Интерпретации Сталинградской битвы
Наша главная майская книга, приуроченная к Дню Победы, ― «Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев». В этом томе собрано около сотни свидетельств советских солдат и офицеров, военных журналистов и простых горожан, а также немецких военнопленных ― людей, принимавших участие в самом ожесточенном и кровопролитном сражении Второй мировой войны. Обстоятельным введением книгу снабдил ее ответственный редактор ― немецкий историк, профессор Ратгерского университета в Нью-Джерси (США) Йохен Хелльбек. Фрагмент его текста, посвященный различным интерпретациям Сталинградской битвы в западной историографии, опубликован на «ПостНауке».
© Фотография Сталинградского фонтана Бармалей после самой массовой бомбардировки города (www.volganet.ru)
Сталинградская битва, самое жестокое сражение в человеческой истории, завершилась 2 февраля 1943 года. Кровавая бойня, стоившая жизни миллиону с лишним человек, значительно превзошла по своему масштабу битву при Вердене, одну из самых кровопролитных битв Первой мировой войны. Аналогия с Верденом приходила в голову и самим участникам сражения — как с советской, так и с немецкой стороны. Описывая в своих письмах «сталинградский ад», солдаты вермахта писали о том, что попали в ловушку «второго Вердена». Защитники Сталинграда, напротив, воспевали город на Волге как «Красный Верден», демонстрируя тем самым свою решимость стоять до конца. Но, как отметил один советский военный корреспондент в октябре 1942 года, между Верденом и Сталинградом было одно существенное различие: Сталинград не был городом-крепостью, в нем не было ни укреплений, ни бетонированных убежищ.
«Линия обороны проходит через пустыри и дворы, где хозяйки развешивали белье, через линию узкоколейной железной дороги, через дом, где жил бухгалтер с женой, двумя детьми и старухой-матерью, через десятки таких домов, через пустынную теперь площадь с выкорчеванным снарядами асфальтом, через заводскую территорию, где орудуют оружейники, через сад, где нынешним летом шептались на зеленых скамьях влюбленные. Город мира стал городом боя. Законы войны поставили его в центре фронтов, в точке, где развернулась борьба, во многом влияющая на исход всей войны. Линия обороны проходит здесь через сердца русских людей. Что это значит, — немцы узнали за шестьдесят дней боев. Они бормочут: Верден.
Это не Верден. Это — новое в истории войн.
Сталинград!»
Шестимесячное сражение под Сталинградом сопровождала ожесточенная информационная война в мировых СМИ. С самого начала сражения наблюдатели с обеих сторон пристально следили за грандиозной схваткой на краю Европы, угадывая в ней решающее событие Второй мировой войны. Сражению под Сталинградом было суждено стать «самой страшной битвой в истории войны», — писала одна из дрезденских газет в начале августа 1942-го, когда гитлеровская армия готовилась штурмовать город. Британская «Дейли телеграф» буквально повторила эту формулировку в сентябре того же года. Йозеф Геббельс внимательно следил за вражеской прессой. Ссылаясь на слова английских журналистов, главный нацистский пропагандист объявил, что победа в Сталинградской битве — это «вопрос жизни и смерти, от ее исхода зависит престиж Германии и Советского союза».
С сентября 1942 года советские газеты регулярно цитировали репортажи западных журналистов, воспевавших героизм солдат и гражданского населения, вставших на защиту города от немецких танков. В пабах по всей Англии люди слушали по радио выпуски новостей и выключали приемники, как только заканчивались новости про Сталинград: «Никто больше ни о чем не хочет слышать, — отмечал один британский репортер, — все говорят об одном только Сталинграде». Жители стран-союзников с воодушевлением комментировали успехи советских войск, — это было не только отражением духа совместной борьбы против фашизма, но и следствием того, что западные силы не могли похвастаться свершениями сравнимого масштаба: уже больше года британская армия терпела одно поражение за други.
