Протест как забота: белорусские тела между красотой и опасностью

Обычное минское воскресенье сентября 2020 года: я готовлюсь к тому, что мы с друзьями, как и многие другие люди в Беларуси, называем «прогулка». Выкладываю из ветровки все банковские карточки и документы, кроме паспорта. Выбираю футболку с принтом, в углу которого притаился бело-красно-белый флаг: в автобусе я расстегну куртку, если увижу людей, которые тоже едут «гулять», — чтобы так подать им маленький жест солидарности. Беру влажные салфетки и печенье; а также многоразовую бутылку с водой. Если бы у меня осталась моя старая «звонилка с фонариком», то я наверняка бы заменил ею свой смартфон.

Что-то похожее в эти минуты делают десятки, а то и сотни тысяч других минчан: ищут баланс между красивым и безопасным. По мере того как приближается зима, опасности становится больше, а эстетической свободы меньше. Воскресный «лук» в сентябре все еще выполняет функцию самовыражения, но уже несет на себе отпечаток соображений безопасности: каждую неделю на улицах задерживают сотни людей с бело-красно-белой символикой, будь то флаг, макияж, футболка.

Как минчанин с антропологическим бэкграундом, в этом тексте я задаюсь вопросами: как осуществляется забота о теле, которое может быть арестовано в любой момент? Какое место занимает красота в белорусском протесте против насилия? Как белоруски и белорусы соотносят риск и радость массового выхода на улицу в ситуации массовых репрессий и похищений?

В начале текста я упомяну ключевые черты и принципы протестной моды Беларуси — тех практик осмысленного одевания и украшения своего тела, которые вызваны к жизни началом массовых протестов в стране. Затем я перейду к тому, как стремление обезопасить себя и уменьшить риски задержания отражается во внешнем виде протестующих в Беларуси. Как в подготовленности к рискам ареста, так и в отказе от такой подготовки я вижу проявления заботы о телах, в том числе взаимной, в контексте протеста против насилия. Такие практики заботы, новые для белорусского авторитарного режима и не совпадающие с видением заботы им, я рассмотрю как попытку людей вернуть тела себе.

В этом тексте мне никуда не деться от неизбежной незавершенности анализа. Как отметил Генрих Киршбаум, большинство написанного о Беларуси за последний год устаревает еще до отправки, а потому знание фиксируется «по ходу, по течению, в движении» (Кіршбаўм 2021) (здесь и далее перевод с белорусского мой. — А. В.). Отмечу отдельно, что в этом тексте не будет инсайтов и ноу-хау о том, как стать менее заметным для органов правопорядка; в большинстве случаев для защиты анонимности я не смогу дать прямых цитат и ограничусь пересказом; названия многих мест Минска будут опущены. По состоянию на январь 2021 года, когда дописывается этот текст, массовые репрессии в Беларуси продолжаются, а этнография не признает за собой права осознанно подвергать исследуемое (со)общество дополнительным рискам ради получения и распространения нового знания.

В основе моей методологии — включенное наблюдение: пребывание в Минске, разных его локациях, в течение большей части 2020 года. Кроме собственных полевых заметок, я буду опираться на обширный массив фото- и видеоматериалов, доступных без ограничения онлайн. Речь пойдет исключительно о формах активности, которые воспринимаются участниками как мирные. Наконец, в этом тексте не будет полемики о понятии «массовое мероприятие» и смежных терминах — вместо этого я сосредоточусь на том, как люди заботятся о себе в обществе, где по поводу этих понятий нет консенсуса.

Протест как забота о себе и других

При всей сложности этических и идейных оснований белорусского протеста забота о себе непосредственно связана с ним, является его неотъемлемой частью. Такое утверждение вполне согласуется с концепцией Фуко, где забота о себе (и других) мыслится как условие функционирования отношений власти. В сегодняшнем белорусском контексте релевантно и более широкое, обыденное, словарное понимание заботы: «внимание», «ответственность» и «предоставление необходимого» [1]. На сегодня существует консенсус о том, что одним из триггеров для массовых протестов стала реакция официального Минска на пандемию коронавируса — Александр Лукашенко отрицал его опасность, отпускал ироничные и обвинительные комментарии в адрес его жертв, а государство не предоставило гражданам никаких дополнительных гарантий и возможностей защиты от новой опасности. 9 мая 2020 года был проведен парад, на который привозили среди прочих ветеранов Второй мировой войны. После 9 августа протесты также были спровоцированы вредом, нанесенным телам, — теперь уже в минской тюрьме в переулке Окрестина: пытки и физические страдания задержанных до сих пор упоминаются в качестве основных причин, по которым нынешний режим перестал быть приемлемым. Таким образом, покинутые в опасности, мучении и/или нарочно разрушаемые тела сыграли важнейшую роль в динамике протеста.

