купить

«Незаметные герои» и «пролетарские пижоны»: вестиментарные практики (не)коммунистической молодежи в советской прессе и литературе 1920-х годов

Филипп Лекманов — аспирант Высшей нормальной школы (Париж), работает над диссертацией, посвященной социальной эстетике и советским медиа первой половины XX века. Выпускник бакалавриата факультета филологии Высшей школы экономики и магистратуры История и цивилизации Высшей школы социальных наук (Париж).

С первых постреволюционных лет одним из центральных проектов советского государства стало создание новой культуры, принципиально отличной от культуры России царского режима. Ключевой характеристикой этого начинания стала его всеохватность. Радикальная культурная реформа должна была не только затронуть «высокие искусства» (живопись, литературу, архитектуру, кино и т.д.), но и преобразовать быт нового советского человека [1]. Повседневная жизнь гражданина советского государства должна была строиться по иным принципам, нежели быт «буржуазного европейца», равно как и жителя дореволюционной России. Вестиментарные практики и внешность советских людей стали важным сюжетом общественного политического дискурса с первых лет существования коммунистического государства [2]. Активная идеологическая работа по созданию советской «системы моды» велась по двум фронтам. Вестиментарные практики «бывших» подвергались жесткой критике. Одновременно советская пресса и литература конструировали идеальный образ жителя СССР.

Особое внимание в вестиментарном дискурсе уделялось молодежи. Юные жители Страны Советов были призваны воплотить идеал нового советского человека, стать марксистским homo vitravianus [3]. Особые надежды возлагались на комсомольцев, которые своим примером должны были вдохновить своих менее идейных товарищей следовать советской идеологии не только в образе мыслей, но и в быту. В реальности многие члены комсомола были весьма далеки от идеала нового человека. Быт и вестиментарные практики этой группы описаны историками повседневности, такими как Наталия Лебина, Александр Рожков, Энн Горзух (Лебина 2003; Лебина 2015; Лебина 2019; Рожков 2015; Gorsuch 2000). Однако конструирование образа идеального комсомольца (равно как и критика молодых людей, предавших этот идеал) не становилось предметом подробного анализа. Выбрав этот сюжет, мы преследуем две цели: с одной стороны — проследить механизмы нормирования внешнего вида и становления советской идеологии, с другой — контекстуализировать вестиментарные практики реальных комсомольцев, описав дискурс, на фоне которого коммунистическая молодежь ежедневно выбирала, во что одеться, чтобы пойти на собрание ячейки или на домашнюю вечеринку.

Одним из самых влиятельных медиа, конструировавших образ идеального юного коммуниста, стал основанный в 1924 году журнал «Смена», выходивший два раза в месяц и ориентированный на пролетарскую молодежь. Юных героев, изображенных в «сменовских» фельетонах и рассказах, можно разделить на две резко противопоставленные друг другу группы. В очерке «Люди и людишки» (Кудряшов 1929) И. Кудряшов окрестил представителей первой группы «незаметными героями», а второй — «пролетарскими пижонами» [4]. Вестиментарные практики — один из ключевых маркеров, позволяющих идентифицировать представителей этих страт.

«Незаметные герои»: коллективное тело комсомола

В первой половине 1920-х годов значительная часть молодежи ориентировалась на милитари моду, возникшую в результате Гражданской войны (Лебина 2015: 119–130). Во второй половине десятилетия с введением нэпа, относительным ростом уровня жизни, появлением модных журналов, вестиментарная аскеза, столь популярная в первые годы существования коммунистического государства, стала постепенно выходить из моды. На смену ей пришел стиль, вдохновленный в первую очередь французскими и американскими тенденциями. Советские журналисты быстро отреагировали на колебание маятника моды.