В результате ноябрьского контрнаступления советских войск более 300 тыс. солдат из Германии и стран оси попали в котел окружения (Kessel). При этом немецкие СМИ резко прекратили освещать ход боевых действий. Сообщения возобновились только в январе 1943-го, когда нацистским властям стало ясно, что замалчивание разгрома целой армии невозможно. Германские пропагандисты представляли сталинградские события как очередной акт героического самопожертвования, совершенный немецкими солдатами, защищающими Европу от превосходящего их по силам азиатского противника. Пропаганда страха, усиленная призывами к немецкой нации встать под знамена тотальной войны, давала сбои. Служба безопасности СС докладывала о разговорах про последнюю пулю, которую солдаты собирались припасти для себя, «когда все закончится». Глава СС Генрих Гиммлер особо тщательно готовился к последствиям Сталинграда: в начале марта 1943 года он нанес визит в лагерь смерти Треблинка на востоке Польши и приказал администрации лагеря эксгумировать и кремировать тела 700 тыс. убитых там евреев. На протяжении нескольких последующих месяцев, до самого освобобождения Треблинки, сотрудники лагеря выполняли возложенную на них задачу на фоне продолжавшегося (хотя и в меньших масштабах) уничтожения заключенных. Приказ Гиммлера был вызван осознанием приближения часа расплаты для Германии. Хотя до освобождения польских лагерей советскими войсками оставалось еще полтора года, сражение на берегах Волги нарушило работу немецкой машины смерти. Дрезденская газета оказалась права — пусть и из ложных посылок: Сталинград действительно стал поворотным пунктом мировой истории.
Интерпретации битвы
История Сталинградской битвы, которую много изучали и которую сотни раз пересказывали, в большинстве немецких и западных изложений остается в высшей степени германоцентричной историей, и даже больше того — историей о том, какие жертвы пришлось принести в ней немцам. Рассказ начинают зачастую только с 19 ноября 1942 года, то есть с начала окружения 6-й армии, — тем самым агрессоров превращают в отчаянно обороняющихся, терпящих холод и голод страдальцев. Такая хронология сама по себе уже исключает из рассказа нападение немцев на Сталинград и тот длинный кровавый след, который 6-я армия оставила на своем пути к Волге через украинские города Бердичев, Киев и Харьков. Но даже когда повествование начинается с июня 1941 года, и в единичных случаях в нем звучат голоса советских граждан — свидетелей событий, — все равно оно построено по схеме, ориентированной на немцев. Это отразилось, например, в сюжете известного немецкого телефильма «Сталинград» (2002), три серии которого называются «Нападение», «В котле» и «Гибель». Человеческая драма Сталинграда часто выражается в четырех числах: 300 тыс. окруженных солдат, 110 тыс. оставшихся в живых, которые попали в советский плен, 6 тыс. возвратившихся на родину, последние из них — через 12 лет после окончания битвы. Советские потери на Западе практически неизвестны. В отличие от общей картины действий вермахта на Восточном фронте, которая в последние два десятилетия освещалась весьма критически и, возможно, не без лишних обобщений и преувеличений, до сегодняшнего дня сохраняется на удивление некритическая и как бы изолированная от других тем концепция Сталинградской битвы: в ней немецкие солдаты фигурируют прежде всего как жертвы, а противная сторона вообще не упоминается или едва присутствует.
Солдаты Красной армии ведут огонь по противнику с заднего двора заброшенного дома на окраине Сталинграда, лето или осень 1942 года (AP Photo)
В разное время исследователи и общественность по-разному описывали действующих лиц этой драмы. В 1950-х и 1960-х годах на переднем плане была фигура рядового участника битвы, который до последнего вздоха был верен ценностям солдатского долга. Память о «беспримерном мужестве, верности и исполнении долга», которые продемонстрировали в Сталинграде «погибшие, умершие от голода, замерзшие насмерть немецкие солдаты», писал бывший генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн в 1955 году, «переживет века», «когда уже давно смолкнут триумфальные возгласы победителей, когда утихнут жалобы страждущих, гнев разочарованных и озлобленных». Эта память оказалась менее долговечной, чем полагал Манштейн: после изменений в обществе, произошедших после 1968 года, и после того, как историческая наука частично переключилась на изучение истории повседневности, место фигуры солдата-героя Сталинграда заняла фигура антигероя. В центре внимания исследователей, принадлежавших к этому направлению, были простые солдаты — судя по их порой неуклюже написанным письмам домой, кажется, что это были ничего не знавшие и о многом даже не подозревавшие молодые ребята, — брошенные на фронт и не имевшие ничего общего с историческими амбициями нацистского режима.