Сам протест — это в том числе проявление внимания к своим телам, попытка защитить их и позаботиться о них. В Беларуси 2020 года, констатируют Антонина Стебур и Алексей Толстов, «на базе коммуникационных платформ начали формироваться горизонтальные инфраструктуры заботы» (Стебур, Толстов 2020). Более того, «в ситуации нестабильности и хрупкости существования каждой гражданки и гражданина, забота становится центральным политическим посылом и программой» (там же).

Меня в данном тексте интересует отдельно взятая форма заботы — та, что связана с внешним видом тел. Далее я покажу, что в белорусском протесте она не является маргинальной, а, напротив, присутствует стабильно и в разных проявлениях. Человеческие тела во многих случаях задают порядок и репертуар протеста, оказываются инструментом и поверхностью протестного высказывания. Однако тело не всегда просто носитель сообщения; сами политики тела могут быть непосредственной причиной протеста (Sasson-Levy & Rapoport 2003). Здесь в качестве примеров чаще всего приводят движения женщин — за право на медицинскую помощь при раке груди (Klawiter 1999), аборты (Staggenborg 1991), оказание помощи при послеродовой депрессии (Taylor & Van Willigen 1996) и другие. Белорусский протест против насилия, не будучи исключительно женским, тоже возникает по поводу тел и в неразрывной связи с ними.

В то же время возможности (или — репертуар) тел в протестах сильно отличаются в зависимости от конкретного кейса. Это связано с этнорасовой композицией общества, его гендерным порядком и многими другими факторами. Для белорусской ситуации особенно значимым оказывается фактор организованного полицейского насилия над безоружными протестующими. Многие протестные способы «быть в городе», рассмотренные исследователями с акцентом на тело и телесность, в Беларуси практически невозможны. Оккупай-тактики и die-in — протесты, на которых протестующие ложатся на землю «словно мертвые», как и некоторые другие тактики «захвата контроля через неподвижность тел» — в Беларуси не практикуются в связи с массовостью арестов (которые в подавляющем большинстве случаев не связаны с попытками протестующих захватить какое-то пространство либо препятствовать чьим-либо перемещениям). Несмотря на репрессивный контекст, белорусский протест остается визуально опознаваемым даже за границами Беларуси и очень часто называется «красивым», иногда «самым красивым» или даже «самым красивым протестом в мире» [2]. Красоте и эстетике остается значительное место в его описаниях и репрезентациях протеста; красота плотно встроена в его эмоциональный ландшафт. В своем внимании к красивому и эстетичному белорусский протест не уникален.

«Эстетика определенно может работать как ресурс для дальнейшей мобилизации» (Doerr et al. 2013), причем «тела, цвета и одежда» могут служить для выражения политических требований (McGarry et al. 2019). Характеристики одежды напрямую увязываются с уличным протестом как в отдельных субкультурах, так и в случаях движений, претендующих на всенародность. Красота протеста оказывается важным ресурсом для идентичности участвующих в нем и для их позиционирования вовне. В белорусском случае красота протестующих тел выступает способом заботы вопреки рискованности, опасности и даже жертвенности выхода на улицу. Забота может быть схожа с политическим протестом и сопротивлением (Cooper 2009, цит. по: Basas 2015); и я покажу спаянность эстетики белорусского протеста со стремлением заботиться о себе и других. Рассматривая подавление протеста среди прочего как попытку вытеснить заботу и красоту, я попытаюсь также проследить способы сопротивления такому вытеснению.

Уточню, что речь пойдет о протестующих телах — именно во множественном числе. Эти тела неодинаковы в своих способностях, гендере, возрасте и сексуальности. У белорусского протестного движения женское лицо (Ousmanova 2020); в 2020 году не менее семи тысяч женщин и девушек подверглись задержанию на мирных акциях. Отсылая к женскому опыту переживания протеста в Беларуси, я не могу выступать как участвующий наблюдатель; в то же время не могу не отметить важность этого опыта вслед за авторками, изучающими его (см., например: Gaufman 2020). Кроме того, могу прокомментировать, что возможности заботы о телах протестующих более открыто проговариваются женщинами (и до определенной степени — в гей и квир-сообществах), в том числе между незнакомыми людьми. Белорусский протест, помимо децентрализации, продемонстрировал необычайное социальное разнообразие, а также, выражаясь словами Паоло Вирно, «способность многих существовать в качестве многих» (Вирно 2017). Это множество само по себе оказалось частью эстетического кода протеста.

Яркость белорусского протеста

Визуальный образ начавшегося в 2020 году белорусского протеста принято видеть как яркий, запоминающийся и во многом уникальный для страны и региона. Он контрастирует со стереотипными визуальными репрезентациями Беларуси и ее людей, которые иронически обыграл журнал «34маг» в своем гайде для журналистов [3]: там непременно появляется ОМОН, Лукашенко с сыном в странной военной форме и ярко накрашенные женщины в мини-юбках; а окружает их пасмурное небо, советские мозаики и вечный огонь на площади Победы.