Рассказ «Штопор и Васька», подписанный псевдонимом Аки и опубликованный в 1925 году, изображает двух друзей долго отказывающихся вступить в комсомол, но в финале рассказа меняющих свое мнение. Васька, наиболее сознательный из двух приятелей, вступивший в комсомол первым, описан так: «Отдавая дань духу времени, Васька Зыбин попытался употреблять короткие брюки с отворотами, галстух и клетчатое кепи. Но с него, как с гуся, стекли и галстух, и брюки, и прочие новшества; претворив их в дюжину книг, футбольный мяч и билет в кино, Васька снова появился у нас одетый в потертую кожаную куртку и в брюки неопределенного цвета, полученные по ордеру в 20 году» (Аки 1925). Этот пассаж однозначно дает понять: настоящий комсомолец не должен ориентироваться на вестиментарный Zeitgeist, ему следует оставаться верным аскетичному стилю первых лет существования советского государства. Облик героя сконструирован так, что у читателя не остается возможности иной интерпретации. Кожаная куртка, которой отдавали предпочтение большевистские комиссары, а вслед за ними — все лояльные коммунистическому режиму слои населения, была ключевым символом советской моды первой половины 1920-х годов. Чтобы усилить связь облика персонажа с периодом военного коммунизма, автор подчеркивает, что брюки были выданы ему в 1920 году.

Комсомольцам следует чураться не только городской нэповской моды, но и крестьянских вестиментарных практик, отсылающих к дореволюционным традициям. Так, Катюшка, героиня рассказа «Калоши» (Забытый 1926), приехав в отпуск в родную деревню из города, где она вступила в ряды комсомола, кладет конец обычаю надевать все самое лучшее для массовых гуляний. Она убеждает деревенских девушек отказаться от галош (статусного объекта в деревенском контексте) в пользу более практичных сандалий или же вовсе гулять босиком. Пафос обоих текстов можно сформулировать так: комсомолец должен быть чужд практикам «демонстративного потребления» [5].

Отказ от «демонстративного потребления» — важная, но не единственная причина, по которой коммунистическая молодежь не должна была следовать идеалам западной моды. Как отметил Жиль Липовецкий, «особенности, свойства и сущность моды таковы: навязать обществу норму внешности и одновременно предоставить возможность выразить себя во внешности каждому его члену» (Липовецкий 2012). Эта вторая индивидуалистическая функция моды порицалась советскими авторами. Андрюшка, герой фельетона «Андрюшкина прическа» (Подзеленский 1926), гордится своей пышной шевелюрой. Во время военных сборов его заставляют обриться налысо. Герой пытается противостоять заведенному порядку и даже согласен быть арестованным, однако вынужден сдаться под напором комсомольской ячейки. Фельетон завершается следующей фразой: «Этот новый парень с обстриженной башкой сделался нам еще более дорогим товарищем». Сила комсомола настолько велика, что он может контролировать внешность своих членов. Обривание головы — акт отречения от мещанских и нэпманских эстетических норм; знак лояльности коммунистическому коллективизму.

Другой пример отказа от индивидуального в пользу коллективного мы находим в рассказе «Форма». Юнгштурмовка, комсомольская униформа цвета хаки, состоявшая из гимнастерки, портупеи и галифе, обрела широкую популярность в 1928 году. В этом же году Николай Богданов напечатал рассказ «Форма» (Богданов 1928), в котором осмыслялась символическая функция новой униформы. Получив новую форму, протагонист рассказа впервые выходит в ней на улицу. Одежда диктует ему определенную манеру поведения. Герой чувствует себя представителем коллектива и вынужден согласовывать свои поступки с этим ощущением, даже если это заставляет его отказаться от собственных желаний. Чувство принадлежности к коллективу вызывает у героя экстатические переживания: «Бывало, как зажмуришься, да как подумаешь, что у меня два миллиона братьев-комсомольцев, даже трепет по всему телу пройдет. Человек я мечтательный с детства, и представляется мне грандиозный поход этой армии, стройно шагающей по необозримым полям действительности к социализму…»

Изображение вестиментарных практик юных коммунистов было призвано показать: идеальный комсомолец должен отказаться от собственных желаний и устремлений. Коллективное тело комсомола доминирует над индивидуальным телом комсомольца.

