что читателю не стоит пугаться предстоящего ему чтения. Речь идет не о готическом ужасе, а о страхе чисто интеллектуального свойства — перед сложностью, запутанностью или объемностью текста, который на первый взгляд кажется неразрывно связанным с амбициозным проектом «просвещения» публики. Действительно, если проследить историю этого «испуганного читателя» (lecteur effrayé), которого авторы стремятся как можно скорей избавить от опасений по поводу текста, который он держит в руках, мы увидим, что она довольно коротка и берет свое начало в 1680-х годах, которые Поль Азар, а за ним и многие другие исследователи, рассматривали как время распространения картезианской парадигмы и начало формирования культуры Просвещения. До этого времени авторы подобных текстов полагали, что они могут порадовать, соблазнить читателя, удовлетворить его любопытство или наскучить, но не рассматривали читательскую реакцию в категориях страха (что, конечно, не означает, что никто до 1680-х годов не пытался его читателю внушить). Страх перед текстом, который предполагают в своем читателе авторы «научно-популярной» литературы XVIII в., является несомненным свидетельством расширения круга читающей публики за счет людей, не привыкших к «серьезному» чтению, но уже успевших вкусить радостей чтения «легкого» — женщин, третьего сословия, молодежи. Историки, занимающиеся историей чтения, посвятили уже немало исследований этому вопросу. Однако описание такого опыта в категориях страха свидетельствует также и о новых коннотациях самого страха, рассмотренного в контексте рационализма и новых идеалов поведения человека.

Еще более любопытным оказывается тот факт, что у истории этой модели описания читательского опыта имеется легко распознаваемое начало. Впервые она встречается в известной (и весьма непростой для понимания) полемике двух благочестивых картезианцев, Николя Мальбранша и Антуана Арно, которая имела место во второй половине 1680-х гг. Анализ появления «испуганного читателя» в этой публичной полемике, имевшей отношение не столько к вопросам рационального поведения, сколько к метафизике, полемическому богословию, вопросам рецепции и познания окружающего мира, статуса языка и красноречия, позволяет увидеть, каким образом интеллектуальная деятельность, разновидностью которой является чтение, оказывается связана с такой «страстью души», как страх. В ходе этой полемики не просто употребляется интересующая нас риторическая конструкция, свидетельствующая о том, что читатель может быть напуган чтением, но выдвигается обвинение в намеренном его запугивании. Это означает, что в своем первом появлении фигура «испуганного читателя» подразумевала несколько иной страх, нежели тот, что может вызвать перспектива прочтения заумных текстов. Изучение контекста, в котором в этой полемике появляется уже не «испуганный», а «запуганный читатель», и, соответственно, той идеи страха, к которой могло отсылать это выражение, и будет находиться в центре внимания докладчика, равно как и последующая история, которая превратила любителя вдаваться в тонкости метафизики, запуганного двумя учеными богословами, в читателя, неуверенного в своих силах и желании прочесть сколько- нибудь серьезное сочинение.