«Партизанская республика»: колониальные мифы и война за память в Беларуси (пер. с англ. Галины Бесединой)

Simon Lewis. The “Partisan Republic”: Colonial Myths and Memory Wars in Belarus [1]

Рассказ белорусского прозаика Василя Быкова под названием «Розовый туман» («Ружовы туман») начинается следующим образом. Вскоре после развала Советского Союза, в национальный день памяти, в одной белорусской деревне к памятнику Ленина подходит глухонемой старик. Другой ветеран отмечает, как мало тот изменился со времен Великой Отечественной: «Гляди, Барсук!.. Смотри-ка, все еще живой… И, видать, все тот же» [Быкаў 2008: 126]. Рассказчик заостряет внимание на том, как странно, что Барсук «все тот же», и вопрошает: «Что тому причина, жизнь или природа?», а затем сам отвечает на свой вопрос: «Или, может быть, розовый туман обмана, которому упорно не позволяют рассеяться обстоятельства» [Быкаў 2008: 127]. Вскоре выясняется, что поразительное отсутствие перемен во внешности Барсука — это результат подавления памяти в Беларуси в период между войной и постсоветским настоящим. Другими словами, то, что главный герой ритуально отдает дань cоветской власти (воплощенной в Ленине), неразрывно связано с (ложной) памятью о партизанской войне. Барсук приехал в западную Беларусь в самом начале войны, лишившись семьи, и вынужден был побираться, так как не мог пойти служить по инвалидности. Войну он все-таки пережил благодаря паре партизан, снабжавших его продовольственными талонами, по которым он получал от немецких оккупационных войск провизию, коей затем с партизанами делился. По окончании войны Барсук продолжал тепло о них вспоминать, пестуя идеализированный образ партизанского движения, и в особенности тех людей, которые материально его обеспечивали, подарив ему, таким образом, жизнь. Но в корне своей удачи он так и не увидит обмана: продуктовые талоны подделывали сами партизаны, а его использовали в качестве пушечного мяса, полностью готовые к тому, что в любой момент его могут убить, в (весьма вероятном) случае, если их план не сработает.

В эпоху постсоветского социализма Барсук никогда не сталкивался с другими точками зрения на историю, которые бы противоречили его идеализированному образу партизанского движения, а посему так и не узнал правды: будучи глухонемым, он был лишен возможности принимать участие или просто случайно стать свидетелем неформальных, нигде не записанных разговоров ветеранов и, следовательно, вынужден был полагаться исключительно на письменные источники [2]. Тем временем другие деревенские жители были прекрасно осведомлены о его заблуждениях: «…после войны история Барсука стала известна многим. Если точнее, о ней не знал только сам Барсук» [Быкаў 2008: 129]. Хотя из рассказа и следует, что обычные белорусы знали, что партизанский миф был мистификацией, из него также становится ясно, что люди стали открыто выказывать свое пренебрежение официальной версией войны только после 1991 года. Ветераны, встречающие Барсука в начале рассказа, настроены удивленно-снисходительно, обращаясь с ним, как с любопытным экспонатом, реликвией из прошлого. В то же время сами ветераны кажутся самодовольными и лишенными индивидуальности: «Все были без шапок или шляп… сурово-страдальческие взгляды на старых лицах» [Быкаў 2008: 126]; они продолжают собираться около памятников победе, демонстрируя, таким образом, свою собственную приверженность просроченным мифам. Повествование заканчивается комментарием рассказчика: «Может быть, пусть он и дальше живет в своем розовом тумане, доживает до старости и носит цветочные горшки к подножию памятника» [Там же]. Таким образом, рассказчик, по всей видимости, принимает сторону общественного мнения, изображая Барсука безобидным чудаком, объектом невинных насмешек. Одновременно из рассказа следует молчаливое подельничество всех деревенских жителей: внешне они подыгрывали партизанскому мифу до тех пор, пока не изменился политический климат, и даже тогда их поведение осталось в советских рамках. Возможно, что розовый туман сгустился вокруг Барсука, но влияет он на всех. Взор тех, кто прожил в нем всю свою жизнь, тоже относительно застлан туманом, и неизвестно, рассеется ли он для них когда-нибудь.

В одном эссе, которое Быков написал примерно в то же время, он дает новое определение советской идеологии воспоминаний: «антипамять». Он утверждает, что «человеческая память о [войне] не только сокращается в своих возможностях — подменяется как бы антипамятью, активно замещается в сознании пропагандистскими стереотипами» [Быков 2020]. Другими словами, воспоминания о прожитом почти полностью замещены, а официальная мифология закрепилась в качестве основного источника знания. Быков использует этот термин примерно в том же смысле, что и исследователь Холокоста Джеффри Хартман, который определяет антипамять как

нечто, что поверхностно напоминает память, например как церемония поминовения на кладбище Битбурга [с участием Рональда Рейгана в 1985 году], однако тяготеет в сторону утоляющей боль, но несущей забвение ритуализации [Hartman 1996: 10].

Хартман описывает культурные представления о прошлом, которые ставят жирную точку на истории и, таким образом, присваивают себе ее содержание: как следует из выбранного им примера, политическая выгода может бросать тень на невероятно важную роль памяти и траура. В обоих случаях антипамять олицетворяет собой предательство мертвых и обман живых. Антипамять для Быкова — это дискурс неправды, распространяемый авторитарным государством с целью заполучить контроль над угнетенным населением. Хартман, с другой стороны, развивает эту идею как способ отсрочить переживание травмирующего опыта: чисто символическое поминовение такого события, как Холокост, при помощи пустых ритуалов вместо того, чтобы смело встретиться с ужасным прошлым лицом к лицу, не лечит зияющую рану, а лишь кое-как ее залатывает.

В этой статье сочетаются обе идеи: советский миф «Партизанской республики», как прозвали Беларусь, сместил травму в попытке ограничить территорию памяти, лишь откладывая в долгий ящик болезненный процесс принятия прошлого. Кроме того, в статье исследуется создание монолитного образа советской белорусскости на основе военных воспоминаний — конструкта «Партизанской республики» — в качестве одного из видов колониального дискурса, а именно способа навязывания доминирующих норм идентичности угнетенному населению. В соответствии с этим в рамках постколониальной теории будет проанализировано сопротивление таких авторов советской эпохи, как Быков, и развенчание мифа уже в постсоветское время.

Постколониальные исследования Беларуси, как правило, подпадают под две категории. С одной стороны, современные белорусские ученые и интеллектуалы, например Владимир Абушенко, Валентин Акудович и Вячеслав Ракицкий, предлагают разнообразные интерпретации белорусской истории и идентичности [Абушэнка 2003; Акудовiч 2007; Ракіцкі 2010]. Их объединяет видение Беларуси как пограничной зоны, периферийной территории, отчужденной от самой себя в результате колониального подчинения. Все эти теории разной степени изощренности предполагают моральный и/или интеллектуальный императив воссоздать утерянную «белорусскость», делая упор на национальную идентичность (Абушенко), код «отсутствия» (Акудович) или разрушительное воздействие колониализма на «исконную» белорусскость, которая существовала в мифическом прошлом (Ракицкий).

Во вторую группу входят исследователи из западных академических кругов, такие как Елена Гапова, Александр Першай и Сергей Ушакин. Часто они вступают в открытый спор с первой группой, опровергая колониальное прочтение первыми белорусской истории. Критически анализируя нарративы белорусских интеллектуалов, они утверждают, что постколониальное состояние — это дискурсивный конструкт, созданный политически окрашенными стратегиями национального нарратива, или, выражаясь иначе, белорусский постколониализм — это сумма постколониальных мифов, сформулированных исследователями и активистами постсоветской Беларуси [Гапова 2005: 405— 441; Pershai 2012: 121—141; Ушакин 2011: 209—233]. И хотя такое понимание постколониализма, без сомнения, более тонкое, чем идеи «возвращения к истокам» белорусских интеллектуалов, оно дискредитирует утверждения последних, клеймя их как «бесконечные ритуалы самовиктимизации» [Ушакин 2011: 212], и априори отбрасывает возможность советской колонизации. В результате исследователи второй группы, как правило, склонны сводить на нет временные коннотации самого термина «постколониализм».