«Пролетарские пижоны»: чуждый элемент

Важным средством конструирования эстетических норм советского общества стало изображение антиподов идеальных комсомольцев — молодых людей, далеких от коммунистической идеологии и увле кающихся «буржуазной» модой. Одежда и облик «пролетарских пижонов» подвергались суровой критике на страницах советских журналов. Одна из наиболее устойчивых характеристик, встречающихся в изображениях этой группы, — нечистоплотность.

Критикуя «пижонов», советские журналисты использовали следующий риторический прием: они подчеркивали резкий контраст между их вестиментарными практиками, призванными впечатлить окружающих, и нечистоплотностью, скрываемой от чужого взгляда. «Вот тебе еще комсомолец из фаланги бабников и пижонов. Слышь, вот этот малый, посмотрел бы ты, что в комнате у него творится, а в ушах так черви небось завелись, но наряжается в бархатную блузу» (Левин 1928), «Лучше носить модные брюки, чем чистые носки, так как запах чувствуют лишь ближние, а фасон брюк увидят все» (Роман 1926), «Зачастую в понедельник можно наблюдать интересную картину. Комсомолец приходит на работу прямо с гулянья. На его ногах за 40 рублей лакированные „шимми“ [6], шевиотовый костюм, галстук. Перед тем, как надеть халат, он снимает ботинки, пиджак и рубашку, и, о ужас! Шея и спина грязные, рубаха нижняя рваная, из носков пальцы выглядывают, несет нестерпимым потом» (Шклярский 1927), «Темно-синие костюмы прикрывают грязное белье, коричневые ботинки — сопревшие носки. Для „тихони“ нижнее белье не важно, ему нужна показная сторона» (Вольский 1929).

Мотив нечистоплотности этой группы часто возникает и в «большой» советской литературе этого периода [7]. Пьер Присыпкин, главный герой пьесы Маяковского «Клоп», — пролетарий, испытывающий тягу к «мещанскому комфорту». Модная одежда персонажа резко контрастирует с его нечистоплотностью:

Уборщик

Лаком дырки покрывает; заторопился, дыру на чулке видать, так он ногу на ходу чернильным карандашом подмазывал.

Парень

Она у него и без карандаша черная.

Изобретатель

Может быть, не на том месте черная. Надо бы ему носки переодеть.

(Маяковский 1958: 228)

Мотив нечистоплотности «пролетарских пижонов» встречается в советской прессе и литературе так часто, что его можно уверенно назвать общим местом в дискурсе об этой субкультуре. Его частотность связана со спецификой советского контекста. В статье «Организм под надзором: тело в советском дискурсе о социальной гигиене» (Орлова 2007) Галина Орлова проанализировала развернувшуюся в СССР в 1920-х годах кампанию по борьбе за гигиену. Исследовательница показала, что дискурс, сложившийся вокруг концептов гигиены, чистоты, нечистоплотности, значительно повлиял на политический язык этого периода. Критика телесных практик «пролетарских пижонов» отсылает к более широкому кругу проблем, широко обсуждавшихся в социалистическом обществе. Советские читатели, знавшие о «гигиеническом дискурсе», считывали обвинения в нечистоплотности как маркер нелояльности коммунистическому режиму. В этом контексте оппозиция внутреннего (плохая гигиена) и внешнего (одежда) становилась особенно важной. Попытки скрыть грязное тело воспринимались как желание скрыть нечистоплотную личную жизнь за нарядным вестиментарным фасадом.

