Деколонизация моды на роскошь в Японии

Для теоретиков деколониальности Япония стоит особняком: формально она никогда не являлась колонией, за исключением разве что периода ее оккупации Соединенными Штатами в 1945–1952 годах. Наоборот, в 1895–1945 годах она сама была агрессивной колониальной державой. Поэтому включение Японии в деколониальный дискурс и ее значимая роль в нем — пример того, что логика колониального мышления проявляется не только на уровне официальных государственных структур власти, связанных с ними учреждений, в том числе музеев и университетов, и эпистем, которые они поддерживают, но и на уровне культуры потребления и моды. С 1868 года, когда Япония вновь открылась для международной торговли, японские потребители постоянно имели дело с теми же колониальными системами вкусовых предпочтений, которые изображали Европу как источник желанных предметов роскоши, обесценивая традиционные местные изделия и практики. Построенные по хронологическому принципу нарративы прогресса, развития и роста, сопровождавшие колониальные проекты по всему миру, неизменно присутствовали и в Японии, причем принимали вполне конкретные формы: с позиций горизонта ожиданий, заданного представлениями о современности, элитная европейская мода расценивалась как главный символ цивилизации.

Как и в других странах, эта логика здесь периодически наталкивалась на сопротивление и попытки ее оспорить, особенно когда иностранному влиянию противостояли всплески национализма или кризис, изменивший национальное самосознание. Эта статья — попытка зафиксировать деколониальный поворот в японской моде, когда само понятие роскоши перестало ассоциироваться с европейскими брендами и избыточными покупками в духе доктрины непрерывного экономического роста и сменилось более традиционными для Японии формами, а потребление в сфере моды замедлилось и приняло более созерцательный и экологичный характер. Япония — полезный пример того, как кризисы, заставляющие пересмотреть отношение к происходящему, способны разрушить диктат и систему ценностей современности/колониальности и как тесно связаны между собой деколониальность и устойчивое развитие. Поскольку моду принято считать чем-то личным, тривиальным и несущественным, когда говорят о формировании национального самосознания, ее логика и символы остаются незамеченными, их игнорируют и не воспринимают всерьез. Однако мода есть всегда, и ее функция как зеркала культурного наследия, чувства собственного достоинства и амбиций делает ее идеальным инструментом колониального проекта, задача которого — навязать собственные вкусовые иерархии, чтобы поддерживать создающееся при колониализме неравенство. Для метрополии всегда важно позиционировать себя как государство, которому присущи более развитый вкус и более утонченные формы роскоши по сравнению с колонией. Хотя формально какие-либо властные структуры отсутствовали, эта колониальная логика продолжала диктовать японскому обществу свои вкусы с 1868 года и вплоть до настоящего времени. К 1986–1991 годам, когда в Японии образовался финансовый пузырь, страна потребляла больше товаров люксовых зарубежных брендов одежды, таких как Louis Vuitton и Chanel, чем все остальные государства в сумме. В тот период, несмотря на успех Японии, экономика которой примерно к 1985 году заняла по величине второе место в мире, европейские люксовые бренды одежды явно приобрели статус самых желанных символов материального успеха. На тот момент действовала колониальная логика, в соответствии с которой величайшей роскошью, предметами, обладающими в глазах общества наибольшей ценностью, считались заграничные товары, привезенные из некой расплывчатой метрополии, где все вещи выглядят более стильно. Прижилась и логика модернизации, которая напрямую связывала развитие и экономический рост с уровнем культуры и процветанием общества. Господствовало убеждение, что больше иметь и больше потреблять — явный признак развитой культуры и успешной жизни. И даже когда Япония разбогатела, на верхушке вкусовой иерархии, несмотря на изобилие и гордость, оставались европейские элитные бренды — колониальное воплощение материальной цивилизации.

Однако после того как в 1991 году экономический пузырь лопнул, в так называемые «потерянные десятилетия» Япония переосмыслила как само понятие роскоши, так и сопутствующие ему практики. Одной из важнейших концепций, сложившихся в это время, следует назвать «суро-райфу» — японский термин, образованный по аналогии с английским slow life, «медленная жизнь», но приобретший в японском языке особый смысл. Эта концепция возникла как протест против лихорадочного темпа жизни Токио, огромной столицы, и против всего, чем страна пожертвовала в угоду экономическому развитию, но одновременно она оформилась как особый стиль, антифутуристическая эстетика со своим манифестом, специальными журналами и даже цветовой палитрой. Подобно тому как Маринетти в начале ХХ века провозгласил, что к величию мира прибавилась новая красота — красота скорости, так и «суро-райфу» в начале XXI столетия обещает всеобъемлющую красоту, но теперь уже стабильную, экологичную, выраженную в монохромной цветовой гамме, направленную на высшее единство с природой и с самим временем в эпоху, когда Япония переросла рост.

Стремление замедлить время ассоциировалось с определенным имиджем, который сначала рекламировался как антимода, но вскоре превратился в новый тип роскоши. Наступил момент деколониального поворота, когда Япония начала отказываться от зарубежных люксовых брендов и избыточного потребления эпохи экономического пузыря, обратившись скорее к исконно японским формам роскоши, причем необязательно материальным. Ритуализация и эстетизация повседневной жизни в Японии уходили корнями в далекое прошлое и характеризовались многочисленными традиционными мотивами и особой риторикой, которые можно было привлечь к формированию этого нового типа роскоши: от ваби-саби, эстетики незавершенности, шероховатости и несовершенства, до классического эссе Ёсиды Кэнко «Записки от скуки» (1332) [1], где автор восхваляет нематериальные ценности и радость всего мимолетного. В каком-то смысле японцы всегда были нацией, жаждавшей размеренности и совершенства в мелких деталях повседневности, которые из массового сознания вытеснил навязанный извне образ современности. По иронии судьбы этот тип роскоши завоевал невероятную популярность на рынке. Реклама идиллической смеси дзена и пасторали и ее атрибуты: натуральное полотно, краситель индиго и первозданная безыскусность природных текстур в одежде и интерьере — призваны были восстановить аутентичность, утраченную из-за засилья европейских люксовых брендов. Ключевая особенность «суро-райфу» состоит в том, что материальное наслаждение роскошью по-прежнему играет в этой концепции важную роль, но в то же время она пропагандирует более осознанное в социальном и экологическом плане отношение к потреблению и отказ от колониальной логики, помещавшей на вершину иерархии европейскую одежду сегмента люкс. Аутентичность стали воспринимать как нечто более роскошное по сравнению с прямолинейным брендингом логотипов и монограмм. После болезненного коллапса экономического пузыря японские потребители и дизайнеры отвергли колониальные иерархии европейских люксовых брендов и обратились к роскоши иного типа, которая преображала демонстративное потребление, — роскоши медлительности.

---

Перевод с английского Татьяны Пирусской

Продолжение и иллюстрации в печатной версии