Нынешний протест, конечно, наследует предыдущим белорусским протестам в отдельных деталях — например, в использовании таких исторических символов, как Погоня (бел. Пагоня, исторический герб Беларуси) и бело-красно-белый (бел. «бел-чырвона-белы», далее в тексте — БЧБ) флаг: оба символа были официальными в Белорусской народной республике (1918–1919), а также государственными в Республике Беларусь с 1991 по 1995 год; затем их сменили соответственно красно-зеленый флаг с национальным орнаментом и герб, созданный по образцу и на основе символики Белорусской ССР. В то же время БЧБ и Погоня используются сегодня в новых контекстах и с новыми смыслами, а сами способы использования стали намного разнообразнее и многочисленнее. Но не менее важным мне кажется, что сама эстетика (или эстетичность, как внимание к красоте) приобрела особое, беспрецедентно важное значение в выражении требований протестующих.

Сюжет цвета — а точнее бело-красного сочетания (или того, что органы белорусского режима в конце осени 2020 года назвали «схемой БЧБ») — один из ключевых в эстетике нынешнего протеста. Белокрасное в Беларуси — как наиболее опознаваемый индикатор несогласия с режимом и его насилием — на городских стенах и окнах, на товарах в магазине, в рекламе и дизайне веб-страниц, в украшениях на домашних питомцах и, наконец, на человеческом теле, а также его «расширениях» — одежде, обуви и аксессуарах.

Фотографии молодых, модно одетых людей стали репрезентацией массовых мирных шествий в Беларуси в августе и сентябре. Короткий период, когда эти шествия не сопровождались жесткими разгонами, послужил для формирования нового образа белорусских несогласных с насилием (здесь и далее я подразумеваю, что прекращение насилия — основное и разделяемое всеми участниками и участницами требование протеста). В этот период зарубежные и белорусские негосударственные СМИ публиковали целые подборки «протестных луков» [4].

Протест уже тогда выделялся своей инклюзивностью и разнообразием: в нем участвовали люди всех возрастов и самых разных классов, многие приходили семьями в несколько поколений (от детей дошкольного возраста до ветеранов Второй мировой войны). В группы «гуляющих» объединялись люди с инвалидностью, профессиональные коллективы (на них можно было увидеть каски, белые халаты и прочие атрибуты отдельных профессий), соседи по району (под вновь созданными флагами частей города). В связи с этим довольно сложно определить один усредненный «лук» белорусского протеста, хотя несколько векторов все же уловимы. Люди тут одеты скорее неформально, чаще всего с условно «европейскими» референциями — тут и вещи известных брендов, и одежда из секонд-хенда, и легкая небрежность в сочетании с привычной белорусской опрятностью. В местном протестном гардеробе не найти практически никакого милитаризма вроде хаки, высокой кожаной обуви и так далее, напротив — распространена подчеркнутая уютность и светскость костюма. Нехарактерна для этих протестных образов и открытая сексуализация вроде оголенных тел [5].

БЧБ-сочетание — не обязательный, хотя и крайне частотный элемент «лука» для «прогулки». Оно прижилось во всем — от кофт и платьев с принтами до грима, украшений и тату. Во многих случаях БЧБ сливается с телом полностью: в макияже, раскраске лица, бодиарте, маникюре, венках и лентах в волосах и так далее. Брестчанин Андрей Приставко даже выкрасил на голове и бороде красную полосу, объявив, что это его «перманентный одиночный пикет» [6]. Краснобелые кроссовки и белые футболки с принтами у парней, красные аксессуары (или обувь) к белой одежде у девушек на массовых шествиях в теплое время года были дежурными решениями.

Другие визуальные признаки протеста также оказываются предельно близки к телу и неотделимы от него. Отдельно значимы здесь белые браслеты, которые перед выборами означали, что носящие собираются отдать голос за Светлану Тихановскую, а после 9 августа стали более размытым, но и более объемлющим символом. На байки и футболки попали репродукции картины «Ева» Хаима Сутина, изъятой из коллекции искусства «Бегзапромбанка» (его возглавлял Виктор Бабарико, кандидат в президенты Беларуси, а затем политзаключенный). Также пришлись ко двору футболки с принтами группы «Кино»: песни Виктора Цоя — особенно «Перемен» — стали саундтреком для месяцев белорусской предвыборной надежды в 2020 году [7].

Открытость ярко одетых человеческих тел друг другу и городскому пространству («мы никогда столько не гуляли по Минску, как теперь», говорили тогда) противопоставлена белорусскому режиму, чей визуальный код традиционно описывается как серый и обезличивающий. В первые недели мирных шествий многие демонстративно не закрывались масками — чтобы противопоставить себя силовикам, вечно скрывающим лицо за балаклавами.