Описывая собственно вестиментарный фасад «пролетарских пижонов», советские журналисты также выделяли определенный набор устойчивых характеристик, свидетельствовавших о чуждости этой группы советскому обществу. Один из наиболее часто встречающихся мотивов — мотив вестиментарной маскировки, иначе говоря — выбора одежды в соответствии с социальным контекстом. Этот мотив тесно связан с темой нечистоплотности, в обоих случаях контраст между внутренним и внешним играет важную роль. На работу «пролетарские пижоны» одеваются подчеркнуто просто, однако перед вечеринками они наряжаются в модную одежду. «Пропал тот съежившийся, невыспавшийся Колька, что утром бежал на работу… Теперь это был „молодой человек“ в туго обтянутом костюме в полуботинках „джимми“, с „бабочкой“ под подбородком и в сереньком кэпи. От него веяло дешевеньким „ландышем“. Не осталось следа от комсомольца Кольки» (Вольский 1928), «На завод, на комсомольские вечера, у нее есть тоже „комсомольский костюм“ — черная юбка, белая блузка, красная косынка, чулки телесного цвета, которые она штопает на ногах, когда оденет, и стоптанные туфли. Под этим костюмом не видно той „дамы“ с вечерухи, — перед вами подлинная комсомолка снаружи, а внутри? Пустота» (там же). Естественное, казалось бы, разделение нарядов на дневной и вечерний в раннем советском контексте воспринималось как маскировочная стратегия, попытка выдать себя за лояльного коммуниста.

Другой устойчивый элемент вестиментарных практик «пролетарских пижонов» в изображении журналистов — их любовь к заграничной моде. Восхищение Западом манифестируется уже на языковом уровне: «„Медемуазель“, „господа“, „медам“ — жаргон этого сообщества» (Кудряшов 1929). «Пижоны» стремятся обладать одеждой, сшитой на европейский фасон и носящей отчетливо западные названия: «В самом деле, разве вам не приходилось наблюдать, как брюки „додо“ делают человека секретарем треста… как ботинки „шимми“ соединяют любящие сердца?» (Роман 1926); «На его ногах за 40 рублей лакированные „шимми“, шевиотовый костюм, галстук» (Шклярский 1927); «Прически пришедших „дам“ разделялись на две категории: „под фокстрот“ [8] и „под чарльстон“» (Вольский 1928). Желание жить «по-заграничному» может изображаться как форма обсессии. Так, знаменитая Эллочка Щукина, героиня «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова, считает своей непосредственной соперницей дочь американского миллиардера, о чьем существовании она узнала из модного журнала.

На первый взгляд, эти характеристики — нечистоплотность, вестиментарная маскировка, любовь к заграничной моде — имеют между собой мало общего. Однако в действительности они работают на создание цельного образа «пролетарского пижона» — чуждого коммунистическим принципам, но стремящегося это скрыть, лишнего на советском «празднике жизни». Вестиментарные практики, которые в ином контексте могли бы восприниматься как свидетельствующие о культурности и знании норм этикета или же как заслуживающая сочувствия попытка эскапизма в тяжелых жизненных условиях (интерес к последним модным тенденциям, выбор одежды в зависимости от ситуации) интерпретируются советскими журналистами как приметы классового врага.

Вестиментарные практики советских девушек: между «буржуазной женственностью» и «наносной мужественностью»

Значительная часть приведенных выше цитат описывает вестиментарные практики молодежи мужского пола. Это не означает, что наши наблюдения о конструировании советскими журналистами эстетических норм не применимы к женщинам. Однако советский дискурс 1920-х годов, посвященный вестиментарным практикам советских женщин, обладал своей спецификой, которую стоит рассмотреть отдельно.

Семилетний период войны, а также стремительно развивавшееся в начале XX века движение за права женщин способствовали изменению их статуса в коммунистическом обществе. Описывая этот период, историк Ричард Стайтс отмечает: «Что больше всего поражает в участии русских женщин в этой (гражданской. — Ф.Л.) войне, так это разнообразие и новизна ролей, которые они играли» (Стайтс 2004: 430). Результатом эмансипации второй половины 1910-х — начала 1920-х годов стал не только расширившийся набор социальных ролей, доступных женщине, но и трансформация женских вестиментарных практик. В период Гражданской войны и первых послевоенных лет женщины апроприировали практики, традиционно считавшиеся мужскими. Ношение кожаных курток, отказ от косметики и украшений, короткие волосы были важными элементами облика «маскулинной» активистки первых революционных лет. В текстах, посвященных этому периоду, прокоммунистические писатели описывают подобных девушек как борцов за социалистическое будущее, равноправных товарищей мужчины [9].

