«Царь и султан» — книга о том, как турки помогли русским почувствовать себя европейцами

Историк Виктор Таки начинает свое исследование с тезиса: «На протяжении всей своей истории Россия воевала с Турцией чаще, чем с любой другой державой. С конца XVII столетия русско-турецкие войны случались каждые 15–30 лет, и это помимо других контактов, включая посольства, научные путешествия и туризм». Но книга «Царь и султан. Османская империя глазами россиян» не сводится к рассказу о военной истории. Таки написал книгу на стыке «новой истории империй» и культурной истории. В центре внимания— история турецкого культурного влияния на российские элиты, на их европейское самоопределение.

«Открытая Россия» публикует отрывок из книги Виктора Таки «Царь и султан. Османская империя глазами россиян».

Обсуждение османской тактики было не единственным и даже, быть может, не самым главным способом ориентализации противника. Не менее значимыми были описания прямого столкновения с османскими воинами в бою, которые концентрировались на их внешнем виде и образе действий. Внешний вид султанской армии отражался в ориентализирующих описаниях уже во время Прутского похода Петра I. Османские войска и татарская конница, противостоявшие российской армии у Стэнилешти, поразили одного из российских командиров, французского авантюриста Жана Николя Моро де Бразе, который признавался, что изо всех армий, которые ему доводилось видеть, никогда не видывал «ни одной прекраснее, величественнее и великолепнее армии турецкой. Эти разноцветные одежды, ярко освещенные солнцем, блеск оружия, сверкающего наподобие бесчисленных алмазов, величавое однообразие головного убора, эти легкие, но завидные кони, все это на гладкой степи, окружая нас полумесяцем, составляло картину невыразимую».

Османские войска полностью сохраняли свою зрелищность и в бою. Согласно Мартосу, «их крик, развевающиеся знамена, пестрота одежд, составляли прекрасную картину для глаз и неприятную, страшную музыку для слуха». Российский артиллерист П.Н. Глебов, которому довелось наблюдать османскую вылазку против российских войск, осаждавших Силистрию в 1829 году, находил картину еще более впечатляющей.

В то время как османская пехота вступила в схватку с российской, «турецкие наездники, в блестящих яркими красками одеждах, выскакивали поодиночке из крепостных ворот, и, гарцуя, носились вокруг своих пехотинцев, ободряя их дикими криками; потом, пустив из длинного пистолета пулю на ветер, уносились назад за свои укрепления»

Все это время российская линия оставалась неподвижной, «отражая бешенство необузданного натиска равнодушною твердостью, этим отличительным качеством европейского строя». По словам Глебова, противостояние между живописными османскими войсками и регулярными построениями россиян позволяло наслаждаться «чудесным спектаклем боевой схватки, в котором, поистине, было много неподдельной поэзии».

Османский лагерь так же составлял собой замечательное зрелище. По словам одного неизвестного российского автора XVIII столетия, многочисленные шатры пашей отличало «великолепие, комодность и простор», что делало их подобными «прекрасным хоромам». Содержимое этих палаточных дворцов было столь же впечатляющим: «Древки высеребрены и позолочены, материи самые лучшие, шитье, ковры, подушки — все представляет роскошь с пышностью соединенную»

По свидетельству ветерана войны 1806–1812 годов И.О. Отрощенко, в османском лагере под Рущуком, захваченном Кутузовым в результате его знаменитого маневра в ноябре 1811 года, было найдено много «разного драгоценного оружия, розового масла, опиуму». Даже небольшой османский лагерь, захваченный после сражения у Бэйлешть в Малой Валахии в 1829 году, оказался полон сказочных богатств. По свидетельству Ф.Ф. Торнау, в нем находилось несколько тысяч лошадей, множество богато отделанных сабель, пистолетов, инкрустированных серебром ятаганов, янтарных трубок, восточных ковров, шалей и «все прихоти восточной роскоши». Согласно А.Н. Пушкину, со времен правления Мехмеда IV (1648–1687) «огромная прислуга и умножение мастеровых сделалось необходимой принадлежностью армии, которая уже не воевала набегами, как прежние Татары сие делали». В результате «Турецкий лагерь, расположенный по большей части наподобие полумесяца, и наполненный женами, невольниками и разного звания людьми, обозами и множеством палаток и шатров, не в надлежащем порядке расставленных, составляет, так сказать, вторую армию». В то время как Пушкин приписывал этот вкус к роскоши «непременности и постепенности», которую османские войска приобрели со временем, прусский генерал Георг Фридрих фон Валентини, временно поступивший на российскую службу и участвовавший в кампании 1809–1810 годов на Дунае, находил желание брать на войну предметы роскоши одним из проявлений военного деспотизма.