Внимательный взгляд на белорусскую культуру как поздне-, так и постсоветского периода выявляет третий вид постколониальной Беларуси, который избегает националистических догм и в то же время осмысляет исторические стадии подчинения. Белорусский постколониализм, живущий в литературе, кино и других художественных медиа, сложен и изобретателен, а его интерпретация требует адаптации существующих «традиционных» постколониальных парадигм и понятий [3]. Важное отличие заключается в том, что формирование памяти было в центре советского колониального дискурса — идея, которая прекрасно отражена в термине авторства Сергея Екельчика «империя памяти» [Yekelchyk 2004]. По словам теоретиков западного колониализма, например Франца Фанона и Альбера Мемми, колонизация уничтожает память колонизированных; Фанон писал, что:

колониализму недостаточно держать народы мертвой хваткой и выкачивать из голов местного населения остатки формы и содержания. По какой-то извращенной логике колонизатор обращается к прошлому угнетаемого народа и искажает, обезображивает и уничтожает его [Fanon 1967: 169].

Подобный аргумент приводит и Мемми: «…[колонизируемый] все меньше и меньше обращается к прошлому, которое для колонизатора не существует» [Memmi 1990: 146]. Как бы то ни было, в советскую эпоху прошлое Беларуси было не только уничтожено, но и отстроено заново: определенная версия истории республики стала орудием продления господства Советов над территорией страны и ее жителями. Культ победы в Великой Отечественной войне оставил неизгладимый след на белорусской идентичности, используя «героизм» нации в качестве доказательства лояльности советскому проекту. Навязывание избирательной памяти было орудием советизации.

В Советском Союзе после смерти Сталина на противоположных концах политического спектра оказались две парадигмы памяти Бернхарда Гизена: триумф и травма [Giesen 2004] [4]. Дискурс советского государства был неизменно победным, в то время как работы ключевых авторов, которые лично испытали тяготы войны, в том числе и Василия Быкова, были переполнены травмой. Очень часто персонажей белорусских повестей и рассказов времен поздней советской эпохи терзают воспоминания войны; либо, по другому сценарию, они совершенно не помнят событий, но вынуждены переживать их вновь и вновь во вспышках воспоминаний, которые случаются в критические моменты: они изувечены ужасами войны, которые преследуют их снова и снова [5]. Исследуя белые пятна и разрывы на карте национальной памяти — и, таким образом, изобличая бессмысленность официального слогана «никто не забыт, ничто не забыто», — несколько ставших классиками авторов, кинематографистов и художников сделали тему войны центральной в белорусской культуре, отказавшись при этом от клейма «Партизанской республики». Через их работы проступает альтернативная, неканоническая Беларусь, часто завуалированная (как будет видно в случае с Быковым), а иногда и провозглашаемая открыто (например, у Владимира Короткевича). Их ревизионистские исторические нарративы одновременно и несут черты антиколониальной литературы, и поднимают тему военной травмы: благодаря такому двойственному характеру белорусская идентичность начинает примирение со вторичной травмой колониального угнетения. В результате этого процесса возникает пост колониальный гибрид, что мы и попытаемся показать.

Коллективный герой и отрицание травмы: создание «Партизанской республики»

«Партизанская республика» была культурным конструктом, покоившимся на учреждениях советского государства. Память генерировалась и подвергалась манипуляциям при помощи централизованного контроля как над «аппаратными» (hardware), так и над «мягкими», или «программными» (software), составляющими культурной памяти, то есть, с одной стороны, над физическими проявлениями памяти, например памятниками и зданиями, и над совокупностью текстов, которые описывают, обсуждают и разграничивают актуальность прошлого, с другой стороны [Эткинд 2016: 228]. Существуют две взаимодополняющие, но отличные друг от друга стратегии управления памятью «сверху»: генеративная и редуктивная соответственно. Первая — это создание мифов, по сути, творческая деятельность, связанная с производством и стандартизацией одного или нескольких доминирующих нарративов; этот процесс также требует удаления конкурирующих версий (это явление мы рассмотрим подробней чуть позже). Миф при этом не обязательно должен быть ложью. Беларусь действительно была самым важным театром партизанской войны, ее густые леса и болотистая местность обеспечивали идеальные условия для молниеносных атак [Snyder 2010: 234]. Согласно официальной советской статистике, к январю 1944 года там базировалось 65% всего подпольного сопротивления, или 121 903 человека в 723 партизанских отрядах [Musial 2004: 21]. В этом смысле миф — скорее результат монологизации языка: «Абсолютная сращенность между словом и конкретным идеологическим смыслом есть, безусловно, одна из существенных конститутивных особенностей мифа» [Бахтин 1975: 180]. Таким образом, репрезентация прошлого стала «механизмом государственно-политической системы», и «книги историков не таили в себе загадок и походили друг на друга как братья-близнецы, лишь изредка различаясь набором конкретных фактов и некоторых рассуждений» [Афанасьев 1996: 21, 35]. Огромный объем по существу одинакового по содержанию материала о войне превратил культ победы в культурный монолит [6]: в послевоенные десятилетия национальная академия кишела свежеиспеченными историками. Их численность выросла с едва ли трех десятков в 1936 году до более тысячи к началу 1980-х годов; в 1960-е годы не менее 60% ученых, работавших в Институте истории Академии наук республики, трудились в отделе истории войны [Lindner 1999: 377—379].

В то время как культ Великой Отечественной войны занимал центральное место в претензиях на легитимность Советского Союза на всей его территории [Tumarkin 1994; Weiner 2001], в Белорусской ССР он фактически стал смыслом (raison d’être) республики. По официальной версии войны, «белорусский народ, не щадя своих сил, ни самой жизни, единодушно поднялся на смертный бой с фашизмом, показал себя борющимся народом, отстаивавшим в едином строю со всеми народами СССР свое социалистическое Отечество, свободу и независимость» [Романовский 1975: 12]. Центральный мотив единства всех белорусов, лояльных коммунистов по определению, был наиболее ярко выражен через героизацию «белорусских партизан», служащих в качестве метонимического маркера для белорусской военной деятельности в целом. Партизаны героически сражались под руководством коммунистической партии, создавая условия для победы, а белорусское «население всегда видело в партизанах свои вооруженные силы, своих защитников, которые делали все возможное для его спасения» [Романовский 1975: 43]. Партизаны воплощали в себе народ, и наоборот. Согласно этой круговой логике, все белорусы защищали СССР из-за врожденной любви к советской власти, а «героизм» белорусского народа в военное время был воплощением его вечной преданности Союзу. Героизм партизан лежал в основе советского белорусского самосознания.

Несколько отвлеченный пример может проиллюстрировать риторический механизм, с помощью которого национальный героизм позиционировался как неотъемлемая черта войны в Беларуси. Несмотря на то что партизаны были, по сути, героическим коллективом, в качестве образцовых моделей были выделены такие личности, как Константин Заслонов, дед Талаш и Марат Казей, одному из которых в серьезном историческом труде были приписаны сверхчеловеческие способности. Дед Талаш был советским партизаном старой закалки, времен Польско-русской войны 1919—1921 годов, увековеченным в повести раннего сталинского периода («Дрыгва»/«Трясина» Якуба Коласа, 1934). В 1941 году, согласно изданию «Истории Белорусской ССР», он «вновь стал в ряды партизан. Славный подвиг 100-летнего деда Талаша свидетельствует о том, что на партизанскую борьбу с фашистами поднялся весь белорусский народ» [Горбунов 1961: 454]. Подобные заявления могут показаться откровенно надуманными, если оценивать их с точки зрения правдивости, но зато они наглядно демонстрируют масштаб притязаний на идентичность Беларуси. По сути, повествовательный механизм — это двойная метонимия: великие деяния отдельного героя говорят о трансцендентальном триумфе партизан как коллектива, а слава возглавляемого Советами партизанского движения — часто называемого «белорусскими партизанами» — определяет сущность белорусской нации: «Партизанская республика».