С концом Гражданской войны и приходом нэпа дискурс, описывающий «маскулинных» женщин, кардинально изменился. Вестиментарные практики, вызывавшие восхищение всего несколько лет назад, стали объектом резкой критики. Несмотря на декларируемую готовность бороться за женское равноправие, большевики оказались слишком ретроградны, чтобы принять резкую и радикальную трансформацию женских вестиментарных практик, произошедшую в первые постреволюционные годы. Прославление «маскулинных» женщин сменилось резким консервативным откатом. С приходом нэпа осуждение вошедших в обиход новых телесных и вестиментарных практик стало общим местом в текстах широкого спектра жанров, в том числе претендующих на научность. Так, Е. Меламед, отвечая в рамках рубрики «Советы врача» на вопрос «Нужно ли девушке стричь волосы?», констатировал следующее: «Стричь… волосы из-за стремления быть похожей на мужчину, показать, что тебе не свойственны женские качества — нелепо» (Меламед 1925). Кожанка, один из любимых объектов гардероба молодых коммунисток, также превратилась в мишень для суровых критиков: «часто бывает так, что под кожанкой скрывается комсомолка, перенявшая от ребят ругань, „удаль молодецкую“. Не чураемся мы комсомолок, работаем и гуляем вместе с ними, а вот есть такие девчата, что хотят быть „стопроцентными парнями“ и позаимствовали у парней уменье отборно материться» (Галин 1927). Подражание мужской внешности или мужскому поведению стало вызывать открытое неодобрение. В пятнадцатом номере «Смены» за 1925 год была опубликована подборка писем читателей журнала, посвященная проблеме женственности в советском обществе. Их авторы недвусмысленно высказывались об апроприации женщинами маскулинных практик. Так, товарищ Путятин, с Харьковской чулочной фабрики, полагал, что кожанка непригодна для холодного русского климата: «Сколько я встречал таких девушек, которые, вчера вступив в комсомол, сегодня уже постригли косы. И потом, что самое главное у нас в ходу, так это кожаная тужурка. Из последних сил будет выбиваться, голодать, из кожи вылезет, а все-таки приобретет „кожанку“. И все это потому, что вот эта самая „кожанка“, по мнению многих чудаков, является будто бы „партейной модой“ или, как существует выражение, „оденусь по- комиссарски“. Эта комиссарская одежда не очень-то дешево стоит, и за нее на зиму можно было бы хорошо одеться, а не мерзнуть как цюцику по своей дурости» (Смена 1925). Критика кожаных курток, казалось бы, опирается на аргумент практичности, однако автор распространяет ее исключительно на женщин. В финале письма товарищ Путятин однозначно формулирует свою позицию относительно маскулинных вестиментарных практик: «Доказать перехватыванием мужской одежды равенство женщины с мужчиной невозможно… Девушка, как всякий человек, должна стремиться воспитывать из себя еще лучшего человека, но раз ты по природному назначению девушка, то и оставайся девушкой». Сходное мнение высказывал и товарищ Афанасьев с Тамбовского порохового завода: «по-моему, подражая мужчине во внешности, девушка порет глупистику и галиматью. Мой совет — в женском одеянии работать по-мужскому, нежели рядиться мужчиной и не оправдывать собою мужчины на деле» (там же). Критика маскулинных вестиментарных практик не была исключительно мужской прерогативой, мужской стиль вызывал неодобрение и у некоторых женщин. «Комсомолка в кожаной тужурке, в кепке на затылке, с папиросой в зубах, с басом… вредит себе в работе, потому что деревня недолюбливает такую комсомолку, встречает ее недружелюбно» — отмечала в письме товарищ Евгения Экран (там же). На вопрос, действительно ли процитированные письма были написаны читателями журнала или же сочинены журналистами, сложно дать однозначный ответ. Проблема авторства, впрочем, не кажется принципиально важной в контексте нашего исследования, существенным является то, что озвученная на страницах «Смены» точка зрения воспринималась читателем как официально санкционированная позиция.