В последнее время Сталинград в немецкой памяти стал связываться и с антифашистским сопротивлением. Действительно, была связь между битвой на Волге и действиями подполья против национал-социалистского режима в Германии. В феврале 1943 года появилась последняя листовка студенческой группы «Белая роза», которую распространяли в Мюнхенском университете Ханс и Софи Шолль. В этой листовке содержалось воззвание от имени «погибших в Сталинграде»: они призывали немцев освободиться наконец от национал-социалистской тирании. Но это воззвание прозвучало гласом вопиющего в пустыне — как и написанные немецкими военнопленными в Советском Союзе манифесты, призывавшие к сопротивлению Гитлеру. Насколько можно доверять ветеранам Сталинграда, которые в своих мемуарах утверждают, что они якобы уже во время битвы перестали поддерживать Гитлера и националсоциализм, — вопрос отдельный. Произошла ли эта перемена в их мировоззрении действительно именно тогда? Или, может быть, мемуары отражают скорее ретроспективное осознание произошедшего? Так или иначе, большое число немцев после поражения под Сталинградом стали вместе с нацистским режимом еще решительнее сопротивляться наметившемуся перелому в войне.
Когда внимание сфокусировано на Сталинграде как на драме и месте памяти немцев, фигура противника остается нечетко очерченной.
Немцам и во время битвы зачастую было неясно, против кого они сражались, и эта же неопределенность встречается нам в послевоенных описаниях.
Советский солдат воспринимался в виде единой массы: это были орды фигурок землистого цвета, которые с криком «Ура!» бежали на немецкие позиции, подгоняемые размахивающими пистолетами комиссарами. Противником были и необъятное пространство, и холод, вызывающий мысли о Сибири. Эти образы и представления, подпитываемые пропагандистами Третьего рейха, вошли во многие западные исторические исследования послевоенного времени. Удивляться этому не приходится, ведь теперь поведение «русского солдата» американцам объясняли такие люди, как начальник гитлеровского Генштаба Франц Гальдер, которые, сделавшись военными историками, остались верны своему антикоммунизму, замешенному на расизме.
В том числе и по этой причине до сегодняшнего дня остается неясным, как именно воевали те, кто сражались на советской стороне, какие культурные и социальные механизмы приводили красноармейцев и других советских граждан на войну, что заставляло их биться против немцев, казавшихся неизмеримо сильнее, и что значил для них Сталинград. Советские исследования в этом плане малоинформативны, если только не принимать за чистую монету содержащиеся в них славословия по поводу этой битвы. Хотя в советских работах фигурируют несколько героев-солдат, названных по именам, и описываются их подвиги, все же индивидуальные черты этих людей и контекст их действий не освещены. Исключением является книга, принадлежащая перу сталинградского ветерана Александра Самсонова, который описал битву с военно-стратегической точки зрения. Это, кстати, единственное крупное советское исследование, в котором уделено внимание и немецкой стороне.
После распада СССР и открытия многих архивов наше понимание Великой Отечественной войны значительно расширилось. Это касается, в частности, и Сталинградской битвы. Во многом это произошло благодаря усилиям российских историков и архивных специалистов, работавших, в том числе, в ФСБ, которые добились рассекречивания огромного количества материалов. Например, стали доступны сведения o дезертирстве, арестах и казнях в рядах Красной армии, а также секретные донесения Особого отдела НКВД, посвященные анализу настроений среди личного состава армии. Кроме того, было опубликовано довольно много не подвергавшихся цензуре мемуаров, писем и дневников военного времени, включая написанные без украшательства записи Василия Гроссмана и Константина Симонова, работавших корреспондентами на Сталинградском фронте. Тем не менее картина настроений и мироощущения советских граждан в военные годы остается фрагментарной. Причины этого частично заключаются в ограничениях советской цензуры, следившей за тем, чтобы в письмах (за редкими исключениями) не содержалось точных географических названий, подробного изложения хода событий и их оценки. Другая, бóльшая, трудность состоит в том, что доступ ко множеству личных документов времен войны — личным делам, секретным данным слежек, протоколам допросов и конфискованным письмам, хранящимся в обширных архивах Министерства обороны, — остается закрытым.