Между тем, по мере того как города перестраивались и неуклонно расширялись, десятки улиц были названы в честь героев войны, а огромные памятники победы устанавливались на центральных площадях; в результате Минск просто-напросто превратился в «огромный военный мемориал» [Ластоўскі 2010: 266]. Белорусский музей Великой Отечественной войны, созданный в Москве еще до окончания военных действий, был перенесен в центр Минска, как только над территорией Беларуси был восстановлен контроль [Гужалоўскі 2004: 38—39]; в результате грандиозной реконструкции 1960-х годов учреждение значительно расширилось и переместилось в архитектурный центр города, на Центральную площадь (с 1984 года называется Октябрьской площадью), где и простояло до 2014 года, когда на проспекте Победителей, рядом с обелиском «Минск — город-герой», открылось новое современное здание [7].

В 1960-е годы было открыто несколько новых «супералтарей» [Tumarkin 1994: 143] советского военного культа Беларуси, в том числе мемориальный комплекс Брестской крепости и Курган Славы на окраине Минска. Ряд фильмов, прославлявших антинацистское сопротивление, таких как «Константин Заслонов» (реж. В. Корш-Саблин и А. Файнциммер, 1949) и шестисерийная эпопея «Руины стреляют» (реж. В. Четвериков, 1970—1972), принесли республиканской киностудии неофициальное название «Партизанфильм».

Наряду с мифотворчеством второй стратегией манипулирования памятью является, пользуясь определением Рори Финнина, «зачистка дискурса» — разрушительный процесс, более глубокий, чем обычная цензура, определяемый как «дисциплинирующая речь через координируемое эпистемическое и физическое насилие, которое является как ретроспективным, так и перспективным в своем применении» [8]. Общественный дискурс о войне зачищался от нежелательных историй, а людей физически удаляли из общества, тем самым лишая их голоса, как, например, случилось с тысячами тех, кто вернулся в военное время и был отправлен в лагеря в наказание за свои военные проступки, действительные или надуманные [Weiner 1999: 1114—1155; 2001].

Среди уничтожаемых исторических реалий были факты, которые шли вразрез с героическим образом, такие как переход партизан в дружинники (будь то по принуждению, из холодного расчета или по идеологическим соображениям), участие бывших милиционеров в партизанском движении или изнанка партизанской жизни, например вымогательство у гражданских лиц продовольствия и предметов первой необходимости. Сотрудничество местного населения с оккупационными войсками было абсолютным табу в советской военной историографии: единственная монография на эту тему [Раманоускі 1964] использует агрессивную риторику войны за память и принципиально деисторизирует ее субъект, превращая его в тираду, направленную против белорусского национализма и антисоветского западного «империализма». Таким образом, зачистка дискурса способствовала «опартизаниванию» войны, оставив единственное действующее лицо — коллектив: политический орган, который прошел через страдания, восстал, отомстил и, в конце концов, одержал победу. Как следствие, какие-либо признаки травмирующих последствий войны на индивидуальном уровне уничтожались. Как правило, в повествованиях о войне смерть отдельных людей представлена как жертва во славу великого дела. Признавая советский коллектив единственным участником боевых действий, официальная память обобщала этническую принадлежность, замалчивая страдания многочисленного еврейского населения Беларуси, а также участие евреев в партизанских отрядах [Rudling 2013: 59—82].

Таким образом, с карты официальной памяти были в целом стерты телесные повреждения, сопряженные с физической болью. Наглядной иллюстрацией тому является реакция на повесть Василя Быкова «Мертвым не больно» («Мёртвым не баліць», 1965): на автора обрушился шквал нападок со стороны консервативных критиков. Например, пространная рецензия в газете «Советская Белоруссия» под заголовком «Против истины жизни» возмущалась тем, что в произведении происходит «искажение исторической правды и правдивости» и «неверное, ложное представление об источниках массового героизма советского народа» [Шапран 2009: 408—409].

Сюжетная линия повести, как и многие произведения Быкова, по очереди затрагивает то настоящее, то военное прошлое героя. Повесть начинается с приезда бывшего офицера Василевича в Минск на празднование двадцатилетия Победы над фашизмом. Важная деталь: ранения, полученные им во время войны, сделали его инвалидом. Случайная встреча с незнакомцем воскрешает в его памяти страдания военного времени, многие из которых усугублялись тем, что офицер СМЕРШа в его подразделении, на которого так похож нынешний незнакомец, часто злоупотреблял служебным положением. Однако новый знакомый Василевича оказывается не просто похожим на его тогдашнего мучителя. Он — его идеологический двойник, служивший в сталинских военных трибуналах и приговоривший многих солдат к заключению в лагерях. Последующий спор между этими двумя современными персонажами отражает эпистемологический конфликт, который был характерен для белорусского общества в эпоху «оттепели». Василевич страдает физически и эмоционально, городские триумфальные торжества ему чужды. Зловеще гремят фейерверки на параде победы, и он старается держаться подальше от гущи празднования. В отрывке, вырезанном цензурой из напечатанной версии, он критикует минский военный мемориал, характеризуя его как «высоченный, не очень оригинальный монумент, сооруженный по привычным стандартам своего времени [т.е. сталинского периода] <...> ничего общего с Беларусью» [Быков 2018: 24]. Заглавная тема — страдание — пронизывает все повествование, а замыкает его мученический рефрен: «Если бы только не боль» [Быков 2018: 150]. Через фигуру Василевича, чье имя так похоже на его собственное, Быков восстает против культа победы, возвращая боль в память о войне. В повести его собеседник, несомненно, является воплощением официального триумфализма. Быков, должно быть, уловил жестокую иронию в том, что нападки рецензентов на его произведение перекликались с высказываниями его собственного антигероя в повествовании. Действительно, позже он так вспоминает этот случай: «Нигде ни слова не было сказано о СМЕРШе, об НКВД или КГБ. Как будто написанное в повести не имело никакого отношения к этим “органам”. Я читал и не мог уразуметь: это нарочно или не понимают?» [Быков 2005: 218]. Избегая затрагиваемых повестью тем, критики Быкова продемонстрировали, что партизанский миф не соответствует критерию исторического правдоподобия, несмотря на утверждение обратного. Скорее, это был вопрос идентичности и веры. Советская версия памяти, не имеющая, по мнению Быкова, никакой связи с Беларусью, была, прежде всего, символом верности Советам, как прошлой, так и настоящей.

Альтернативная история и альтернативная память

Несмотря на неприятности, которые Василю Быкову принесла повесть «Мертвым не больно», он продолжал литературную борьбу против культа победы. Его самоотверженная работа над множеством связанных с войной аспектов на протяжении нескольких десятилетий свидетельствует о том, насколько разрушительной в его глазах была официальная память. Во время войны автор был офицером на передовой, однако во многих своих зрелых произведениях он описывал жизнь партизан, лично ему незнакомую.

Повесть «Круглянский мост» («Круглянскі мост», 1968), пожалуй, самое откровенное нападение на героизацию партизан. История вращается вокруг двух подростков, оба по-своему мученики. Первая жертва — главный герой Степан Толкач, который, несмотря на молодые годы, уже опытный партизан. В начале повести он томится на партизанской базе в ожидании военного трибунала. Далее мы узнаем причину: во время планового задания, на которое идет команда из четырех человек, толкача предают двое из его товарищей. Сначала они допускают бессмысленную смерть командира (положительного персонажа, которым толкач восхищается). Затем, единственно с целью использовать того в качестве приманки, они вербуют еще одного воодушевленного парнишку, планируя пожертвовать и его жизнью. Выведенный из себя этой второй смертью, толкач стреляет в старшего из двух негодяев-партизан и попадает под военный трибунал. Повествование заканчивается тем, что толкач ждет прихода комиссара, будучи полностью уверенным в собственной невиновности.

В этой истории на нескольких уровнях обнажается жестокость партизанской жизни. Если вероломные предательства, из которых соткан основной сюжет, демонстрируют «бандитизм, анархию и жестокость некоторых партизанских отрядов» [Gimpelevich 2005: 85], то раскрытие мотивов, лежащих в основе действий партизан, показывает, насколько обычны и посредственны отдельно взятые члены движения. Отсылки к прошлому в самом начале повествования также указывают на унижение как на определяющий опыт для многих партизан: описание жесткого обращения с Толкачом со стороны его партизанских захватчиков сопровождается рассказом о его первом опыте партизанской жизни. Процесс вербовки Толкача сопровождался ошибками, в результате которых тот попал во временное заключение, затем был брошен своими товарищами во время полицейского рейда и впоследствии пережил еще много случаев жестокого обращения [Быков 2013a]. Отсутствие определенной концовки у этой истории — мы никогда не узнаем, оправдан ли Толкач, — оставляет в памяти яркое впечатление от бунта юноши. Не советское военное право, а именно юношеская честность и храбрость толкача пробивается лучом света на фоне его темного партизанского опыта.