Кажется естественным предположить, что в ситуации неприятия «маскулинных» женщин подчеркнуто женственная одежда и внеш- ность должны были вызывать одобрение у советских писателей и журналистов. Однако в реальности все обстояло иначе. Косметика, бижутерия, облегающие и декольтированные наряды критиковались просоветскими писателями и журналистами не менее рьяно, чем кожанки и короткие стрижки. Эти атрибуты воспринимались как признак поверхностности или даже развратности и устойчиво ассоциировались с приверженностью капиталистическому миру [10]: «Мой собеседник указал мне на первую встретившуюся нам девушку. На груди у нее действительно был прикреплен значок „КИМ’а“, но вся ее внешность мне показалась крайне странной для комсомолки. Напудренная до мертвой белизны, девица фигурно семенила ножками, обтянутыми тонким чулком и свободными от юбки выше колен… Она оказалась неуспевающей второступенкой» (Левин 1928); «Пусть смеются над твоими худыми обнаженными плечами. Будь горда сознанием, что твое декольте ни на миллиметр не меньше, чем у подруги из любого западно-европейского публичного дома» (Роман 1926); «Она встает, подходит к зеркалу, в дело идет помада и пудра. Она всеми способами старается придать себе облик идеала… а идеал ее — быть бледной и худощавой… Любимая ее „звезда“ — Лилиан Гиш… Новое платье, туфли, вечерка, новый фокстрот, очередной „молодой человек“ — вот узкий круг ее интересов» (Зоркая 1929).

Таким образом, советская пресса конструировала преимущественно «негативные» эстетические нормы. Советской женщине предписывалось не быть чрезмерно женственной, но и быть не чрезмерно маскулинной. Как же следовало одеваться лояльной коммунистке? Ключевыми положительно коннотированными концептами, описывающими подходящую советской женщине одежду, становятся «практичность» и «целесообразность». Так, одно из писем из упомянутого пятнадцатого номера «Смены» предлагало следующую реформу: «…изменение одежды в сторону ее большей целесообразности нужно вообще и особенное значение имеет для женщины. Это изменение одежды может сыграть большую роль в деле изживания двух одинаково негодных крайностей: буржуазной „женственности“ и наносной „мужественности“» (Смена 1925). Сходный взгляд был высказан в статье «Одежда женщины», опубликованной в «Женском журнале»: «Одежда должна преследовать цель — защищать наш организм от действия на него различных атмосферных явлений, не стесняя движений… каждая девочка, девушка и женщина должна быть одета следующим образом: комбинация или сорочка с закрытыми панталонами, прикрепленными к лифу или помочам, боковые подвязки, сверху свободное платье того или другого фасона, чулки и башмаки, сшитые по мерке, на невысоких каблуках» (Одежда женщины 1927). Процитированный пассаж обнаруживает, с одной стороны, прескриптивный и универсальный характер советской моды (на что работает однородный ряд «каждая девочка, девчушка и женщина должна»), а с другой — отсутствие четкого ориентира («того или иного фасона»). При этом «практичность» одежды оставалась размытой идеей, едва ли применимой при реальном выборе одежды.

Конструирование эстетических норм в советских медиа

Анализ статей и фельетонов, содержащих описания вестиментарных практик, позволяет вычленить набор эстетических норм, предписывавших советской молодежи определенный облик и формировавших позитивный и негативный «идеал» советского человека. Работы историков повседневности позволяют утверждать, что насаждавшиеся советскими медиа эстетические нормы были реализованы лишь частично. Значительная часть молодежи, в том числе декларировавшей верность коммунистическим идеалам, интересовалась западной модой и элегантной одеждой. Советский проект витрувианского человека не был реализован в полной мере по многим причинам социального, экономического, психологического порядка.