Со временем мотив беспорядка и хаоса, царивших в османской армии, стал преобладать над образами богатства и роскоши

Эта перемена отражала более общее изменение в западном восприятии Востока, в результате которого явная бедность начала проглядывать из-за фасада сказочных богатств. После того как начало Греческого восстания против Порты в 1821 году заставило всех ожидать новой русско-турецкой войны, журнал «Вестник Европы» предоставил вниманию своих читателей отрывок из «Путешествий по Греции» Франсуа Пуквиля, в которых французский автор сравнивал войска султана с разношерстыми толпами католических паломников, нападавших на гугенотов на пути в Сантьяго-де-Компостела:

«Вместо пилигримов с четками на шее, здесь шумным толпам предшествуют, в знак смирения, сидящие на ослах, Календеры с хоругвями в руках, крича во все горло: Алла-Алла! За ними следуют Делии (шуты), то есть избранные наездники, которые бросаются в стороны и грабят все, что ни встретят на пути своем. За сими героями тянутся Тимариоты, то есть народная кавалерия, на лошадях, на ослах и на мулах, большею частию краденых; стремена заменяются у них веревками. Потом шествует пехота, самое негодное войско из всех на свете. Она разделяется на байраки (вероятно то же что у нас роты); солдаты с ружьями без штыков, вооруженные сверх того длинными пистолетами и кинжалами, идут без всякого порядка под густым облаком пыли; идут как стадо овец, гонимое на пастбище. За сею прекрасною пехотой выступают топчисы или канонеры, перед которыми тянутся пушки; обыкновенно везут их буйволы или же християне, понуждаемые бичами. Наконец за етою смесью разноязычных варваров — из числа которых одни поют во все горло, другие для препровождения времени стреляют на воздух — являются полководцы богато одетые, окружаемые толпою невольников, коих вся значительность перед другими состоит в том единственно, что они разгоняют палками любопытных зрителей, забывающих держать себя в почтительной отдаленности».

Хотя российский журнал высказывал убеждение, что у турецкого войска не было ни малейшего шанса в столкновении «с линейными полками просвещенных народов... коих первой напор непременно расстроит его и опрокинет», не все российские военные высказывали столь презрительное отношение к историческому сопернику. Некоторые из них продолжали относиться к османам как к серьезным и даже грозным противникам. В 1810-е годы А.И. Мартос высмеивал тех дилетантов военного искусства, которые, в отличие от него самого, не участвовали в «турецких кампаниях» и думали, что с османами сражаться легко, ввиду их неискушенности в тактике и отсутствия у них хороших полководцев. Указывая на горькие уроки, которые османы давали различным европейским державам, Мартос писал о «пылкой храбрости и духе беспримерного мужества» турок и признавался, что и «с первого раза нельзя не почувствовать ужаса и содрогания видя грозного неприятеля, несущегося со своими значками и знаменами, которых ни один мусульманин никогда не оставляет».

Вне зависимости от того, было ли их отношение к османским солдатам презрительным или уважительным, российские авторы были единогласны в том, что поведение османских воинов на поле боя отличалось от поведения европейских солдат, и потому его необходимо было принимать во внимание. В своем дневнике, посвященном войне 1787–1792 годов, майор М.Л. фон Раан настаивал на том, что в «турецких кампаниях» необходимо было делать все для достижения успеха в первом же сражении.