Табуированные темы коллаборационизма и предательства вместе являются лейтмотивами таких повестей, как «Сотников» (в переводе «Ликвидация», 1970) и «Пойти и не вернуться» («Пайсці і не вярнуцца», 1978). И там, и там в качестве главных героев выступают двое партизан, один из которых решает дезертировать. Повествование лавирует между их точками зрения, обнажая самые сокровенные мысли в контексте различных ситуаций. Этот прием служит для описания разнообразных оправданий предательства, тем самым помещая аморальность в контекст и очерняя моральный облик персонажей. По натуре они ни партизанские герои, ни злобные коллаборационисты — этическому дуализму советского официального дискурса места здесь нет. В обеих повестях также присутствуют и второстепенные персонажи, и их взаимодействие с партизанами проливает свет на неоднозначность движения в целом. Когда два партизана приходят к старосте за едой, тот сначала думает, что они, как обычно, пришли за водкой, а затем обличает то, насколько поверхностен их допрос:

— Книжки почитываешь?
— Что ж, почитать никогда не вредит.
— Советская или немецкая?
— Библия.
— А ну, а ну! Первый раз вижу библию.
…
— Ты враг. А с врагами у нас знаешь какой разговор?
— Смотря кому враг, — будто не подозревая всей серьезности своего положения, тихо, но твердо возразил старик.
— Своим. русским.
— Своим я не враг [Быков 1989: 267—268].

Если первый диалог — это завуалированная атака на дуализм советского мировоззрения, то второй переходит в наступление, обнажая то, насколько чужда двум главным героям страна, в которой разворачивается действие. Как мы узнаем далее, сотрудничая с оккупантами, староста действительно действует в интересах своих односельчан, защищая их и выступая в качестве посредника, смягчающего удар. В то время как партизаны считают себя и, что немаловажно, старосту «русскими», он отвергает этот ярлык. Однако вместо того, чтобы сказать, что он белорус, он исподволь применяет древний прием белорусского антиколониального дискурса — «тутэішасць» (тутошний) — и никак себя не обозначает [9]. Похожая ситуация повторяется в «Пойти и не вернуться», когда партизаны спрашивают местных жителей, есть ли в деревне «чужие». Ответ деревенских уклончив и позволяет предположить, что партизаны — такие же чужаки, как и немцы [Быков 2013б: 58].

Можно утверждать, что в этих историях партизаны находятся в позиции жертвы, что уже само по себе противоречит официальному пафосу, окружающему этих образцовых героев. Обман, предательство и другие неприятности, которые с ними происходят, обусловлены обстоятельствами и общечеловеческой слабостью. Как отдельно взятые личности они не виноваты. Однако именно второстепенные герои, гражданские, невинные и частенько запуганные деревенские жители, позволяют взглянуть на партизанские беды в более широком контексте. Быков наделяет каждого из своих бойцов собственной картиной мира, представляя пред нашим взором искусные изображения трагедии войны, но по-настоящему он симпатизирует тем, кто скуп на слова, говорит только в ответ на заданный вопрос, прячет глаза и наполовину скрыт от читателя. Это впечатление подкрепляется его более поздним романом «Знак беды» 1982 года, в котором в центр внимания попадает именно такая семья. В партизанских рассказах Быкова деревенские жители — угнетенный подкласс, созданный советской машиной мифов, истерзанный военной историей и стертый из ее памяти. Быков мастерски их освещает, противопоставляя пафос партизанского мифа поддержке незримой, неуловимой белорусской идентичности.

В то время как Быков борется с партизанским мифом при помощи альтернативной истории, антиколониальная риторика Владимира Короткевича (1930—1984) опирается на альтернативные воспоминания: если повести Быкова оживляют историю войны в совершенно отличном от государственного дискурса свете, Короткевич предлагает другие периоды прошлого в качестве ориентиров для белорусского самосознания. В творчестве Короткевича очень мало произведений, связанных с конфликтами XX века; он наиболее известен благодаря исторической фантастике, которая разворачивается в промежутке от XVI до XIX веков. Главным произведением, объединяющим эти два сюжета, является его первый полноценный роман «Нельзя забыть», 1962 («Нельга забыць»), публикацию которого в виде книги задержали на двадцать лет [10]. Любовная история связывает январское восстание 1863 года (событие, к которому он еще несколько раз возвращался в более поздних работах) и современность. Антироссийское восстание польско-литовской знати на территории Беларуси выступает в качестве отправной точки для идеологического сопротивления, которое объявляет официальный советский культ войны угнетателем национальной памяти.

В прологе, действие которого происходит в 1860-е годы во время восстания в Беларуси, русский офицер Горов (Гopaў) пытается помочь отчаявшейся женщине, чьего мужа-повстанца вот-вот казнят представители имперской власти. Горов возмущен поведением своего сослуживца, белоруса-лоялиста, который не дает женщине пройти к месту казни. У нее не получается добраться до мужа, несмотря на то что она несет письмо о помиловании, подписанное самим царем. Горов вызывает своего сослуживца на дуэль и убивает его, тем самым отомстив за смерть невинно убиенного бойца и заслужив уважение скорбящей вдовы. В основной части романа действие переносится в Москву столетием позже, куда из Беларуси на литературно-исторический образовательный курс приезжает начинающий автор по имени Гринкевич. Гринкевич, потомок казненного повстанца из пролога, влюбляется в преподавательницу по имени Ирина Горова, чьим предком был офицер, пытавшийся спасти родственника Гринкевича. В конечном счете, трагический роман двух главных героев выступает в качестве сентиментального примирения после описанной в прологе исторической несправедливости. Более того, воспоминания Гринкевича о Великой Отечественной войне добавляют ноту протеста официальной памяти.

Гринкевич еще в подростковом возрасте травмирован военными событиями, и его горечь перерастает в недовольство последствиями войны в советском обществе. Он участвует в ряде споров о значении Великой Отечественной войны, в том числе и с Горовой:

Я думаю про людей, которым война сломала хребет, про то поколение, которое в тридцать седьмом лежало ночью с открытыми глазами в темноте, а в сорок первом добровольцами пошли на фронт. Может быть, лучше бы молчать, не забирать у них веру.

И тут Гринкевич рассердился:

А вы не думаете, что правда лучше, чем гипноз? [Караткевіч 1982: 307]

На пережитый Гринкевичем сталинский террор намекается лишь исподволь, но его прямота во всем, что касается памяти, — тема, которая следует за героем на протяжении всего романа. Через фигуру Гринкевича Короткевич срывает покровы с зияющей пропасти между якобы всесторонним пониманием войны в официальном дискурсе и отрицанием травмы, в данном случае нанесенной сталинизмом. Далее в романе Гринкевич спорит о значении прошедшей войны с еще одним интеллектуалом. Он смотрит в окно и размышляет: «Видимо, когда расстреливали партизан [Великой Отечественной войны], кровь на таком снегу была очень красной. Родина (радзiма), красное на белом, кровь на снегу» [Караткевіч 1982: 412]. В этой фразе Короткевич ссылается на цвета досоветского альтернативного белорусского флага [11], бело-красно-белого триколора, нарисованного на снегу кровью расстрелянных партизан. Тем самым Гринкевич оплакивает потери прошлого, связывая между собой различные эпохи: в первом случае — это Великая Отечественная война и сталинские зачистки, во втором — война и националистические восстания XIX—XX веков. Схожим образом, трагический роман с Горовой, разворачивающийся среди отголосков восстания 1863 года, также превращается в траур после ее кончины от смертельной болезни. Этот двойной траур намекает на связь между военными мятежами, такими как январское восстание, и альтернативной памятью о войне: оба они являются формами национального сопротивления. Из раздумий Гринкевича о крови партизан вытекает, что для Короткевича партизанская идея принадлежит к старой традиции сопротивления, память о которой не должна противоречить процессу искреннего траура по жертвам недавней войны.