В заключение этой статьи мы бы хотели выдвинуть гипотезу об одной из причин эстетического характера. Проанализированные нами примеры позволяют говорить, что советская система эстетических норм строилась в значительно большей степени на критике, нежели на положительных моделях. Связано это, вероятно, с неоднозначным статусом моды в советском контексте. «<Ч>то проделывает фабрика с модой? Она лепит ее, как хочет. Большие портные и большие фабриканты, сговорившись с маленькой кучкой журналистов и кокоток, лансируют, как им угодно, быть может, бессмысленнейшую форму туалета: сегодня один, завтра другой товар; пускают в ход то замшу, то парчу, то тот или другой мех, делая его бесконечно желанным для каждой буржуазной женщины, заставляя платить за него втридорога, потому, видите ли, — это мода» (Луначарский 1967: т. 76: 323). Этот фрагмент из программной статьи А.В. Луначарского наглядно демонстрирует: в советском обществе мода считалась механизмом доминирования, структурирующим капиталистическое общество. При этом быт и одежда советского человека должны были соответствовать высоким эстетическим критериям, свидетельствовать об успешном строительстве первого марксистского государства [11]. В этих условиях создание позитивной модели вестиментарных практик было трудной задачей. «Практичность», ставшая одним из центральных критериев оценки одежды, была слишком размытым понятием, не получившим должной рефлексии. Теоретические наработки конструктивистов, для которых «утилитарность» одежды была важной темой, были отторгнуты провластным дискурсом [12].

Отсутствие позитивного примера, как нам кажется, стало одной из важных причин частичного неуспеха проекта по трансформации и регламентации вестиментарных практик советской молодежи. Для ее относительно успешного решения потребовалась смена политических и культурных формаций с установлением цельной и ригидной сталинской парадигмы, жестко навязавшей жителям СССР свои эстетические нормы.

Литература

Аки 1925 — Аки. Штопор и Васька // Смена. 1925. № 17. С. 23.

Бартлетт 2001 — Бартлетт Дж. FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 29–81.

Богданов 1928 — Богданов Н. Форма // Смена. 1928. № 16. С. 6.

Веблен 2016 — Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Либроком, 2016.

Вольский 1928 — Вольский А. Пыжики // Смена. 1928. № 24. С. 14.

Вольский 1929 — Вольский А. Люди тихого нрава // Смена. 1929. № 1. С. 15–16.

Галин 1927 — Галин Б. Бунт комсомолок // Смена. 1927. № 2. С. 12.

Забытый 1926 — Забытый Г. Калоши // Смена. 1926. № 5. С. 8.

Заламбани 2003 — Заламбани М. Искусство в производстве: Авангард и революция в Советской России 20-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003.

Зоркая 1929 — Зоркая М. Красивая жизнь // Смена. 1929. № 2. С. 14.

Кудряшов 1929 — Кудряшов И. Люди и людишки // Смена. 1929. № 2. С. 10–11.

Лебина 2003 — Лебина Н. Обыватель и реформы: картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003.

Лебина 2015 — Лебина Н. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: Новое литературное обозрение, 2015.

Лебина 2019 — Лебина Н. Пассажиры колбасного поезда: этюды к картине российского быта. 1917–1991. М.: Новое литературное обозрение, 2019.

Левин 1928 — Левин Б. Под обстрел: о лакированных комсомолках // Смена. 1928. № 3. С. 6.

Липовецкий 2012 — Липовецкий Ж. Империя эфемерного. Мода и ее судьба в современном обществе. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Луначарский 1928 — Луначарский А. Своевременно ли подумать рабочему об искусстве одеваться // Искусство одеваться. 1928. № 1.

Луначарский 1967 — Луначарский А. Промышленность и искусство // Луначарский А. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Художественная литература, 1967.

Маяковский 1958 — Маяковский В. Клоп // Маяковский В. Собрание сочинений: в 13 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958. Т. XI.