Разнообразные образы гуляющих резко контрастируют с привычной стилистикой представителей белорусского государства. Журналистка Анна Соусь и вовсе предполагает, что «у белорусских чиновников стиля нет, потому что стиль предусматривает индивидуальность» [8]. В то же время «сторонникам перемен» (устоявшееся в негосударственных СМИ Беларуси обозначение протестующих), пишет Соусь, присуще «умение работать с цветом», «отсутствие страха выражаться через аксессуары, любовь к деталям».

Отдельно необходимо упомянуть тела со следами насилия: на первых мирных шествиях были люди в коротких шортах с гематомами на ногах от избиений силовиками. 23 августа на площади Победы в Минске прошла акция «Моя камера», в которой люди реконструировали условия содержания в белорусских тюремных камерах [9].

Репрессивность белорусского режима стала видимой не только в переносном смысле, но и в буквальном — проявившись на телах в городском пространстве. Похожее произошло и с красотой белорусского общества: с начала 2020 года оно проявляло чудеса самоорганизации, волонтерства и взаимопомощи в борьбе с пандемией, а в августе словно бы визуализировало эту красоту, выйдя на улицы. Комментаторы отмечали праздничность и даже карнавализацию протеста: в шествиях участвовали люди во множестве театрализованных образов, музыканты (колоннами и по отдельности), домашние животные, одетые по схеме БЧБ, а также девушка в бело-краснобелом свадебном платье (она стала одним из визуальных символов протеста, а позже вынужденно уехала из Беларуси). В ситуации карнавала дресс-код, с одной стороны, был инклюзивным, с другой стороны — ему все же уделялось внимание. Майки с принтами в духе «новой Беларуси» (все более распространенный термин для отсылки к будущему после нынешнего режима) стали использоваться в качестве подарков друзьям; ими менялись и надевали по очереди, воскресенье за воскресеньем. «Протестный лук» импровизировался на ходу, иногда с помощью давно не ношеных вещей, а в отдельных случаях — с удивлением от того, как много белого и красного уже есть в белорусском повседневном гардеробе.

Между маршами: красота как рассеянный объект репрессии

Между сентябрьскими воскресеньями минчане тоже обращались к новому визуальному коду, который начал входить в рутину: районы собирались на чаепития и концерты во дворах под БЧБ-гирляндами, пассажиры автобусов носили белые браслеты. Белое и красное пользовалось тихим ажиотажем: в маленьких магазинчиках сметали БЧБ-флаги разных размеров, а также футболки, кепки, маски с хоть какими-то отсылками к эстетике новой Беларуси. Один из вечеров я провел в безуспешных поисках бело-красно-белых барабанных палочек ограниченной серии для друга-барабанщика: в частных музыкальных магазинах их разобрали чуть ли не в первый день, а в государственные их не завезли (там продавец заговорщически подсказал адрес ближайшей автомастерской, где могут «докрасить» белые).

В подарок себе на день рождения — он пришелся на сентябрьское воскресенье — я купил бело-красные «конверсы» (месяцем позже я побоюсь их надеть в дорогу в Киев; а еще позже, в ноябре, услышу, как знакомый решил вывернуть футболку бело-красно-белым принтом внутрь, чтобы при возвращении в Беларусь к нему не возникало дополнительных вопросов на границе.

Сезонная смена гардероба стала обсуждаться среди белорусов задолго до наступления холодов — зимние вещи дают намного меньше вариативности в силу того, что покупаются реже, и бело-красные пальто в белорусских гардеробах редкость. Предсказывали, что к зиме белорусы обзаведутся бело-красно-белыми шарфиками и варежками (такие действительно можно было наблюдать на маршах пенсионеров — пожилые белоруски вязали даже флаги). Здесь приобретение вещи оказывалось одновременно и ставкой на будущее.

В сентябре отношение к бело-красному сочетанию варьировало в широком спектре от паранойи до бравады: одни тщательно избегали его, другие активно использовали. Когда моей знакомой в одном из минских учебных заведений сказали, что она как-то часто приходит на работу в красных бусах и белой кофте (якобы это «может быть неправильно понято»), она ответила: «Именно это я и имею в виду». Белорусы и белоруски вступили в семиотическую игру: быть узнанными «своими» и незамеченными для «режима». Идеальная цель — это одеться так, чтобы при формальном описании протестность образа не могла быть выявлена и в то же время отчетливо ощущалась как «эталон, не названный и не доступный, но от того не менее реальный» (Кимерлинг 2007). Футболка с надписью «Мінск», красные кеды Converse с белыми подошвой и шнурками: вроде бы человек, заговоривший о таком образе как протестном, должен выглядеть идиотом. В такой игре виден след советского диссидентства, однако чаще всего озвучивается другая культурная референция — партизанская традиция Беларуси. «Диссидентство» подразумевает, что мейнстрим установлен и неоспорим, партизанщина ассоциируется со всенародностью. При этом в разговорах кристаллизуются и визуальные знаки «образа режима» — такие, как начесы на головах у женщин в избирательных комиссиях, «коминтерновские пиджаки» чиновников или усы Лукашенко, которые, как гласил один из плакатов на шествии, теперь «стыдно носить». Отсылка к партизанству отграничивает протестную моду от субкультурности: слишком широк сегодня репертуар БЧБ, слишком размыты его каноны, а в широких кругах маргинализируется именно визуальный профиль власти.