Если османской армии удается отразить первую атаку, «отважность их чрезвычайно возрастает, и в другой раз должно от них ожидать гораздо сильнейшего нападения. Напротив того, если при первой атаке им сделан будет отпор, то потом они и вполовину не так страшны»

С фон Рааном соглашался Ф.Ф. Торнау, писавший, что «в войне с турками и с другими восточными народами надо смело идти вперед, не пугаясь численности противника... Отступать перед ними значит вызывать на себя срам и поражение, потому что азиятцы преследуют не устоявшего врага с неотразимым бешенством».

Авторы, более скептически относившиеся к османам, подчеркивали прежде всего их непостоянство в бою. Ветеран кампании 1829 года доктор К.К. Зейдлиц отмечал, что «турок заносчив и жесток в счастии, но как только победа не на его стороне, он сейчас же начинает трусить и подличать». По мнению более симпатизировавшего османам Глебова, недостаток «сухой прозаической храбрости, этого отличительного качества регулярного строя» делал их плохими солдатами, «хотя каждый из них воин в лучшем значении этого слова». По мнению Липранди, сочетавшего теоретические познания с боевым опытом, катастрофические поражения, понесенные османами от австрийцев и россиян, объяснялись отсутствием координации действий между различными частями османской армии, а также их исключительной способностью передавать панику друг другу.

Внезапный переход от храбрости к панике, который, по мнению российских авторов, характеризовал османских воинов, представлялся порой в качестве универсальной черты, отличавшей азиатов от европейцев

Согласно Липранди, «никто не подвергается этому страху более Турок, с тем однако же ограничением, что на них он действует тогда лишь, когда настоящая опасность еще далека. Напротив, когда она представляется уже лицом к лицу, Турок проходит в остервенение, им овладевает самая отчаянная храбрость». Служивший на Кавказе М.Я. Ольшевский утверждал, что страх и паника, присущие всем народам во всех частях света, оказывали особенно разительное воздействие на южан и людей Востока. В то время как северяне могли оправиться от страха через день, «на Юге... весь организм человека до того поражается ужасом и ослабевает, что он впадает в болезнь и по нескольку месяцев не может ходить и делать что-нибудь сознательно».

Соратник Ольшевского по Кавказскому фронту в 1854–1855 годах Н.Н. Муравьев-Карский объяснял непостоянство духа османских войск сезонным характером восточной войны в целом. По его мнению, «Азиатец ближе к природе, чем Европеец и более его уподобляется в материальной жизни животному. Он угасает, замирает в зимнюю стужу и получает новую жизнь с возвращением теплых дней и возрождением природы». Согласно Муравьеву, «те же Турки, те же башибузуки и курды, коих существование увядало в течении зимы, являлось с новыми силами, на свежих конях и с новыми надеждами». Соглашаясь с Муравьевым, Липранди рекомендовал осаждать османские крепости зимою, среди прочего потому что «Турок в зимнее время совсем перерождается и несравненно легче склоняется к сдаче». В подтверждение этого тезиса автор противопоставлял успешные осады крепостей Очакова и Измаила, обе из которых были взяты в декабре, неудачным летним штурмам Браилова и Рущука в 1809 и 1810 годах соответственно.

Помимо военных качеств, наиболее важным маркером инаковости, приписываемым османским войскам, было, безусловно, их обращение с пленными и погибшими врагами. Российские мемуары и дневники содержат графические описания «варварских» сторон османского способа ведения войны. Одно из наиболее ранних описаний этих практик можно найти в книге российского дипломата П.А. Левашева. Напомним, что после периода заключения в Семибашенном замке, Левашев оказался в обозе армии великого визиря, которая действовала против российских войск в Молдавии. По свидетельству Левашева, в какой-то момент конница визиря принесла на своих пиках 13 голов, отрубленных у павших в битве россиян. «На зрение этих голов из стана, так и из Бендер, было великое стечение народа причем одни на них плевали, другие бранили, как будто могли они слышать их брань, а некоторые кричали таким голосом, какому мнили у них быть, когда их рубили из чего всяк удобно может судить колико слепотствующ и подл сей народ».

