Один из крупнейших представителей позднего русского славянофильства — и наиболее известный и влиятельный публицист этого направления отечественной общественной мысли — Иван Сергеевич Аксаков (1823–1886) вошел в историю и в весьма своеобразном статусе «отца» модерного русского антисемитизма. Значение последнего тем более велико, что, как известно, целый ряд интеллектуальных моделей и образов, вызревших в рамках русского антисемитизма конца XIX — начала XX в., через трансфер идей оказали сильное, а в некоторых случаях и принципиальное влияние на антисемитизм западной и центральной Европы межвоенного периода.

Конструирование «еврея» и страх перед ним — в системе идей Аксакова феномен достаточно поздний. Так, примечательно, что, в отличие от многих других современных и более поздних антисемитов, у Аксакова был достаточно широкий, хотя довольно кратковременный опыт непосредственного соприкосновения с еврейской средой, приходящийся на середину 1850-х, во время описания им по поручению РГО украинских ярмарок — и ни в опубликованных в конце 1850-х, ни в частных текстах Аксаков не выделяет евреев из числа иных персонажей, помещая их в один ряд с греками и т. д. Применительно к публицистике 1860-х этого уже сказать нельзя — но в текстах того времени Аксаков преимущественно идет вслед за иными авторами, обращающимися к вопросам межконфессионального и межнационального взаимодействия в западных губерниях. При этом по «еврейскому вопросу» его позиция является — по меньшей мере в глазах близких наблюдателей — настолько невыработанной, что виленский корреспондент (и автор аксаковской газеты «День») Бессонов беспокоится по поводу суждений Аксакова, не знающего местного положения вещей, и просит в 1864 г. не высказываться публично до тех пор, пока он сам не пришлет своих статей, объясняющих угрозу еврейства, к которой слеп редактор.

Страх перед «еврейской угрозой», вырабатываемый и транслируемый Аксаковым в 1880-е гг., оказывается тесно связан с несколькими элементами, восходящими, с одной стороны, к 1860-м гг., а с другой — к напряжениям внутри славянофильского варианта нациестроительства. Прежде всего «еврейский вопрос» наследует выработанным в рамках славянофильства с 1840-х гг. конспирологическим моделям обсуждения «остзейского» и «иезуитского» вопросов (где конспирология оказывается оборотной стороной попыток описания непредвиденных, нецеленаправленных эффектов социального поведения и взаимодействия групп и сообществ). Однако более существенным является перевод конфликта на язык «органического» и натурализация свойств «еврея», то есть, собственно, переход от антииудаизма к антисемитизму. Последнее, на наш взгляд, связано со славянофильской моделью нациестроительства как конвертации конфессиональной идентичности в национальную — и выявленными, в том числе, в ходе полемики 1860-х проблемами: во-первых, проблемой объективной идентификации — поскольку речь идет об одновременной трансформации религиозности в интроецированную (и отсюда роль «искренности» обращения); во-вторых, и это наиболее важно, с указанной сторонниками катковского национализма проблемой старообрядцев и сектантов. В аксаковской логике последняя снималась через приверженность «русским началам», «укорененность», что переводило в логику органического, а страх перед «евреем» вырастал из его роли как «третьего» в первую очередь в «русско-польском» противостоянии, не позволяющего осуществить бинарное разграничение и при этом ускользающего от конфессиональных границ (через переход в лютеранство, принятие православия и т. д.). «Еврейский вопрос» оказывался первостепенным и болезненным — и тем самым порождающим страх, — поскольку демонстрировал неприменимость славянофильской концепции «русской нации» в ситуации 1880-х гг., а попытка сохранить последнюю напрямую вела к биологизации, трактовке «природы» «еврея».