События

Метафора непонятности. Явление Платона в наши дни

Книга Татьяны Щербины, поэта, прозаика, эссеиста и переводчика, из тех сборников, что делаются, когда накопятся разные тексты. Совсем разные, но хорошие, их жалко оставлять в прессе, там, где они разрозненно (опубликованы ли?), им хочется дать жизнь в книге. Обычно такие издания дороги автору и нескольким фанатам. Но здесь совсем другой случай: в сиюминутности и разнообразии текстов, в неожиданности переходов их прелесть. Или пугающая тревожность. Одним словом, то, из чего и ткется жизнь. Деталей которой, нашей недавней и нынешней, весьма много.

Вот и начинается сборник с эссе о ковиде и ином неприглядном последних дней: «Книги, которые прорастают в жизнь, мрачны, а другие не прорастают. Место утопий заняли антиутопии, изменилась и ткань языка: вместо парчи и ситца – полимеры, а к стихам если поднести зеркальце – оно не запотевает. Зато окружающий нас мир стал чист, прозрачен и насыщен, как никогда. Все реже глаза в глаза, все чаще глаза в экран. Мир стал одним большим экраном, но все судьбоносное происходит по ту сторону. Где нас нет, но кто-то есть». Как в мифе о пещере у Платона, точно.

А после вопиющей современности книга, балансируя на тросе, опасно натянутом из прошлого в настоящее, уходит все дальше в прошлое посреди нашего настоящего. Вот смог в Москве (он казался тогда настоящим апокалипсисом, вот и героиня стремится убежать из города, даже страны). Вот перестройка – «задумывалась легким ветерком (под лозунгом «свежий ветер перемен»), а обернулась разгулом стихии. Стихия подхватила меня и понесла на руках, и это, конечно, прекрасно, когда тебя несут на руках. Но было одно «но»: у меня страшно болела голова».

Дальше, кстати, идет именно про голову, ее лечение, врачебные напасти и спасение – вполне себе метафора того, что и страна была больна. Или еще одна метафора – традиционная, как русский роман: история дома. Московского, очень блатного и номенклатурного (второе слово уже точно уплыло по течению Леты). Жили там по «понятиям»-знакомствам, в общем-то, понятно жили. А как началась та самая перестройка, так стало непонятно, все пропало, дом, как у Булгакова, пропал. И тут уже двойная метафора непонятности: старые жильцы умирают, съезжают, продают свои квартиры за еду и уход до конца жизни, их и убивают, а в эти квартиры въезжают новые жильцы, «неплохие люди, которые этого всего, конечно, не знали».

А кто знал? Кто знает о жизни хоть что-то, когда она происходит, а не прошла, минули годы, все изучено и каталогизировано-систематизировано? Да и сказано еще Платоном: «Если у людей бывают какие-то верные мнения, не основанные на понимании, то чем они, по-твоему, отличаются от слепых, которые правильно идут по дороге? – Ничем».

А дома – они вообще исчезают и уходят, умирают. Почти как люди. Или их убивают. И Татьяна Щербина дает целую новеллу о своей подмосковной даче, семейном доме. Там был детский рай, каким рай и бывает только в детстве. Смородина на участке, садовые подвиги деда, страшная собака, дружба с соседским мальчиком, освоение настоящего неизвестного – дорога у дома, лес за ней. А потом дом заболел – после смертей и ссор в семье его разделили стеной. А потом и вовсе умер (может, и к лучшему?) – рядом разрастался прогрессивный Зеленоград (были продукты в магазинах, даже модное что-то из одежды, клубы и прочая самодеятельность), участок отняло государство. Дало жалкие копейки. Вариантов не оставив. И вот дом получил свою память в этой книге. Где-то в раю для домов он рад, улыбается грустно.

Но «Сборник историй» не только в таком меланхолическом регистре прошлого, ваби-саби и прочий югэн. Есть в нем эссе? История? Случай? Книга вообще написана в том жанре постнонфикшена (термин недавно умершего Андрея Левкина), который и интереснее сейчас всех прочих жанров, честное слово, – о лечении, протезировании зубов. Что ж за истории, фи материал? А нет-нет, вовсе нет.

Или простая и очень понятная радость о жизни, кухне и обслуживании в пятизвездочном европейском отеле. Кто такому не радовался (бы)?

Или пронзительная история смерти любви с французом во Франции же. Поездок, дешевых комнат, уходов навсегда и возвращений навсегда же. Вспоминается тут Лимонов, мастер роковых страстей. Вспоминается, кстати, он не раз, и те же зубы, в том же самом жанре прозы-эссе-мемуара-всего он описал бы и описывал так (как вот здесь, у Щербины), захватывающе, как про шпионов в Монако, битву за Марс, или уж не знаю про что писали.

Не совсем Марс, но фантастика есть и в «Перипетиях». «Гравитационный скачок, внезапно» и все, что за ним последовало. Или рассказ о девице, ставшей невидимой.

Или даже не фантастика, а абсурд. Героиня – опять метафора потери, потерянности? – настолько потерялась, что стала осликом. Миниатюрным осликом вдруг в греческом ресторане. Где ужинала опять же с Платоном, ни больше ни меньше. Как Воланд в свое время с Кантом завтракал, чего, кстати, быть не могло, поскольку Кант никогда не завтракал, начинал с обеда. А тут вот ужинали, да еще с каким «на выходе». Потом же двойная уже потерянность, тотальная самоотстраненность – героиня и пол-род свой меняет. «Я переминался с ноги на ногу. Да, мне стало комфортнее думать о себе в мужском роде, поскольку я как бы осел, а слово «ослица» мне категорически не нравится. У меня все-таки примат языка, а не физической природы».

И эссе о языке в книге, где очень многое рифмуется, объясняется через другое, тоже будет. «Каждая новая фаза в истории человечества – это фиксация. Устная речь улетучивается, как пар. Отражение в воде или в зеркале удаляется вслед за удаляющимся от них».

Книга воспоминаний, осмыслений, просто фиксации возвращается. К зачастую непонятному. Ну и что ж.

Источник текста: Учительская газета