Отсутствие имени переводчика — не погрешность. Книга написана Хансом Гюнтером на русском языке, как и более десятка статей, посвященных творчеству Андрея Платонова[1]. Книга выдержана в академическом формате, но это не делает ее герметичной: аккуратный стиль, обширная и разносторонняя (но не перегруженная) библиография на нескольких языках, глубина погружения в иррациональный мир Платонова затягивают.

Поставив цель разобраться с жанровой природой утопий Платонова, автор вычленил четыре аспекта и пропорционально распределил их в композиции: «Утопия и память», «Утопия в истории», «Телесность», «Апокалиптика». Сквозная тема Платонова как «мученика», но не «пророка» утопической идеи обрастает шаг за шагом плотью цитат, прочитанных в диахронном и синхронном контексте. Нити исследования тянутся к идеализму Платона, еретическим движениям Европы и русскому сектантству, французским утопистам XVIII — XIX веков, Карлу Марксу, понятому в России сквозь призму хилиазма. Идеи Достоевского и Федорова, Луначарского и Каутского переплавлены Платоновым, с характерным лиризмом, в сюрреалистичную сатиру.

Х. Гюнтер нанизывает один за другим платоновские мотивы, аллегории, вынимая из корпуса текстов то «медведя-молотобойца» с «утомленно-пролетарским лицом», «тоже» верящего в Сталина («Котлован»[2]), то Вощева, собирающего в мешок «всякую несчастную мелочь природы, как документ бесталанного создания мира, как факты меланхолии любого живущего дыхания» («Котлован»)[3]. Искренний певец пролеткульта все меньше верит в тысячелетнее царство коммунизма. Сочинения 1930-х вроде «Счастливой Москвы», где социалистическое тело героини Москвы Честновой изображается увечным (авария в метро) и порочным (адюльтеры), нарушившим парадный канон матери-производительницы, искривляют утопическую картинку. Воображение балансирует между утопией и антиутопией «в не находящем завершения диалоге»[4], фиксирует «саббат» истории, растратившей революционный энтузиазм.

Убедительность, с которой проложены поэтологические тропы в утопии Платонова, ставит Х. Гюнтера в один ряд с известными славистами Р. Лахманн, О. Ханзен-Лёве, сделавшими для постижения нашей словесности не меньше, чем их русскоязычные коллеги.