Быков и Короткевич принадлежали к поколению творцов, которые бросили вызов официальной критике и озвучили точку зрения, основанную на местной [белорусской] истории, делая акцент на травмах, связанных с телесными повреждениями и коллективными потерями. Их альтернативные истории о войне выдвигали личный опыт на первый план и находили отклик в реальных военных воспоминаниях читателей: Быков «дал им всем голос» [Gimpelevich 2005: vii]. Призыв последнего помнить и ценить досоветские модели белорусской идентичности развенчал официальное изображение войны. Таким образом, в своем антиколониальном дискурсе они сделали возможными иные формы идентичности, выходящие за рамки советского единообразия, которое лежало в основе идеи «Партизанской республики».

Партизанский пастиш и пародия: белорусские партизаны и десоветизация

После распада СССР были сняты узаконенные государством ограничения на дискурс. По мере того, как укреплялась свобода слова, воссоздание постколониальной субъективности внутри новых политических границ стало императивом. Как гласит ставшее классическим исследование постколониальной литературы:

Важнейшая функция языка как инструмента власти требует самоопределения постколониальной литературы через овладение языком центра и замену его дискурсом, полностью адаптированным к колонизированной территории [Ashcroft 1989: 38].

В Беларуси после 1991 года «овладение языком центра» не обязательно означало использование именно русского языка как лингвистического средства для деконструкции колониального дискурса по аналогии с африканской и карибской литературами, которые вобрали в себя английский и французский языки, подрывая в процессе их лексические и грамматические нормы. Скорее, задача создания «дискурса, полностью адаптированного к колонизированной территории», подразумевала идейную реконструкцию памяти, что неизбежно повлекло за собой десоветизацию идеи партизанства.

Однако в Беларуси, в отличие от других бывших советских республик, [ре]национализация приказала долго жить. Александр Лукашенко пришел к власти в 1994 году, используя советскую ностальгию как основу для своей предвыборной программы, и с тех пор проводит последовательную политику возвращения к советскому прошлому, на котором построена его государственная идеология [Lewis 2011: 372—373]. Дорогостоящая реконструкция музеев советской эпохи в сочетании с новыми мемориалами и памятниками способствовала расширению арсенала памяти. Государство также постепенно адаптировалось к задаче национализации: военный миф стал менее советским и более белорусским, но сакрализация партизанских героев в основном не изменилась [Rudling 2008; 2017; Marples 2012; 2014].

Тем временем новое поколение художников и активистов предприняло попытку переосмыслить белорусскую идентичность. В то время как одни стремились национализировать партизан, другие предпочли альтернативный подход, который можно определить как гибридный, а именно «создание новых транскультурных форм в пределах граничащих территорий, порожденных колонизацией» [Ashcroft 2000: 96]. Слабое место позиции первых заключается в том, что «усилия местных жителей реабилитироваться и вырваться из когтей колониализма логически вытекают из позиции того же самого колониализма» [Fanon 1967: 170]. В то же время сторонники гибридной, промежуточной белорусскости стремятся «не восстанавливать утраченные формы повествования и познания, но расчленить узаконенные колониализмом и авторизованные национальным государством отдельные части дискурса и переформулировать их в другую — третью — форму написания истории» [Prakash 1992: 17].

Яркий пример тенденции национализировать партизан — это группа историков, собравшаяся вокруг журнала «Белорусское сопротивление» («Беларускі рэзыстанс»). Сергей Ёрш и его коллеги попытались «вернуть» в национальную память «настоящих белорусских партизан»: они утверждают, что антисоветская белорусская повстанческая армия воевала с советским режимом в лесах Беларуси вплоть до 1957 года [12]. Однако методология их исследований весьма сомнительна, а громкие заявления не подкреплены архивными источниками; вместо этого они склонны полагаться на воспоминания эмигрантской интеллигенции, которая на тот момент практически не имела контакта с Беларусью и явно склонялась к обострению антисоветских, националистических настроений в стране [Grzybowski 2011: 515—530]. Вдобавок к этим историческим трудам о белорусских партизанах был снят и показан целый ряд «документальных» фильмов под маркой «ПapтызaнFilm», подающих исторические сведения в откровенно националистическом свете. Так, в их фильме «Беларусь под немецкой оккупацией» (2009) («Беларусь пад нямецкай акупацыяй») нацистский генеральный комиссар (Generalkommissar) Вильгельм Кубе совершенно неуместно представлен в виде героя—белорусского националиста [13].

За пределами исторического контекста партизан национализирует рок-группа «N.R.M.» («независимая республика мечты», «Незалежная Рэспубліка Мроя»), которая пользовалась большой популярностью на постсоветском пространстве Беларуси отчасти благодаря своему пламенному патриотизму. В 1997 году они выпустили студийный альбом «Made in N.R.M.», где партизанская тема играет главную роль. В этих песнях, одна из которых так и называется «Партизанская», утверждается, что белорусы — это действительно партизаны, гордые сыновья своей родины, борцы с иностранной оккупацией:

Мы — партызаны, лясныя браты.
Мы — партызаны, з вайною на «ты».
Мы — партызаны, любiм наш край,
Ачысьцiм свой край ад чужынскiх зграй [14].

Использование в припеве настоящего времени, а также строк типа «Видать, что пулемет снова придется откопать. / Видать, нам снова придется стрелять» («Вiдаць што зноўку давядзецца адкапаць кулямёт. / Вiдаць што зноўку давядзецца страляць») не оставляет сомнений в том, что подразумеваемый иностранный оккупант — это отнюдь не немцы полувековой давности. Эта песня, написанная и исполненная «N.R.M.» в первые годы начала диктатуры Лукашенко, возродила партизанскую тему в качестве оружия в современной политической борьбе против пророссийского и неосоветского режима Лукашенко. В то время как режим воскрешал советскую парадигму памяти для собственной легитимизации, ее же «N.R.M.» творчески обратил в оружие против самого режима.

Гибридный подход применяет поэт-юморист Андрей Хаданович. В своей «Песне белорусских партизан» (1999) Хаданович использует абсурдные рифмы и поэтическое остроумие для развенчания советского партизанского мифа. Поэма пародирует известную советскую военную песню («Ой, туманы мои, растуманы» М. Исаковского и В. Захарова). Она написана на русском языке, что необычно для белорусской поэзии вообще и для Хадановича в частности; строфы пестрят белорусскими словами, бросающимися в глаза; это наводит на мысль о том, что партизаны говорят на гибридном языке культурно обрусевших белорусов. такой лингвистический подход высмеивает представления о белорусских партизанах, а градус иконоборчества растет с каждой строкой. Хаданович открывает поэму незатейливой рифмой «Партизаны» — «тарзаны» и отправляет первых в кругосветное путешествие в различные экзотические края:

Ой, тарзаны, лесные тарзаны!
Хай жыве обезьяна Кинг-Конг!
Уходили в поход партизаны,
Уходили в далекий Гонконг!
[Хадановiч 1999: 191—192]

Каждый новый куплет в середине произведения посвящен новой стране, а сюрреалистические события, переданные сочетанием причудливых рифм, пародируют и даже иногда переворачивают с ног на голову традиционные героические образы, как, например:

Не сдаются народные массы
И уходят сражаться в тибет...
Белорусские летчики-асы
До сих пор не терпели побед!

За сюжетной линией поэтического повествования следуют тонкие отсылки к реальной политике: в своем стремительном завоевании мира партизаны свергают режимы Пол Пота и Хо Ши Мина, а последний куплет приводит их в Беловежскую Пущу. Из этого можно сделать вывод, что смысл всей их авантюры в том, чтобы искоренить коммунизм, и заканчивается она развалом Советского Союза. В конце стихотворения белорусские партизаны выносят предупреждение Москве после символического «возвращения» из Беловежской Пущи:

Прокричали «ура» троекратно
На краю евразийской земли,
А потом повернули обратно,
В Беловежскую Пущу ушли.
А потом повернули обратно, —
Трепещите теперь, москали!