В таких условиях историки по сей день спорят о мотивации советских солдат на войне: сражались ли они по доброй воле, движимые любовью к Родине либо лояльностью советской системе и лично Сталину? Или их заставляли это делать лишь принуждение и угроза применения силы? Второго взгляда придерживается Энтони Бивор, который в своей изданной крупным тиражом истории Сталинградской битвы клеймит «почти невероятное пренебрежение советской системы к людям». Бивор изображает боевые действия в Сталинграде не только как столкновение между немцами и русскими, но и как войну, которую советское руководство вело против своего собственного населения. С точки зрения Бивора, одна цифра особенно ярко иллюстрирует презрение сталинского режима к человеку: «около 13 500» смертных приговоров в отношении красноармейцев, не желавших воевать, были приведены в исполнение в одной только 62-й армии генерала Чуйкова. Бивор упоминает эти казни уже в предисловии к своей книге, а завершает он ее размышлениями о безвестных могилах «многих тысяч» советских солдат, расстрелянных в Сталинграде по приказу Чуйкова. Правда, привести убедительных доказательств этому он не может. Военный историк Джон Эриксон, на которого Бивор ссылается, говорит без указания источника о «якобы» расстрелянных 13 500 солдатах. Новейшие же публикации источников показывают, что с 1 августа по 15 октября 1942 года, то есть в самый критический для Красной армии период битвы, Особыми отделами НКВД Сталинградского фронта, в который входила 62-я армия, были расстреляны 278 советских военнослужащих. Публикуемые в настоящем издании стенограммы интервью подкрепляют эту сравнительно небольшую цифру.
Без проверки воспроизводимые Бивором и другими исследователями слухи о массовых расстрелах, якобы шедших на советской стороне Сталинградского фронта, сформировали представления о битве на Волге, господствующие сегодня на Западе. Достаточно вспомнить, например, кинофильм «Враг у ворот» («Enemy at the Gates», 2001), в первых кадрах которого прибывающих в Сталинград солдат 284-й стрелковой дивизии без достаточного вооружения и боеприпасов бросают на передний край. Когда атака захлебывается и солдаты бегут назад, их косит пулеметным огнем заградительный отряд НКВД. Насколько далека эта картина от действительности, показывают многочисленные интервью, собранные в этой книге, в том числе две беседы с военнослужащими той самой 284-й стрелковой дивизии — с майором Николаем Аксёновым и известным снайпером Василием Зайцевым, который и стал главным героем фильма «Враг у ворот».
В исследовании Бивора бросается в глаза не только ориентация на взгляд с немецкой стороны при описании битвы: книга к тому же пропитана пропагандистскими стереотипами, сформированными еще во времена Третьего рейха. Доходящую до самопожертвования волю советских солдат к борьбе за свою родину Бивор называет «почти атавистической», используя образ «первобытного врага с Востока», которым пугали немцев Геббельс и компания. Кроме того, Бивор убежден — опять же, без всяких доказательств, — что советские офицеры в Сталинграде жили в постоянном страхе перед своими заместителями по политической работе — комиссарами. И тут сталинградские стенограммы вновь показывают нам, насколько искажена картина, нарисованная Бивором. А когда он говорит о офицерах рейха, то, наоборот, расхваливает их культурность и благородство, с упоением описывая «немецких артиллеристов в шортах, с бронзовыми торсами, с мускулатурой, накачанной переноской снарядов, — ни дать ни взять атлеты из нацистского пропагандистского фильма». Если бы Бивор больше внимания уделил тому, как воспринимали солдат вермахта советские люди, то он бы узнал, что летом 1941-го и в другие военные годы советские граждане именно из-за их склонности ходить в полуголом виде считали немецких захватчиков наглыми и некультурными. Такие понятия, как «культурный» и «первобытный», не имеют однозначного содержательного наполнения, оно зависит от конкретной культуры. Это не свойства людей, а приписываемые им качества.
