В ноябре 2015 в кампусе Университета Вандербильта, на ступенях Центра черной культуры, был найден аккуратно сложенный черный мусорный пакет с собачьими фекалиями. Находка была интерпретирована как результат злонамеренных действий неких расистов, как «мерзкий акт» и «надругательство над местом, которое во многих смыслах стало единственным домом для черных студентов». Была вызвана полиция, но ее расследование показало, что пакет с фекалиями оставила слабовидящая девушка, которая убрала за своей собакой, не смогла найти мусорный контейнер и положила пакет на видном месте, надеясь, что кто-нибудь его выбросит.

Описанный случай являет собой классический пример «гиперсемиотизации», то есть поиска в окружающей действительности знаков, свидетельствующих о деятельности некоторых враждебных агентов (Архипова, Михайлик 2017; Волкова 2016). И этот случай в современной Америке далеко не единственный: истории, когда кто-то видит свастику в дорожной разметке или принимает белую ткань, наброшенную на лабораторное оборудование, за капюшон ку-клукс-клана, или пальцы, сложенные в знак «Окей», трактует как «символ белого супремасизма», происходят регулярно.

Приступы массовой «гиперсемиотизации» случаются в очень разных обществах, но в похожих ситуациях, а именно когда люди ощущают угрозу по отношению к себе со стороны некоторой другой группы. И враждебная сила, и исходящая от нее угроза могут не существовать в реальности; главное, чтобы они ощущались как реальные. Так, например, в период борьбы с «врагами народа» в сталинском СССР советские люди массово обнаруживали свастики, профили Троцкого и прочие вражеские знаки в ничем не примечательных предметах быта (Архипова, Михайлик 2017). В разгар военного конфликта на востоке Украины, когда в каждом выпуске российских теленовостей рассказывали о зверстве «укрофашистов», многие российские граждане начали видеть украинскую символику в самых обычных объектах городского пространства (например, в окраске детской площадки) (Волкова 2016).

Для того чтобы гиперсемиотизация приняла массовый характер, необходимо еще несколько условий. Это, во-первых, сложно идентифицируемый характер «врага». Участники акции «значок безопасности» (“safety pin”), которая прошла в США сразу после президентских выборов 2016 г., прикрепляли на одежду булавку, чтобы сообщить таким образом о поддержке потенциальным жертвам

“hate crimes”, которые, как считалось, последуют незамедлительно после прихода Трампа к власти. Носителям булавки был понятен портрет жертвы (женщины, сексуальные и этнические меньшинства), но было неясно, как распознать агрессора. Точно так же были неясны внешние признаки «врага» советским искателям тайных вражеских знаков (сталинская пропаганда представляла его вездесущим, но неотличимым от обычных советских людей). Во-вторых, каждый акт гиперсемиотизации должен получать одобрение извне. В контексте сталинской культуры успешная гиперсемиотизация оценивалась как должный акт «бдительности». В контексте «культуры жертв» (victimhood culture) (Campbell, Manning 2018) каждое обнаружение «вражеского знака» становится способом приобретения символического капитала (в частности нашедший получает основание для разнообразных институциональных и общеполитических требований и внимание медиа).

Такие сходные явления, наблюдаемые в столь разных социально-исторических контекстах, свидетельствуют о некоторых универсальных социальных механизмах действия страха. Когда люди чувствуют угрозу (неважно, исходит ли она от «врагов народа», «укрофашистов» или «расистов») и не имеют представления о том, как распознать ее агента, они с большой вероятностью начнут искать «опасные знаки» в самых обычных вещах. В определенном контексте обнаружение такого знака может быть конвертировано в символический капитал.

Литература:

Архипова А., Михайлик Е. Опасные знаки и советские вещи // Новое литературное обозрение, 2017. № 1(143) С. 130–153.

Волкова М. «Я везде вижу украинские флаги»: невербальный код и игровая форма сопротивления // Символическое сопротивление. Городские тексты и практики. М., 2017. Т. 1. С. 85–95.

Campbell B., Manning J. The Rise of Victimhood Culture: Microaggressions, Safe Spaces, and the New Culture Wars // Palgrave Macmillian, 2018.