По другую сторону партизанской игры оказываются «тихари» — сотрудники силовых структур в гражданской одежде, зачастую участвующие в задержаниях и избиениях протестующих. Развилась целая народная мифология, связанная с идентификацией таких людей на улице: кроме портативных камер и микрофонов-шнурков, «„тихарей“ отличает неприметная одежда темных цветов. Как правило, они носят черные кожаные куртки или спортивные костюмы», а также «треники с туфлями» [10]. Прочно ассоциируются с тихарями кепки и почему-то барсетки. Со временем «тихарский» дресс-код приблизился к «обычному»: говорят о «тихарях» в джинсах и даже «со стрижкой из барбер-шопа» [11]. И тогда в ход идет запоминание отдельных лиц «с выражением хищника», а также «поведения» и «манеры держаться» силовиков в штатском. В этом изматывающем марафоне с неизвестным пока исходом красота, ставшая неотделимой от протеста, оказывается в фокусе репрессий вместе со слоганами, флагами и плакатами. Так, в январе 2021 года в Гродно суд оштрафовал женщину на 227 долларов за штаны с белокрасными лампасами [12]. Безопасность и эстетика протеста вступают в противоречие. Вместе с тем беспечность и смелость участия в нем не означает отказа от заботы. Напротив, и подготовленность к выходу в протестный город, и отказ от подготовки к нему по-своему воплощают заботу. Подготовленность и отказ от нее — это риторические полюса, между которыми находится большинство реальных практик; в динамическом балансировании между ними тела отвоевываются у страха перед режимом. По мере возрастания опасности забота остается неотъемлемой и даже смыслообразующей для данного протеста.

Подготовленность ко всему

Внезапная небезопасность белорусского города тяжело переживается горожанами. Отдельно замечу, что похищения людей и задержания случайных прохожих на улице — это новые для Беларуси реалии; несмотря на штамп о «последней диктатуре Европы», политическая несвобода в рамках белорусского социального контракта компенсировалась относительной безопасностью: низкими уровнями уличной преступности, смертности на дорогах, открытой агрессии в публичном пространстве. За 2020 год Беларусь рухнула с 16-го на 114-е место в рейтинге безопасности стран [13]. Количество задержаний в девятимиллионной Беларуси в период с августа по декабрь 2020 года — более сорока тысяч. Таким образом, административный арест (в разговорной речи — «сутки») и постоянная, фоновая готовность к нему становятся частью массовой культуры. За осень 2020 года готовность к лишению свободы была проговорена белорусами (Вардомацкий 2020) и встроена в повседневный дискурс: разговоры незнакомых людей, связанные с опытом не просто протеста, но задержания или риска задержания, мне довелось невольно слышать в троллейбусе, в парке, в парикмахерской, в кофейне, в супермаркете и так далее.

Новые реалии лишенного безопасности тела нашли отражение в привычках потребления и рутинных практиках перемещения по городу, а также в (цифровом) фольклоре. До 2020 года о белорусской протестной моде писали в основном в привязке к конкретным памятным датам и с акцентом на этнические мотивы [14]. Теперь в байнете (белорусский сегмент интернета) циркулируют памятки о том, что надеть и что взять с собой на протест на случай увоза в изолятор («удобное и чистое», «таблетки на два дня», «бутылку воды и влажные салфетки» — хотя памятки такого рода несложно найти в русскоязычном интернете еще с начала 2010-х [15]). За несколько месяцев белорусский интернет наводнился текстами, связанными с заключением: графиками приема передач в изоляторы и тюрьмы; правилами сбора таких передач; списками вещей, принимаемых или не принимаемых в места содержания под стражей.

К этим документам присоединяются менее формальные — многочисленные рассказы о личных попытках передать в тюрьму продукты, книги, настольные игры и многие другие вещи. Эти списки и отчеты, с одной стороны, показывают, что в современном опыте ареста занимает особую роль [16], а с другой — документируют заботу.

При этом в общественном воображении об аресте (большинство людей все же не сами имеют такой опыт, а представляют его на основе отчетов других) развивается достаточно детализированная картина тюремного дискомфорта. Описания быта изолятора часто вызывают ощущение (цитирую сразу нескольких своих друзей), что «мы тоже там сидим». Опыт лишения свободы становится в какой-то степени коллективным.