Советский танк T-34 мчится по площади Павших борцов в Сталинграде, январь 1943 года (Georgy Zelma/Waralbum.ru)
Если Бивор описывает советских солдат как людей запуганных, но все же обладающих чувством собственного достоинства, то британская исследовательница Кэтрин Мерридейл в своей социальной истории Красной армии изображает их обманутыми жертвами, лишенными признаков самостоятельной личности. В то время как сталинский режим внушал красноармейцам, что они ведут освободительную борьбу против фашистских захватчиков, в действительности он держал их в состоянии непрерывного угнетения и даже «порабощения». Мерридейл наглядно изображает тяготы и лишения солдатских будней, но гораздо менее убедительно выглядит у нее описание солдатского опыта войны. Автор предполагает, что советские солдаты пережили две разных войны: «Первая — та, которую только они могли знать, — это была война на поле боя, грохочущая война разрывов и дыма, позорная война террора и отступления. А вторая — та, чей образ был создан писателями; это была война, созданная пропагандой». Государственная идеология, которая работала с помощью апелляций к моральным ценностям и обещала справедливую войну, по мнению Мерридейл, не имела ничего общего с первоначальным солдатским опытом войны, она была как бы натянута на сознание бойцов поверх их непосредственного опыта. В аналитическом плане отделение опыта от идеологии представляется сомнительным, так как это предполагает, что солдаты могли или стремились осмыслять свой личный опыт вне армейских языковых форм и системы ценностей. Такое разделение неубедительно еще и потому, что солдаты, говорящие в книге Мерридейл от первого лица, в большой степени отождествляли себя с общественным языком и ценностями своей эпохи.
Чтобы дать возможность самовыражения «настоящему», освобожденному от государственной идеологии солдатскому опыту, Мерридейл провела десятки интервью с ветеранами Второй мировой войны в бывшем СССР. Не лишен иронии тот факт, что впоследствии она решила большинство этих ветеранских рассказов в своей работе не использовать, потому что они, на ее взгляд, просто воспроизводили официальный взгляд на войну. Ветераны, казалось, были в плену ложного идеологического сознания: они твердили о высоких моральных ценностях и о том, что воевали за Родину, а это не вписывалось в очевидно предвзятое представление Мерридейл о войне как о месте одного лишь страдания и помутняющего разум насилия. Для красноармейцев, отождествлявших себя с руководством своего государства, с Родиной, с социалистическими ценностями, в ее схеме места не было.
Тот, кто подобно Мерридейл или Бивору односторонне представляет население СССР как массу, порабощенную системой, не сможет убедительно объяснить, почему миллионы людей в Советском Союзе буквально до последнего вздоха сражались против немцев и самоотверженно работали в тылу. Новейшие исследования Бернда Бонвеча, Елены Сенявской, Амира Вайнера и Лизы Киршенбаум посвящены этому ключевому вопросу: как государству удалось подвигнуть огромную часть населения на то, чтобы так воевать, и какие духовные и психологические резервы при этом открылись. Исследователи показывают вклад журналистов, писателей и художников в создание и распространение мобилизующих лозунгов; они выясняют, как гражданское население с помощью героических воззваний режима начинало видеть в тяготах войны некий смысл; они показывают, как фронтовики в ходе войны начинали осознавать себя значимыми представителями Советского государства.