Стихотворение Хадановича намекает на непреходящую актуальность партизанского мифа в десоветизированном контексте, лишая партизан их советского триумфализма, а также поднимает антиимпериалистические темы, характерные для творчества «N.R.M.», которые были описаны выше. Как бы то ни было, используя лингвистические приемы и поэтику абсурда, поэту удается одновременно высмеять и идею антиколониального, национализированного партизана. Такая амбивалентная трактовка выявляет тонкое понимание опасности реставрационного историзма в националистическом ключе: Хаданович отказывается от создания новых мифов, предпочитая вести подрывную деятельность при помощи иронии.

Националистическая ангажированность «N.R.M.» и постмодернистский юмор Хадановича собраны под одной редакционной «крышей» современным журналом «pARTisan». Основанный в 2002 году журнал (редактор — художник-концептуалист Артур Клинов) начинался вступительным манифестом, в котором было дано интригующее объяснение выбора названия. Клинов, автор текста, очевидно черпавший вдохновение в творчестве Короткевича, утверждал, что партизанская концепция лежала в основе белорусской культуры еще со времен разделов Речи Посполитой в конце XVIII века, когда белорусские земли были окончательно включены в состав Российской империи. Однако навязывание советского партизанского мифа было отклонением, которое не только колонизировало культурное пространство Беларуси, но и коренным образом изменило саму идею партизан, вызвав в ней раскол. По его словам:

Появление в белорусской культуре симулякра Великого Партизана создало парадоксальную и вместе с тем символическую конструкцию параллельного существования двух мифических героев-партизан: декадентского бого-героя и реального культурного героя. Однако эта конструкция просуществовала исторически непродолжительное время и распалась вместе с кончиной советских богов [Клинов 2002: 19].

Таким образом, настал час возродить белорусских партизан через фигуру антипартизана, то есть исподтишка оказывая культурное сопротивление, партизанское по духу в своей неуловимости и политической самоотверженности, но при этом очищенное от запятнанного советского наследия.

Откровенно постмодернистский подход Хадановича и Клинова к проблеме партизан поддерживает тезис Линды Хатчен [Hutcheon 1988: 4] о том, что литературный постмодернизм «фундаментально противоречив, убежденно историчен и неизбежно политизирован». «Песня белорусских партизан» и манифест, опубликованный в «pARTisan», — примеры пародии советского мифа «Партизанской республики», а, по Хатчен, «пародия — это совершенно постмодернистская форма... ибо она парадоксальным образом одновременно и принимает, и оспаривает то, что пародирует» [Там же: 11]. Как бы то ни было, национализированных партизан можно также проанализировать и с точки зрения конкурирующей теории постмодернизма авторства Фредерика Джеймисона, с которой спорит Хатчен. Для Джеймисона постмодернистская культура по определению вторична (pastiche), ибо «производителям культуры некуда податься, кроме как в прошлое: они имитируют отжившие свое стили и вещают через личины и голоса, хранящиеся в воображаемом музее... культуры» [Jameson 1991: 17—18].

Таким образом, на постсоветском пространстве Беларуси одновременно уживаются и постмодерн, и постколониализм. С одной стороны, белорусское постколониальное состояние все никак не может вырваться из неослабевающей хватки колониального мифа: партизанство до сих пор составляет костяк белорусской идентичности и обрекает культуру страны на вторичность (pastiche). С другой стороны, оппозиционный дискурс завладел партизанами: новая, гибридная форма белорусскости возникает как культурный конструкт, в котором советский партизан пародируется и изобретается заново. Как бы то ни было, оба течения соперничают с советским и неосоветским партизанским мифом. Современные войны за память в «последней диктатуре Европы» призывают реформировать и десоветизировать партизанское движение.

Заключение

Борьба с официальным дискурсом под давлением цензуры и государственного насилия по сути своей аналогична партизанской. недаром советскую прозу Василя Быкова (1924—2003) называли «кампанией партизанской войны, неутомимой, работающей на износ [против советского господства]» [Ellis 2011: 108]. Зародившись в качестве колониального мифа, «Партизанская республика» впоследствии стала метафорой, описывающей эпистемическую борьбу, раздирающую советское белорусское общество. То обстоятельство, что «Партизанская республика» впоследствии сама породила условия для новой партизанской войны на просторах памяти, не пропало даром для белорусской культуры, а, напротив, стало важной ее частью после 1991 года.

Таким образом, вполне уместным кажется тот факт, что культурный бунт продолжает существовать в метафорическом подполье. Государственное насилие характерно для Беларуси Лукашенко, и есть немало случаев репрессий по отношению к писателям, музыкантам и историкам, чья критика режима набирает популярность. К примеру, первый крупный независимый фильм в Беларуси — «Оккупация. мистерии» Андрея Кудиненко (2003) — был запрещен к показу в кинотеатрах в течение более пяти лет якобы за негативное изображение партизан военного времени [15]. В 2010 году оппозиционная газета «Народная воля» опубликовала серию исторических статей, бросивших вызов официальной истории войны и партизанского движения. разгневанные сторонники Лукашенко организовали пикеты у офисов газеты, которой также угрожали закрытием. В конце 2012 года был закрыт научный журнал «ARCHE», а его главный редактор был вынужден временно эмигрировать после того, как готовящийся к выходу номер об истории войны был конфискован властями. (Несколько месяцев спустя журнал вернулся, но уже с новым редактором.)

Тем не менее культурные формы, которые все же всплывают на поверхность, входят в особенное движение, которое стремится не только «исправить» историю партизанского движения в том, что касается исторических фактов, но также завладеть мифом и переосмыслить белорусскую идентичность. Анализ разнообразных проявлений десоветизации партизанской идеи показывает, что в постсоветских условиях партизанский миф далеко не символ объединения. Многочисленные нарративы белорусского партизанства соревнуются как между собой, так и с воскрешенными режимом Лукашенко советскими мифами о войне. На страницах самого журнала «pARTisan» было высказано предположение о том, что партизанская идея «мертва», потому что изменились политические условия, в которых развивается культура [Артимович 2012: 12—17]. Кроме того, в декабре 2016 года вышел художественный фильм, который являет собой, пожалуй, самую далеко идущую пародию партизанской идеи. «PARTYZAN фильм» Андрея Курейчика (1980 года рождения), драматурга и кинорежиссера, построен на целом ряде стереотипов о белорусской идентичности и кинематографе. По сюжету, который иначе как фарсом не назовешь, двое молодых парней из Беларуси пытаются по-быстрому сделать денег, выдавая себя за кинопродюсеров и предлагая свою помощь крупной московской студии в съемке военных сцен в Брестской крепости. Они заполучают контракт и солидный аванс, но все планы рушатся, когда один из них деньги теряет. Прибегнув к помощи молодой девушки из Бреста, которая отвлекает русского режиссера, спаивая его до беспамятства в своей квартире, парни снимают военные сцены сами. режиссер, вышедший из запоя и практически ничего не помнящий о поездке в Беларусь, доволен результатами и думает, что съемки прошли по плану. Таким образом, «PARTY-ZAN фильм» превращает партизанство в сатирический карнавал, сочетая комедийный дебош в голливудском стиле с сатирой над военной одержимостью страны и российскими стереотипами о Беларуси. Отделяя «партизанскую» культуру как от советского культа войны, так и от постсоветской оппозиции этому культу, «PARTY-ZAN фильм» потенциально приближает Беларусь к деколонизации военной памяти.

Послесловие (сентябрь 2020 года)

9 августа 2020 года, после очередных cфальсифицированных выборов, в ходе которых Лукашенко был провозглашен победителем, в Беларуси поднялась беспрецедентная волна протестов. В тот самый момент, когда я пишу эти строки, мирная революция идет полным ходом. Белорусы выходят на улицы, бастуют и помогают друг другу в эти времена глубокого кризиса. В ответ правоохранительные органы страны прибегли к насилию, необоснованным задержаниям, тюремным заключениям и пыткам. В результате насильственных действий со стороны силовиков на сегодняшний день погибли как минимум шесть человек.