Коллективное воображение, связанное с арестованным телом, проникло и в процесс одевания. В этом контексте детали одежды уже не оцениваются с точки зрения их красоты или идейного посыла во время акции; приоритет переходит к гипотетическому сценарию утраты свободы:

«Выхожу в магазин, беру с собой таблетки на два дня, удобную обувь, чтобы убегать, и теплую одежду, чтобы не мерзнуть в камере» [17]. «К воскресенью готовились, как к последнему бою. Надевали чистое и удобное („треники“ лучше, чем джинсы) — кто знает, когда вернешься домой с этой прогулки?» [18]

«Дома даже собрала „передачку“ в ЦИП (Центр изоляции правонарушителей), составила инструкции для друзей о том, кому и куда сообщить о моем задержании. С собой взяла рюкзак со средствами гигиены, сменным бельем, орешками, водой, таблетками и визиткой адвоката» [19].

Осенью 2020 года популярнее стали те детали образа, которые мобильны и легко поддаются скрытию либо же видны лишь на близком расстоянии — например, значки. Если в августе на протест надевали «самое лучшее» и даже покупали новые вещи с расчетом на «прогулки», то во многих осенних приготовлениях воображение заняла перспектива «суток». Кто-то купил себе ботинки без шнурков, кто-то — куртку потеплее. Иные кладут с собой в рюкзак книгу, а то и плюшевую игрушку. Кого-то «собирают» на протест родители, кого-то — дети, а кого-то — любовники. Недаром одним из самых популярных принтов стала белорусская адаптация работы Бэнкси Punk Mom, где место анархистского флага занял БЧБ [20]. И в попытках подготовиться и подготовить других «ко всему» многообразно проявляется забота, насыщенность протестного движения заботой.

Не быть готовыми к террору

Одновременно с повышением внимания к безопасности в образах на уличном протесте так или иначе сохраняется и поддерживается праздничность и непринужденность, спонтанность в деталях. Хотя для многих отсутствие безопасности стало причиной перестать «выходить», нередко высказывается и мнение, что прежде всего выход на улицу должен приносить радость. Мирные акции женщин особенно ярко выразили эту упрямую праздничность, несмотря на высокие риски задержания. На первых женских маршах можно было видеть женщин в прогулочной и даже вечерней одежде в платьях и на каблуках, с зонтиками, сумочками, цветами. 19 сентября прошел «Блестящий марш» женской солидарности, на котором участницы украсили себя блестками.

Закрытие лиц масками — вынужденный сдвиг, вызванный массовыми задержаниями, а также практикой опознания лиц на видео и фото, — превратилось в возможность для высказывания (еще в августе популярность получила маска с надписью «не стреляйте, я за хлебом», но позже появились и другие, в том числе с элементами «схемы БЧБ»). В ход пошли и карнавальные маски [21]. Кажется, лишь балаклавы не прижились в протестном гардеробе — из-за их слишком сильной ассоциации с обликом силовиков.

Эстетической апроприации подверглось даже задержание. Снимок в момент задержания сотрудником ОМОНа, на который попала стилист и фотограф Александра Воробьева, стал эмблематичным [22]. Хрупкая улыбающаяся девушка в темном пальто, с яркой помадой и розой в руке, ведомая под руку черной фигурой в балаклаве, — эта композиция суммирует визуальный ряд белорусского протеста, его максимальный контраст между экипированными для силового разгона силовиками и нарядными мирными протестующими.

«Сутки» стали объектом огромного количества шуток, и в отдельных случаях осмыслялись как приключение, что, впрочем, требует отдельного текста. Здесь лишь отмечу, что при желании «подготовиться» к возможному аресту люди нередко выбирают отвергать такую подготовку и не уделять ей время даже в мыслях. Не готовиться к задержанию и в целом к (вполне вероятной) встрече с силовиками тоже оказывается по-своему протестным, подрывным действием. Дискурс белорусского режима конструирует именно образ протестующих, которые в телеграм-каналах прочитали, «как надо одеваться, экипироваться для противостояния с силовиками» [23]. Именно подготовленные тела протестующих обещали и обещают белорусским силовикам; именно к таким телам готовятся они сами. Изнуряющие тренировки силовиков перед 9 августа неоднократно упоминаются в материалах и расследованиях, посвященных жесткому подавлению.

Однако в протестном дискурсе подчеркивается как раз таки эмоциональность, децентрализация и стихийность выхода на улицу. Кроме того, когда преобладающим ожиданием стал долговременный мирный протест, то радость от самого его процесса оказалась не менее значимой, чем физический комфорт. Знаменитая участница протестов Нина Багинская 1946 года рождения и вовсе перемещает фокус внимания на физическую нагрузку, говоря о своем участии в маршах: «движение — жизнь; я буду гулять, пока позволяет здоровье».