Сталинградские интервью позволяют впервые услышать голоса красноармейцев, которые до сих пор были практически неизвестны, причем услышать их в широком разнообразии и со множеством оттенков. В них отчетливо видны эмоции, мотивы и действия отдельных солдат. В совокупности эти беседы слагаются в солдатский хор, чей мощный голос подтверждает выдвинутый новейшей историографией тезис о народной войне. Солдаты рассматривают себя как активных участников войны, не отделяя себя от происходящего. Вместе с тем в интервью весьма отчетливо видно то, что противоречит большинству западных описаний Великой Отечественной войны: повсеместное присутствие коммунистической партии и ее колоссальная активность в деле идеологической обработки солдат. Партия была в армии вездесуща: и как организационная сеть — в лице политруков и агитаторов, — и в виде воззваний. Партийный аппарат пронизывал армию сверху вниз, до уровня роты. Партия посылала своих функционеров — комиссаров, политруков, агитаторов, парторгов и комсоргов — в окопы, где они проповедовали, подбадривали, принуждали, успокаивали, вели душеспасительные беседы, разъясняли, помогали увидеть смысл происходящего. Интервью показывают (почти в режиме реального времени), как этот аппарат функционировал, каким способом он мобилизовывал людей и как он реагировал на кризисные ситуации. Политработники клеймили проявления слабости как «трусость» и контрреволюционное «предательство», проповедовали коммунистическое понимание того, что такое условный рефлекс страха, что такое самопреодоление и героизм, и показывали, как надо преодолевать себя. В сотрудничестве с органами безопасности партия охватила армию железным обручем, но, даже когда она наказывала, она делала это с воспитательными целями, поучая, стимулируя, преобразовывая сознание людей.
В западной историографии до сих пор не учитывалась мобилизующая роль партии в Красной армии: во-первых, потому, что до последнего времени в распоряжении историков были только нормативные источники, — документы из Главного политического управления РККА, — которые почти не позволяли увидеть повседневную работу политического аппарата; во-вторых, потому, что партию обычно рассматривают как чисто репрессивную силу, а ее идеологическую работу считают лишь демонстрацией политической власти. Кроме того, многие историки армии полагают, что ВКП(б) мешала профессиональным военным в их работе и что РККА только тогда приобрела боевую мощь, когда уменьшились значение и власть политработников. Но такого снижения влияния никогда не было, наоборот: в течение Великой Отечественной войны активность политической работы в советской армии постоянно нарастала.
Немецкие солдаты идут в наступление возле Сталинграда, конец 1942 года (NARA)
Американский историк Стивен Коткин предложил такое понимание власти и идеологии в контексте раннесоветского периода, которое оказывается полезным и при анализе ситуации в Красной армии в годы Второй мировой войны. Локальное исследование Коткина, посвященное «построению социализма» в Магнитогорске, наглядно показывает, как коммунистическое государство трансформировало миллионы мигрантов и беженцев из деревень с помощью целенаправленных речевых и поведенческих практик, превращая их в «советских людей». Партийные агитаторы заботились о том, чтобы рабочие не только выполняли свою норму, но и узнавали о политическом значении своего труда в контексте международной классовой борьбы. Режим распределял людей по «ударным бригадам» и устраивал между ними «социалистическое соревнование». Кто владел формируемым партией лексиконом, умел «говорить по-большевистски», тот делал карьеру и мог чувствовать себя полноценным членом общества, идущим вместе с ним к великому будущему, образ которого усиленно использовал в своей агитации советский режим. Однако интериоризация социалистических ценностей, как показывают дневники и письма 1930-х годов, происходила не только по указанию партии: многие советские граждане, в особенности молодые и более образованные, осмысляли свое время как эпоху решающей всемирноисторической схватки между набирающим силу коммунизмом и сотрясаемым кризисами капитализмом (частью которого они считали фашизм). Они по собственной воле старались строить свою жизнь в соответствии с этими высокими требованиями. Широко распространена была и установка на то, чтобы готовиться к неизбежной войне.
