В государстве диктатуры пролетариата нет необходимости в прошлом, а у пролетария, как утверждал М.Н. Покровский, нет времени на изучение классово чуждой ему истории. Тем не менее, отринув историю, диктатура пролетариата присваивает прошлое, но не в виде дискурса, а в качестве вещей, наделенных некоторой ценностью — полезностью или потенциальной выгодой. В этом смысле совсем иной аспект ценности представляет объект культурно-исторического наследия.

Значение культурно-исторического наследия в этом режиме объяснимо с точки зрения идеологии биополитики, в том числе дискурсов и практик коллективной идентичности. Однако оно не очень понятно с точки зрения символической экономии и теории ценности. Каким образом оказалось возможным взаимное примирение между ценностью вещи как памятника прошлого — и нигилизмом революционного режима, который отрицал одновременно и прошлое, и ценность как таковые?

Реставрация в некотором смысле являет собой культурную технологию освоения прошлого как ценности. Это пример революционного изобретения модерности. Я пытаюсь воспользоваться категориями и парадоксами теории и практики художественно-исторической реставрации для того, чтобы найти параллель между нею и реставрацией как политическим и эстетическим феноменом. Подлинно новаторскую роль реставрация играет в актуализации прошлого (ср. тыняновский парадокс архаистов-новаторов). При воссоздании утраченного она умеет конструктивно использовать деструкцию, а сам дискурс реставрации представляет собой легитимное поле для переживания таких несоветских и непролетарских аффектов, как скорбь, утрата, траур и меланхолия. Ценность реставрации и — шире — индустрии охраны культурного наследия находит для себя легитимацию в катастрофе, а также в пафосе преодоления катастрофы, превращающем трагедию в мелодраматическое воображение коллективной памяти.