Нормализация, спокойное восприятие возможности задержания может мыслиться двояко: и как победа над страхом, и как смирение перед мучительными реалиями режима. В контексте подчеркнуто ненасильственного характера белорусского протеста беспечность увязывается с самопожертвованием и почти библейским пренебрежением своим телом во имя высоких идеалов. Моя петербургская знакомая даже назвала Беларусь «страной иисусов». Впрочем, в скидывании бремени осторожности можно видеть и след гедонизма, о повороте белорусского протеста к которому написала Наста Маркевич, работая с саундскейпом авторитаризма и народного несогласия с ним (Маркевіч 2020). В Беларуси эпохи массовых репрессий мы все еще видим и слышим постоянно меняющиеся формы протестного действия, бесконечные перформансы, в которых красивое не сводится к бело-красно-белому, но подразумевает разнообразие, интерактивность и эмоциональную отдачу. Забота, которую реализуют эти перформансы, выражается в том, чтобы не готовить тела к террору и оставить террор за пределами мыслимого, а потому — требующим продолжения протеста.

Партизанская красота?

В январском тексте Киршбаума находим такой регрессивный, почти виановский пассаж о красоте, увядающей в пене дней: «Поначалу были красивые и трогательные, жгучие картинки. И какое-то время Беларусь и весь мир любовались этими образами, вырабатывали эмпатию. Женские марши порождали иконы сами по себе, иконы расходились и тиражировались, но теперь они исчезли… Были картинки, остановки кадра, почти китч, соблазны селфи-революции».

Впрочем, при внимательном взгляде такой вывод кажется упрощением. Во всяком случае, по состоянию на январь 2021 года, видео и фото с маршей и акций не покидают белорусский инстаграм и негосударственные новостные СМИ, а прогулка по минским дворам гарантированно обнаружит следы протеста: красно-белые ленточки, стикеры, граффити и надписи. Белорусский протестный гезамткунстверк, как его метко охарактеризовал в своем фейсбук-посте мой коллега Андрей Карпека, продолжается — хотя положение человеческого тела в нем изменилось. Если в августе и сентябре 2020 года в городе еще можно было различить грань между шествиями и «остальной жизнью», то со взрывным ростом активности во дворах протест стал визуально «расползаться» из центра города во все его районы. Уже в октябре исследовательница Ольга Сосновская отмечала, что в Минске «само пешеходное движение, само присутствие твоего тела в городе — будь то центр, площадь, главный проспект, двор в твоем спальном районе или автобусная остановка — насыщено протестом [24].

Эхо этой идеи слышим в словах главы К ГБ Беларуси Ивана Тертеля: как он утверждает, Дмитрий Тарайковский, застреленный силовиками в первую ночь протестов, «стоял перед милицией нагло и целенаправленно» [25].

Когда силовики стали разгонять и дворовые чаепития, вместо тактик «захвата» пространства белорусские протестующие стали использовать тактики кратковременного и рассеянного появления по всему городу. С вынужденным переходом от движения одной колонной к многочисленным районным маршам протестующие тела стали менее предсказуемыми, но вместе с тем «нормальными» — встретить их можно в любом дворе, на любой улице Минска, в любой из моментов недели. От белых платьев первых мирных шествий не осталось и следа, а неформальному стилю общегородских воскресных маршей начала осени пришел на смену «партизанский нормкор» — вещи, в которых максимально легко затеряться в толпе и не появляться на людях до следующего протеста. Массовый карнавал сменился партизанскими интервенциями, а красота протеста приобрела характер «мерцания»: ей отводится несколько минут, как на флешмобе с БЧБ-перчатками в вагоне метро [26], или даже секунд, как в челлендже с белой и красной красками, выплеснутыми в морозный воздух [27]. Теперь акции нередко проводятся в менее людных местах — таких, как лес (примером тому танец Ерусалема [28]), — зато собирают сотни одетых в «протестные цвета» участников и остаются видимыми в виртуальном пространстве белорусского интернета.

Часто в белорусских протестных перформансах человеческое тело подменяется антропоморфными объектами — снеговиками [29] или куклами [30]; «протестовали» с флажками и картофелины, указывая на идею об особой любви белорусов к этому корнеплоду. «Акция невидимок» в минском Парке Горького была реализована в виде вешалок, на которых висели вещи — женская одежда с красными пятнами и нашитыми желтыми звездами с надписью «23.34» (номер статьи, по которой в Беларуси осуждают за участие в несанкционированном мероприятии) [31].