События этого белорусского лета показали, что «Розовый туман» Быкова рассеялся окончательно, особенно для молодого большинства. Народ отверг как режим Лукашенко, так и его символический арсенал неосоветской иконографии. Несомненно, ярчайший тому пример — повсеместное распространение бело-красно-белого триколора, который в одночасье перестал быть геральдическим символом политически сознательного, в основном белорусскоязычного меньшинства, ценившего досоветские традиции, и стал излюбленным национальным флагом. Красно-зеленый национальный флаг, введенный Лукашенко в 1996 году по образцу биколора Белорусской Советской Социалистической республики, все чаще отождествляется не с национальным единством, а с диктатурой.

В то же время идея новой партизанской борьбы против режима Лукашенко, выдвинутая «N.R.M.» в 1990-е годы, стала ключевым элементом общественного движения. Идея партизанского сопротивления «оккупационному» режиму Лукашенко, утратившему народную легитимность, но удерживающему власть силой, наводнила социальные сети. Точечные акции сопротивления, такие как граффити или бойкоты государственных институтов, сравниваются с партизанской войной. Цифровое подразделение протестного движения, которое, к примеру, взломало правительственные базы данных, называется «Белорусские киберпартизаны». Крупнейшие телеграм-каналы, такие как NEXTA, часто говорят об ОМОНе как о карателях и фашистах. Приравнивая режим к нацистскому, они фактически обращают лексикон диктатуры против самих себя. Итак, розовый туман растаял, но партизаны остались, и они борются за демократию и право определять будущее страны.

Заключительное слово я хотел бы дать русскоязычному белорусскому поэту Дмитрию Строцеву, который облачает в слова эту новую субъективность в своем стихотворении от 12 сентября 2020 года [Строцев 2020]:

Немига партизанская

непросто разбудить
белорусского партизана
непросто

после Гитлера
никому не удавалось

нет на него
никаких заклинаний

и вот удалось одному
абъюзеру из Дроздов

*

как непросто
разбудить партизана
непросто

а назад усыпить
просто невозможно

как невозможно джина
затолкать назад
в бутылку

нету на него
никаких заклинаний

Пер. с англ. Галины Бесединой

Библиография / References

[Абушэнка 2003] — Абушэнка У. Крэольства й праблема нацыянальна-культурнай самаідэнтыфікацыі // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. 2003 (kamunikat.eu/download.php?item=2051- 17.html&pubref=2051 (дата обращения: 20.09.2020)).

(Abushehnka U. Krehol’stva j prablema nacyyanal’na-kul’turnaj samaіdehntyfіkacyі // Antalyogіya suchasnaga belaruskaga mys’len’nya. 2003 (kamunikat.eu/download.php?item= 2051-17.html&pubref=2051 (accessed: 20.09. 2020)).)

[Акудовiч 2007] — Акудовіч В. Код адсутнасці (асновы беларускай ментальнасці). Мінск: Логвінаў, 2007.

(Akudovіch V. Kod adsutnascі (asnovy belaruskaj mental’nascі). Minsk, 2007.)

[Артимович 2012] — Артимович Т. и др. Мадэ ин Беларусь: конец «партизанского» движения? // pARTisan. 2012. № 20. С. 12—17.

(Artimovich T. et al. Made in Belarus’: konets «partizanskogo» dvizheniya? // pARTisan. 2012. № 20. Р. 12—17.)

[Афанасьев 1996] — Афанасьев Ю. Феномен советской историографии // Советская историография / Под ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: РГГУ, 1996. C. 7—41.

(Afanas’yev Yu. Fenomen sovetskoi istoriografii // Sovetskaia istoriografiia. Moscow, 1996. P. 7—41.)

[Бахтин 1975] — Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. Т. 1. М.: Художественная литература, 1975.

(Bakhtin M. Voprosy literatury i estetiki: Issledovaniya raznykh let. Vol. 1. Moscow, 1975.)

[Быкаў 2008] — Быкаў В. Сцяна. Інстытут беларусістыкі. Серия: Кнігарня: Наша Нiва. Мінск, 2008.

(Bykaw V. Scyana. Іnstytut belarusіstykі. Minsk, 2008.)

[Быков 1989] — Быков В. Сотников. Повести. Детская литература. М., 1989.

(Bykaw V. Sotnikaw. Moscow, 1989. — In Russ.)

[Быков 2005] — Быков В. Долгая дорога домой. М.: АСТ; Минск: Харвест, 2005.

(Bykaw V. Dowgaja daroga dadomu. Moscow, 2005. — In Russ.)

[Быков 2013a] — Быков В. Круглянский мост. М.: ФТМ, 2013.

(Bykaw V. Krugljanski most. Moscow, 2013. — In Russ.)

[Быков 2013б] — Быков В. Пойти и не вернуться. М.: ФТМ, 2013.

(Bykaw V. Pajsci i ne vjarnucca. Moscow, 2013. — In Russ.)

[Быков 2018] — Быков В. Мертвым не больно. М.: ФТМ, 2018.

(Bykaw V. Mjortvym ne balic". Moscow, 2018. — In Russ.)

[Быков 2020] — Быков В. Жестокая правда войны. Воспоминания пехотинца. М.: Родина, 2020.

(Bykov V. Zhestokaya pravda voyny. Vospominaniya pekhotintsa. Moscow, 2020.)

[Гапова 2005] — Гапова Е. О политической экономии «национального языка» в Беларуси // Ab Imperio. 2005. № 3. С. 405— 441.

(Gapova E. O politicheskoy ekonomii «natsional’nogo yazyka» v Belarusi // Ab Imperio. 2005. № 3. Р. 405—441.)

[Горбунов 1961] — Горбунов Т., Каменская Н., Кравченко И. История Белорусской ССР. Т. 2. Минск: Издательство Академии наук Белорусской ССР, 1961.

(Gorbunov T., Kamenskaya N., Kravchenko I. Istoriya Belorusskoy SSR. Vol. 2. Minsk, 1961.)

[Гужалоўскі 2004] — Гужалоўскі А. Музеі Беларусі (1941—1991). Монография. Минск: НАРБ, 2004.

(Guzhalowskі A. Muzeі Belarusі (1941—1991). Minsk, 2004.)

[Караткевіч 1982] — Караткевіч У. Леаніды не вернуцца да зямлі (нельга забыць). Мiнск: Мастацкая літаратура, 1982.

(Karatkevіch U. Leanіdy ne vernucca da Zyamlі (Nel’ga zabyc’). Minsk, 1982.)

[Клинов 2002] — Клинов А. Партизан и Антипартизан // pARTisan. 2002. № 1 (http:// partisanmag.by/?p=1598 (дата обращения: 23.07.2020)).

(Klinov A. Partizan i Antipartizan // pARTisan. 2002. № 1 (http://partisanmag.by/?p=1598 (accessed: 23.07.2020)).)

[Кукулин 2005] — Кукулин И. Регулирование боли: предварительные заметки о трансформации травматического опыта Великой Отечественной / Второй мировой войны в русской литературе 1940—1970-х годов // Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре. 2005. № 2/3. С. 324—336.

(Kukulin I. Regulirovanie boli: predvaritel’nye zametki o transformacii travmaticheskogo opyta Velikoj Otechestvennoj / Vtoroj mirovoj vojny v russkoj literature 1940—1970-h godov // Neprikosnovennyj zapas: debaty o politike i kul’ture. 2005. № 2/3. Р. 324—336.)

[Ластоўскі 2010] — Ластоўскі А., Казакевіч А., Балачкайце Р. Памяць пра Другую сусветную вайну ў гарадскім ландшафце Усходняй Еўропы // ARCHE «Пачатак». 2010. № 3. С. 251—300.

(Lastoўskі A., Kazakevіch A., Balachkajce R. Pamyac’ pra Druguyu susvetnuyu vajnu ў garadskіm landshafce Ushodnyaj Eўropy // ARCHE «Pachatak ». 2010. № 3. Р. 251—300.)

[Ракіцкі 2010] — Ракіцкі В. Беларуская Атлянтыда. Кніга другая: Міты і брэнды калянізаванай нацыі // Радыё Свабодная Эўропа / Радыё Свабода, 2010.

(Rakіckі V. Belaruskaya Atlyantyda. Knіga drugaya: Mіty і brehndy kalyanіzavanaj nacyі // Radio Free Europe/Radio Liberty, 2010.)

[Раманоускі 1964] — Раманоускі В. Саудзельнікі у злачынствах. Менск, 1964.

