В своем выступлении я хочу вернуться к дискуссии об антропологическом повороте в исследования русской литературы, обозначенной манифестами И. Прохоровой (2009), К. Платта (2010) и Н. Поселягина (2013). Если несколько огрублять, то антропологический поворот свелся к поискам синтеза между методами социальных и гуманитарных исследований. Важное дополнение: на русском материале. Каковы обретения и потери, связанные с этим поворотом? Породил ли  синтез гуманитарных и социальных наук новые методы анализа русской культуры?

Обычно теоретические модели, взращенные в контексте социальных наук,  прилагаются к гуманитарному материалу, что приводит либо к  специфической деформации методов, либо — чаще — деформации, материала. Методы социальных наук резонируют с определенными аспектами «нашего» материала: прежде всего, институционными и  (см., например, «Поздний сталинизм» и другие работы Е. А. Добренко). Но происходит ли обратный процесс? Позволяют ли методы литературного или искусствоведческого анализа усложнить и обогатить социальные концепции? Несомненно, «нарративный поворот» в историографии  запечатлел эту тенденцию – со стороны-коллег историков (Юрий Слезкин, Марина Могильнер, Илья Герасимов, Сергей Глебов, Игал Халфин, Йохен Хелбек и др.), которые с интересом обратились к литературной теории. Также  в высшей степени показателен трехтомник «Формальный метод» С. А.Ушакина, представляющий собой радикальную попытку переосмысления теорий и практик авангарда и собственно формализма как теории экспериментальной модерности, развивающейся «наискосок» советскому проекту. Замечу, что исследование «множественных модерностей» И. Д. Прохорова выдвигала в качестве центральной задачи «антропологического поворота» еще в манифесте 2009-го.

Вместе с тем, вряд ли можно признать осуществившейся задачу преодоления культурного изоляционизма, свойственного российской гуманитаристике. Вернее, эта задача решена (или решается) в одностороннем порядке: русисты-гуманитарии, и в России, и за ее пределами, активно используют западные теории и вписывают отечественные феномены в глобальные контексты. Однако, наш костер по-прежнему в тумане светит, и мало кого, кроме нас самих, греет. Русский материал,  как и тридцать, как и пятьдесят лет назад, входит в поле зрения западных исследователей (если вообще входит) по нескольким каналам: первый — Толстой-Достоевский, второй — Бахтин (и немного Шкловский); третий — Эйзенштейн (и немного Дзига Вертов, плюс Тарковский). Думается, для этой узости есть глобальные причины,  в первую очередь, связанные с дефектами глобальных моделей гуманитарного образования. Однако, вместо того, чтобы скорбеть, я хочу предложить взглянуть на эту ситуацию как на данность и предложить понять, в чем состоят преимущества и достижения той модели социально-гуманитарного знания, которая выросла вокруг «НЛО». Полагаю,  за тридцать лет существования этого проекта и за десять лет антропологического поворота обнаружились некоторые важные конструктивные свойства того, что можно назвать транснациональной «школой НЛО», которые не объяснить ни «экзотикой» материала, ни мнимой изоляцией от мирового контекста. Я постараюсь их описать, опираясь на недавние публикации издательства.