Меламед 1925 — Меламед Е. Нужно ли девушке стричь волосы? // Смена. 1925. № 13. С. 2.

Одежда женщины 1927 — Одежда женщины // Женский журнал. 1927. № 7. С. 14–15.

Олеша 2017 — Олеша Ю. Зависть. СПб.: Вита Нова, 2017. С. 78.

Орлова 2007 — Орлова Г. Организм под надзором: тело в советском дискурсе о социальной гигиене // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 251–270.

Платонов 2011 — Платонов А. Чевенгур. Котлован. М.: Время, 2011.

Подзеленский 1926 — Подзеленский М. Андрюшкина прическа // Смена. 1926. № 2. С. 19.

Рожков 2015 — Рожков А. В кругу сверстников: жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2015.

Роман 1926 — Роман Р. Мода (руководство для денди комсомольского возраста) // Смена. 1926. № 16. С. 18.

Синицкий 1928 — Синицкий А. Филоны // Смена. 1928. № 21. С. 8.

Смена 1925 — Читатели смены о женственности // Смена. 1925. № 15. С. 11.

Стайтс 2004 — Стайтс Р. Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм 1860–1930. М.: РОССПЭН, 2004.

Стриженова 1972 — Стриженова Т. Из истории советского костюма. М.: Советский художник, 1972.

Шклярский 1927 — Шклярский Д. Не подражай буржую // Смена. 1927. № 21. С. 22.

Gorsuch 2000 — Gorsuch A. Youth in revolutionary Russia: enthusiasts, bohemians, delinquents. Bloomington: Indiana University Press, 2000.


[1] Всеохватные проекты по реформе быта советского человека разрабатывались, в частности, представителями таких художественных направлений, как супрематизм и конструктивизм. См.: Заламбани 2003: 149–160.

[2] См.: Стриженова 1972; Бартлетт 2001.
[3] См., например, реплику Володи Макарова, идеализированного героя нового поколения из романа Ю. Олеши «Зависть»: «А я человек индустриальный. Смейся, смейся, Андрей Петрович! Ты всегда надо мной смеешься. Я, понимаешь ли, уже новое поколение» (Олеша 2017: 78).
[4] Стоит отметить, что эта сходная оппозиция использовалась многими авторам журнала. См.: Синицкий 1928; Вольский 1928; Вольский 1929.
[5] Демонстративное потребление — потребление, призванное свидетельствовать о статусе потребляющего, концепт, разработанный американским социологом Торстейном Вебленом (Веблен 2016).
[6] «Шимми» назывался популярный в 1920-х обувной фасон, взявший свое название от американского танца. См.: Лебина 2015: 141.
[7] Отметим, что этот мотив встречается и у писателей, настроенных по отношению к советской власти с определенной критичностью, ср., например, Полиграфа Шарикова в «Собачьем сердце» М. Булгакова. В текстах такого типа «пролетарские пижоны» обычно представлены как нелегитимные и неумелые узурпаторы дореволюционного аристократического образа жизни.
[8] Стрижка «под фокстрот» в раннем советском контексте устойчиво ассоциировалась с модными «нэпманшами». Ср. в романе А. Платонова «Котлован»: «Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен под фокстрот. Ты погляди! — поп снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как на девушке» (Платонов 2011: 490).
[9] См., например, «Гадюку» А. Толстого, «Чапаева» Д. Фурманова, «Марью большевичку» А. Неверова.
[10] Подобная оценка встречается и в романах прокоммунистических писателей. Так, Нина Константиновна, возлюбленная Владимира, из «Василисы Малыгиной» А. Коллонтай, увлекающаяся западной модой, изображена поверхностной и постоянно ищущей мужского одобрения.
[11] Так в 1928 г. в СССР начал выходить журнал «Искусство одеваться», в первом номере которого была опубликована статья Луначарского, в которой утверждалось, что «искусство одеваться» — важная компетенция советского человека (Луначарский 1928).
[12] См.: Бартлетт 2001: 29–81.