(Ramanouskі V. Saudzel’nіkі u zlachynstvah. Minsk, 1964.)

[Романовский 1975] — Романовский В. Против фальсификации истории Белоруссии периода Великой Отечественной войны. Минск: Наука и техника, 1975.

(Romanovskiy V. Protiv fal’sifikatsii istorii Belorussii perioda Velikoy Оtechestvennoy voyny. Minsk, 1975.)

[Строцев 2020] — Строцев Н. Немига партизанская // facebook.com/permalink.php? story_fbid=3875891039091784&id=100000 127774254 (дата обращения: 20.09.2020).)

(Strocev N. Nemiga partizanskaya // facebook.com/ permalink.php?story_fbid=3875891039091784 &id=100000127774254 (accessed: 20.09.2020).

[Ушакин 2011] — Ушакин С. В поисках места между Сталиным и Гитлером: о постколониальных историях социализма // Ab Imperio. 2011. № 1. С. 209—233.

(Ushakin S. V poiskakh mesta mezhdu Stalinym i Gitlerom: o postkolonial’nykh istoriyakh sotsializma // Ab Imperio. 2011. № 1. Р. 209—233.)

[Хадановiч 1999] — Хадановiч А. Песня белорусских партизан. [Вершы: Лили Марлен; Новейшие приключения неуловимых; Песня тинэйджера-героя] // ARCHE «Пачатак». 1999. № 2 (3). С. 191—192.

(Hadanovich A. Pesnya belorusskih partisan // ARCHE «Pachatak». 1999. № 2 (3). P. 191—192.)

[Шапран 2009] — Шапран С. Васіль Быкаў. Гісторыя жыцця ў дакументах, успамінах, публікацыях, лістах. Частка 1. мінск, Гародня: Гарадзенская бібліятэка; Бібліятэка Бацькаўшчыны, 2009.

(Shapran S. Vasіl’ Bykaў. Gіstoryya zhyccya ў dakumentah, uspamіnah, publіkacyyah, lіstah. Part 1. Minsk, 2009.)

[Эткинд 2016] — Эткинд А. Кривое горе: память о непогребенных. м.: новое литературное обозрение, 2016.

(Etkind A. Krivoye gore: pamyat’ o nepogrebennykh. Moscow, 2016.)

[Ashcroft 1989] — Ashcroft B., Griffiths G., Tiffin H. The Empire Writes Back: Theory and Practice in Post-colonial Literatures. London; New York: Routledge, 1989.

[Ashcroft 2000] — Ashcroft B., Griffiths G., Tiffin H. Post-Colonial Studies: The Key Concepts. London; New York: Routledge, 2000.

[Ellis 2011] — Ellis F. The Damned and the Dead: The Eastern Front through the Eyes of Soviet and Russian Novelists. Lawrence: University of Kansas Press, 2011.

[Etkind 2012] — Etkind A., Finnin R., Blacker U., Fedor J., Lewis S., Mälksoo M. and M. Mroz. Remembering Katyn. Cambridge: Polity, 2012.

[Fanon 1967] — Fanon F. The Wretched of the Earth / Trans. by C. Farrington. London: Penguin, 1967.

[Giesen 2004] — Giesen B. Triumph and Trauma. Boulder; Colorado; London: Paradigm Publishers, 2004.

[Gimpelevich 2005] — Gimpelevich Z. Vasil Bykaŭ. His Life and Works. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 2005.

[Grzybowski 2011] — Grzybowski J. Pogoń między Orłem Białym, Swastyką i Czerwoną Gwiazdą. Białoruski ruch niepodległościowy w latach 1939—1956. Warszawa: BELStudio, 2011.

[Hartman 1996] — Hartman G. The Longest Shadow: In the Aftermath of the Holocaust. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1996.

[Hutcheon 1988] — Hutcheon L. A Poetics of Postmodernism. New York; London: Routledge, 1988.

[Jameson 1991] — Jameson F. Postmodernism. Or, the Cultural Logic of Late Capitalism. London; New York: Verso, 1991.

[Kuz’menko 1998] — Kuz’menko V. Belarus’ During World War II: Some Aspects of the Modern View of the Problem // The Journal of Slavic Military Studies. 1998. № 11/2. P. 98—112.

[Lewis 2011] — Lewis S. ‘Official Nationality’ and the Dissidence of Memory in Belarus: A Comparative Analysis of Two Films // Studies in Russian and Soviet Cinema 2011. Vol. 5. № 3. P. 371—387.

[Lewis 2013] — Lewis S. Towards Cosmopolitan Mourning. Belarusian Literature Between History and Politics // In Memory and Theory in Eastern Europe / Ed. by U. Blacker, A. Etkind and J. Fedor. New York: Palgrave Macmillan, 2013. P. 195—216.

[Lindner 1999] — Lindner R. Historiker und Herrschaft: Nationsbildung und Geschichtspolitik in Weissrussland im 19. und 20. Jahrhundert. München: R. Oldenbourg, 1999.

[Marples 2012] — Marples D. History, Memory, and the Second World War in Belarus // Australian Journal of Politics and History. 2012. Vol. 58. № 3. P. 437—448.

[Marples 2014] — Marples D. Our Glorious Past: Lukashenka’s Belarus and the Great Patriotic War. Stuttgart: Ibidem-Verlag, 2014.

[Memmi 1990] — Memmi A. The Colonizer and the Colonized / Trans. by H. Greenfeld. London: Earthscan, 1990.

[Musial 2004] — Musial B. Sowjetische Partisanen in Weißrußland. Innenansichten aus dem Gebiet Baranoviči 1941—1944. Eine Dokumentation (Übersetzung der Dokumente aus dem Russischen von Tatjana Wanjat) / Hg. B. Musial. München: R. Oldenbourg, 2004.

[Pershai 2008] — Pershai A. 2008. Localness and Mobility in Belarusian Nationalism: The Tactic of Tuteishaść // Nationalities Papers. 2008. Vol. 36. № 1. P. 85—103.

[Pershai 2012] — Pershai A. The Nationalist Discourse in Post-Socialist Belarus: Dilemmas of Nationalism Theories and Local Intellectual Context. PhD dissertation. Peterborough, Ontario: Trent University, 2012.

[Prakash 1992] — Prakash G. Postcolonial Criticism and Indian Historiography // Social Text. 1992. № 31/32. P. 8—19.

[Rein 2011] — Rein L. The Kings and the Pawns: Collaboration in Byelorussia During World War II. New York: Berghahn Books, 2011.

[Rudling 2008] — Rudling P. “For a Heroic Belarus!”: The Great Patriotic War as Identity Marker in the Lukashenka and Soviet Belarusian Discourses // Sprawy Narodowościowe. № 32. Poland: Instytut Slawistyki Polskiej Akademii Nauk., 2008. Р. 43—62.

[Rudling 2013] — Rudling P. The Invisible Genocide: The Holocaust in Belarus // Bringing the Dark Past to Light: The Reception of the Holocaust in Postcommunist Europe / Ed. by J.-P. Himka, and J.B. Michlic. Lincoln; London: University of Nebraska Press, 2013.

[Rudling 2017] — Rudling P. Unhappy Is the Person Who Has No Motherland: National Ideology and History Writing in Lukashenka’s Belarus // War and Memory in Russia, Ukraine and Belarus / Ed. by J. Fedor, M., Kangaspuro, J. Lassila, T. Zhurzhenko. Cham; UK: Palgrave Macmillan, 2017. P. 71—105.

[Snyder 2010] — Snyder T. Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin. London: Bodley Head, 2010.

[Tumarkin 1994] — Tumarkin N. The Living and the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia. New York: Basic Books, 1994.

[Weiner 1999] — Weiner A. Nature, Nurture, and Memory in a Socialist Utopia: Delineating the Soviet Socio-Ethnic Body in the Age of Socialism // The American Historical Review. 1999. Vol. 104. № 4. P. 1114—1155.

[Weiner 2001] — Weiner A. Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, N.J.; Oxford: Princeton University Press, 2001.

[Yekelchyk 2004] — Yekelchyk S. Stalin’s Empire of Memory: Russian—Ukrainian Relations in the Soviet Historical Imagination. Toronto; London: University of Toronto Press, 2004.