"Новый Мир", 30 ноября 2011

 Переписка открывается полуофициальным письмом 22-летней девушки: «Глубокоуважаемый Леня. В воскресенье в 1 час дня (9/VI) Детская Секция устраивает утро в ЖАКТ’е дома № 50 по Фонтанке. Детская Секция просит Вас выступить. Ну пожалуйста! Там будут дети 12 лет». Лидия Чуковская, видимо, еще не знала, что «Ленька Пантелеев» — это даже не псевдоним, а имя автобиографического героя. Письмо от письма тон меняется, и через несколько лет это уже переписка двух близких друзей. Она вместит слова о Корнее Чуковском, об Анне Ахматовой и Борисе Пастернаке, Самуиле Маршаке и Евгении Шварце, Большом терроре и Перестройке, хлопотах о воспоминаниях и собраниях сочинений, семье и работе.

Кажется, что такие переписки помогали людям жить. Каждое письмо оказывалось сигналом человеческого, даже если речь в нем шла о нечеловеческом. Но здесь не одни только рассказы о чудовищном; здесь разговоры о литературе, которые едва ли не сильнее запоминаются. Эти люди постоянно работали, посылали друг другу свою работу — и получали назад с похвалами и замечаниями. Кажется, чуть-чуть обижались, долго не получая ответа. (Вообще здесь много обид, наносимых другими, — вроде бы чаще всего невеликих, но способных сложиться в настоящий невроз.) Потом это: «читали ли нового Эренбурга? Катаева? Твардовского? Самойлова? Распутина?» Кажущиеся странными в наше время просьбы вернуть копию после прочтения. Читаешь такое и понимаешь: это их воздух, который отравляли. «Хотел с Вами посоветоваться, Лидочка. У меня конфликт с Детгизом — вроде того, что был недавно у Вас. В предисловии к „Нашей Маше” я объясняю, почему поздно обзавелся семьей, говорю, что за спиной у меня — четыре войны, блокада, ежовщина и т. д. В корректуре я не обнаружил слова „ежовщина”, восстановил его…» — и далее две страницы описания кафкианской борьбы за злосчастную «ежовщину». Переписка эта ценна еще и тем, что открывает, какие огромные запасы душевной энергии тратились на подобную борьбу. Те, кто читал «Процесс исключения» и помнит о мужестве, проявленном Чуковской, после «Переписки» полнее поймут, чего ей стоила вся история с изгнанием из Союза писателей.

Разговоры двух умных и смелых людей в условиях удушья. Если Лидия Чуковская успела увидеть свои книги вновь вышедшими из печати, то Пантелеев их уже не увидел. Ужасно, но кажутся удивительными эти крайние даты: 1929 и 1987. Последняя вообще плохо связывается в голове с «Республикой ШКИД».

Нельзя не упомянуть о работе, которую проделала над книгой Елена Цезаревна Чуковская, не раз упоминаемая на этих страницах. И подготовку текста, и справочный аппарат можно брать за образец.