Спустя два десятилетия в своем дневнике, посвященном русско-турецкой войне 1787–1792 годов, Р.М. Цебриков находил османское обращение с военнопленными и погибшими полностью противоположным обычаям цивилизованных народов. Согласно Цебрикову, «разум философии» убедил европейские народы, что «несчастные жертвы, хотя и спасшиеся от огня и меча, не должны чувствовать по крайней мере в плену горестной своей участи, и для того не лишают их нужного к пропитанию». Напротив, «грубый, в невежестве пребывающий турок дополняет меру своего мщения, попавших в руки храбрых воинов изнурением и наруганием». По свидетельству Цебрикова, во время осады Очакова российскими войсками под командованием Г.А. Потемкина османские воины не только убивали раненых российских солдат «наимучительнейшим образом», но также и отрубали им головы, «натыкая на колья по стенам градским». Цебрикову было особенно не по себе от этого «зверского мщения» потому, что подобная практика оказывалась заразительной. После того как в ходе успешной вылазки защитников Очакова был обезглавлен один из российских генералов, разгневанный Потемкин приказал обезглавить трупы османских солдат, наполнявших ров, и выставить их напоказ в российском лагере. По свидетельству Цебрикова, «человеки сбегались со всех сторон, посмотря на их, содрогались и ощущали ноющее омерзение, солдат, вопия: штурм! штурм!.. мужик: неверные... чиновный: гадкость, и все содрогались и отвращались в скорости от сей сцены».

Хотя не все отрубленные головы были российскими, подобная практика, безусловно, представлялась недопустимой с точки зрения вестернизированных царских офицеров.

Символизируя «варварство» османского способа ведения войны, отрубленные головы отделяли российских офицеров не только от «азиатских» противников, но также и от случайных «азиатских» союзников.

В своих воспоминаниях о войне 1806–1812 годов, А.Ф. Ланжерон упоминал об «овации», которую валашские арнауты устроили российскому генералу М.А. Милорадовичу в момент его вступления в Бухарест в 1807 году после смелого маневра, который спас валашскую столицу от разграбления османскими войсками. Узнав, что генерал намеревается остановиться в доме князя Григория Гики, они отрубили головы всех павших противников и укрепили их вдоль парадной лестницы, у дверей и на галерее, и осветили каждую из них факелом. Сопровождаемый арнаутами в своем триумфальном шествии по улицам Бухареста, Милорадович возликовал, увидев иллюминацию вдали. Однако, «когда он вошел во двор и увидел это ужасное зрелище, он на несколько минут потерял сознание». Придя в себя, Милорадович отказался жить в этом окровавленном дворце и поместился там лишь после того, как все было вымыто и вычищено.

Вид османов, отрубающих головы поверженных противников в самой гуще боя, составлял самое ужасное и в то же время самое захватывающее зрелище в российских описаниях «турецких кампаний». В своих воспоминаниях Ф.Ф. Торнау детально описал несчастную участь квартирмейстера, который решил присоединиться к российской вылазке через Дунай против османской крепости Рахово, был легко ранен и отстал от соратников. Увлеченный боем на улицах, Торнау внезапно услышал отчаянный крик у себя за спиной и, обернувшись, увидел квартирмейстера на коленях между двумя турками, которые спешно отрезали ему голову. Хотя российские пехотинцы бросились «на них с бешенством, догнали и в одно мгновение избили в решето», было уже поздно, потому что голова квартирмейстера уже «каталась в пыли, скрежеща зубами, а непомертвелые глаза выражали всю силу предсмертного страдания». Шокирующий вид расчлененного человеческого тела можно встретить на любой войне. Однако Торнау и других российских офицеров ужасало то, что османские воины делали своими руками то, что на европейских полях сражений было следствием попадания пушечного ядра в пехотный строй.

Сергей Простаков