Эти идеалы, равно как и усвоенные речевые формы, к началу войны никуда не исчезли, — наоборот, они стали акцентироваться еще сильнее. Во многих стенограммах сталинградских интервью отражено дальнейшее развитие черт характера, типичных для советских людей 1930-х годов: будь то волевая, бойцовская позиция по отношению к себе и к окружающим, оптимистический взгляд на будущее, включенность индивида в коллектив или признание возможности насилия по отношению к себе и к другим. После начала войны партия продолжала реализовывать свою программу идеологической обработки людей на заводах и фабриках, где теперь трудились преимущественно женщины, чтобы побудить их активнее работать для нужд военной промышленности. Однако помимо этого ВКП(б) усилила свою агитацию в окопах и блиндажах, среди военнослужащих. Там она вновь объявляла «социалистические соревнования», в которых победителем становился тот, кто убивал больше немцев. Таким образом, после 1930-х годов в советском обществе произошел новый сдвиг в сторону подчеркивания роли личности, который, если судить хотя бы по орденам и прочим наградам, присвоенным в годы войны, охватил тысячи и тысячи красноармейцев.
Такой взгляд, подчеркивающий взаимосвязь и взаимодействие между партией и обществом и вытекающие из него обоюдонаправленные импульсы, конечно, противоречит убеждению многих историков, которые считают, что партия и советское общество противостояли друг другу, а в военные годы произошло лишь временное освобождение последнего от оков сталинского режима. Российский литературовед Лазарь Лазарев, сам прошедший войну, говорит о «спонтанной десталинизации»; он и другие авторы указывают на послабления в интеллектуальной сфере и на то, что даже партийная газета «Правда» после начала войны стала правдивее в своих репортажах. Василий Гроссман известен как главный сторонник этого взгляда: в качестве военного корреспондента осенью 1942 года он провел в охваченном боями городе на правом берегу Волги больше времени, чем все остальные, из посланных туда корреспондентов. Своим великим документальным романом «Жизнь и судьба» (1950–1959) Гроссман воздвиг памятник красноармейцам — участникам Сталинградской битвы. Разрушенный город предстает в романе парадоксальным образом — как место свободы: партийный аппарат, который размещается в штабе армии, на безопасном расстоянии от зоны боев, утратил контроль над городом. Там, среди руин, распались крепостные узы, возникли анархистские кружки. Комиссара посылают в Сталинград, чтобы навести порядок. Вольные политические разговоры приводят его в ужас, однако в то же время он заворожен тем, как естественно и безоговорочно солдаты заступаются друг за друга, какое чувство общности объединяет их. Комиссар ощущает дух братства и демократии, напоминающий ему его молодость и зарю русской революции. Таким образом, в романе Гроссмана рассказывается, как в осажденном Сталинграде на короткое время вспыхивает пламя человеческой свободы, а затем снова угасает, когда после победы над немцами сталинское государство возвращает общество под свой контроль.
Эти мысли, правда, не встречаются в текстах Гроссмана, написанных в военные годы, в том числе и в его дневнике, который отличается весьма откровенной и критичной направленностью. Тогда Гроссман, как раз наоборот, восхищенно писал о коммунистах, которые своим моральным авторитетом поднимали боевой дух оробевших красноармейцев. В дневнике зафиксирована беседа с бригадным комиссаром Николаем Шляпиным («Он умный, сильный, спокойный, большой, медлительный. Люди чуют его внутреннюю власть над ними»). В июле 1941 года в Белоруссии Шляпин собрал вокруг себя оставшихся в живых бойцов окруженной дивизии и успешно осуществил прорыв. В изданных Энтони Бивором немецком и английском переводах дневника Гроссмана интервью, взятое им у этого комиссара, не приводится. Бивор вырезал его, обосновывая это тем, что рассказ Шляпина «полон советских клише того времени» и потому для сегодняшнего читателя интереса якобы не представляет. Нет в изданиях, подготовленных Бивором, и интервью, взятого Гроссманом у политрука Кленовкина — адъютанта Шляпина. Адъютант описывает своего начальника словно нового мессию: «Комиссар в бою идет спокойненько, медленно. “Вот сюда идите, вот так”. Идет так, будто боя и нет. Все смотрят на него и ждут. “С нами комиссар”». Этого комиссара Гроссман сделал одним из главных действующих лиц своего романа «Народ бессмертен» (1942).