В самом деле, в зимнем Минске о протесте говорят скорее не тела, а объекты и поверхности — ветви деревьев, стены, окна, украшенные «бело-красно-белым», нежели человеческие силуэты. Приход снега вдохновил «сторонников перемен» на многочисленные перформансы с использованием красного на природном белом фоне. Отделение красоты протеста от поверхности тела и ее перенос на среду сегодня призваны сохранить тело. И такая коллективная, рассеянная в пространстве, анонимная и оттого более коммунальная красота — тоже результат заботы о теле и способ сохранить чувство радости от протеста. Одновременно широко распространено представление о том, что протестная активность выполняет сегодня и терапевтическую функцию — а значит, нужна в том числе и самим протестующим, как и их многочисленным симпатизантам.

Тела белорусов и белорусок балансируют между красотой и опасностью. Забота в этой ситуации приобретает неокончательный и нестабильный, гибридный и партизанский характер; она многообразна и разнонаправленна. От атомизированного общества послушных тел, где забота монополизирована государством, мы дрейфуем к ситуации, где в вертикальной заботе нам отказано, а горизонтальная находится в стадии изобретения. Тела оказываются одновременно отобраны у режима и отторгнуты, брошены им на самоподдержание.

Вместе с заботой в Беларуси изобретается и новая красота: пока режимное совпадает с уродливым и опасным — гематомами, черными балаклавами и серыми образами равнодушия.

Литература

Вардомацкий 2020 — Вардомацкий А. Готовность к аресту стала приемлемой. Социолог Вардомацкий рассказал, сколько будут протестовать белорусы. telegraf.by/politika/gotovnost-k-arestu-stala-priemlemojsociolog-vardomackij-rasskazal-skolko-budut-protestovat-belorusy (по состоянию на 10.02.2021).

Вирно 2017 — Вирно П. Грамматика множества. К анализу форм современной жизни. Litres, 2017.

Кимерлинг 2007 — Кимерлинг А. Платформа против калош, или Стиляги на улицах советского города // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 81–99.

Стебур, Толстов 2020 — Стебур А., Толстов А. Как вода. Динамика беларуского протеста: от существующего технического базиса к утопическим горизонтам будущего. syg.ma/@antonina-stiebur-alieksiei-tolstov/ kak-voda-dinamika-bielaruskogho-protiesta-ot-sushchiestvuiushchieghotiekhnichieskogho-bazisa-k-utopichieskim-ghorizontam-budushchiegho (по состоянию на 10.02.2021).

Кіршбаўм 2021 — Рэвалюцыя цярпення. Урыўкі з кнігі «Беларускі брыкалаж». abdziralovic.by/genryx-kirshbaum-revalyucyya-cyarpennya (по состоянию на 10.02.2021).

Маркевіч 2020 — Маркевіч Н. Услышать авторитаризм: власть и протест в Минске через призму исследований звука. dumka.me/zvyki_ protestov (по состоянию на 10.02.2021).

Basas 2015 — Basas C. G. Advocacy Fatigue: Self-Care, Protest, and Educational Equity // Windsor YB Access Just. 2015. 32. Р. 37.

Cooper 2009 — Cooper C. W. Parent Involvement: African American Mothers and the Politics of Educational Care // Equity & Excellence in Education. 2009. 42:4. P. 385.

Doerr et al. 2013 — Doerr N., Mattoni A., Teune S. Towards a Visual Ana lysis of Social Movements, Confl ict, and Political Mobilization // Advances in the Visual Analysis of Social Movements / Еd. Doerr N., Mattoni A., Teune S. Bingley: Emerald Group, 2013. Рр. xi–xxvi.

Gaufman 2020 — Gaufman E. Th e gendered iconography of the Belarus protest // New Perspectives: 2336825X20984334. 2020.

Klawiter 1999 — Klawiter M. Racing for the cure, walking women and toxic touring: Mapping cultures of action within the Bay Area terrain of breast cancer // Social Problems. 1999. 46 (1). Pp. 104–126.

McGarry et al. 2019 — McGarry A., Jenzen O., Erhart I., Eslen-Ziya H. Kor kut U. Introduction: Th e aesthetics of global protest: Visual culture and communication. 2019.

Ousmanova 2020 — Ousmanova A. Belarus’s quest for democracy has a female face. www.aljazeera.com/opinions/2020/8/31/belaruss-quest-fordemocracy-has-a-female-face (по состоянию на 10.02.2021).

Sasson-Levy & Rapoport 2003 — Sasson-Levy O., Rapoport T. Body, gender, and knowledge in protest movements: Th e Israeli case // Gender & Society. 2003. 17. No. 3.

Staggenborg 1991 — Staggenborg S. Th e pro-choice movement: Orga nization and activism in the abortion confl ict. N. Y.: Oxford Uni ver sity Press, 1991.

Taylor & Van Willigen 1996 — Taylor V., Van Willigen M. Women’s self help and the reconstruction of gender: Th e postpartum support and breast cancer // Mobilization. 1996. 1 (2). Рр. 123–142.

---

* Instagram / Facebook принадлежит компании Meta Platforms Inc., которая признана в России экстремистской организацией, ее деятельность на территории РФ запрещена.