Сталинградский дух, как понимал его Гроссман в военные годы, заключался в моральной силе обыкновенных солдат, которые на войне исполняли свой гражданский долг, не жалея собственных жизней, и тем самым превращались в героев. Некоторые (не все) комиссары подавали им в этом яркий пример.
Гроссману казалось, что война сулит моральное обновление партии, после которого ей и обществу будет по пути друг с другом.
И только годы спустя писатель осознал, что его надежда была иллюзорна, и тогда он переписал свой опыт наново. Так в «Жизни и судьбе» прежнее восхищение автора советскими людьми — героями войны превратилось в гимн индивидуальной свободе, противопоставляемой сталинскому режиму.
Но Гроссман не заблуждался: политическое давление в годы войны действительно смягчилось. Во многом — и это тоже видно по сталинградским интервью — инициатором изменений стала партия, которая в условиях военного времени начала открываться навстречу обществу. С 1941 по 1944 год количество членов ВКП(б) в армии непрерывно возрастало. Изменились и критерии приема в партию. Если прежде решающую роль играли знание теории и пролетарское происхождение, то теперь достойным вступления в партию считался всякий, кто показал себя хорошим солдатом и мог доказать, что уничтожил много немцев. Так многие из лучших военнослужащих вступили в ВКП(б); среди командиров к концу войны едва ли нашелся бы хоть один беспартийный. В ходе этого процесса изменился не только состав партии, но и значение самого членства в ней; изменилась партия в целом, она стала более солдатской и благодаря этому — более близкой к народу. К концу войны партийное руководство стало бороться с этой тенденцией, ужесточило условия приема и усилило надзор за своими рядами.
Посредством неустанной политической учебы и опеки партийный аппарат добился того, что представления красноармейцев о мире были приведены в стройную и замкнутую идеологическую систему. Вездесущность и эффективность политической пропаганды в военных частях отличали Красную армию от армий других стран. Исторические исследования последнего времени, посвященные вопросу о том, ради чего и как воюют солдаты, часто указывают на важную роль доверительных связей на самом низком, «первичном» уровне иерархии — в ротах и взводах. В этих работах ключевое и даже универсальное значение приписывается представлению о «товариществе» и «братской поруке». Тем не менее в Красной армии эти факторы играли второстепенную роль.
Достаточно отметить, что чудовищный процент человеческих потерь с советской стороны часто приводил к гибели целых подразделений в течение несколько дней, из-за чего солдаты просто не успевали установить друг с другом устойчивые отношения. Кроме того, идеологические работники всячески препятствовали образованию подобных связей, опасаясь того, что личные чувства и упования солдат размоют их советскую идентичность. Если части германской армии комплектовались преимущественно из числа земляков, что способствовало поддержанию региональной идентичности (Landsmannschaft), советское командование, опасаясь вспышек национализма, старалось объединить в строю новобранцев разного этнического происхождения. Инструментом, призванным скрепить и мотивировать эту разношерстную массу, служила идеология. Постоянная пропагандистская работа, проводимая лично с каждым новым солдатом, опиралась на доступные идеи, обладавшие огромным эмоциональным зарядом: любовь к Родине и ненависть к врагу.
Некоторые немецкие наблюдатели были впечатлены советским примером, и после Сталинградской битвы они настаивали на необходимости радикально усовершенствовать политучебу в вермахте. Этой учебой, говорили они, закладывается важнейший зародыш, из которого произрастает боевой дух солдат. В декабре 1943 года Гитлер учредил должность «национал-социалистического офицера-руководителя» (NSFO), которую — в отличие от комиссаров — занимали кадровые военные, но утверждать их кандидатуры должны были высшие органы партии. Однако в силу того, что солдаты и офицеры вермахта свою идентичность как военнослужащих с политикой не связывали, реформа не прижилась. По поводу NSFO шутили, что это значит «NSF-ноль». В Красной армии политические вопросы обладали совершенно иной значимостью: уже одно ее название говорит об этом.