Пруст, которого мы не знали (Рец. на кн.: Proust Marcel. Le Mystérieux correspondant et autres nouvelles inédites. Suivi de «Aux sources de la Recherche du temps perdu» / Textes transcrits, annotés et présentés par Luc Fraisse. P., 2019)

Proust Marcel. Le Mystérieux correspondant et autres nouvelles inédites. Suivi de «Aux sources de la Recherche du temps perdu» /
Textes transcrits, annotés et présentés par Luc Fraisse, professeur à l’Université de Strasbourg.
P.: Editions de Fallois, 2019. — 188 p.

Литературная осень 2019 г. в Париже наступила под сенью Марселя Пруста: издатели, критики, писатели, литературоведы, университетское и научное сообщество на протяжении всего года радовали читателей и друг друга яркими публикациями, приуроченными к столетию присуждения Гонкуровской премии роману «Под сенью девушек в цвету» — второму тому не завершенного к тому времени амбициозного цикла «В поисках потерянного времени» [1]. В 1919 г. это громкое событие ознаменовало вступление малоизвестного писателя в пантеон французской словесности, превращение того, кто слыл литературным дилетантом, светским хроникером и церемонным снобом, в живой памятник французского ума, остроумия, мудрости. Впрочем, Прусту не довелось вполне насладиться столь долгожданной славой: жить новоявленному мэтру французского романа оставалось ровно три года, которые он провел в лихорадочных трудах по завершению следующих пяти томов эпопеи. Тем временем творение не просто разрасталось в материальных формах текста благодаря пространным авторским вставкам в корректуры очередных томов, но начинало жить собственной жизнью, вбирая в себя как экзистенциальные импульсы и творческие устремления автора, так и саму его волю к бытию. В последние годы жизни Пруст разрывался между двумя призраками: неотступно стоящей перед глазами книги, которая, настоятельно требуя завершения, удерживала его в жизни; и невозмутимо делающей свое дело смерти, которая то забирала его к себе, то отпускала, к вящему разочарованию парижского литературного бомонда, который еще при жизни автора знаменитого романа свыкся с мыслью, что тот только и делает, что умирает. Сам Пруст ясно сознавал двусмысленность последних месяцев своего существования и не без черного юмора обрисовал его в одном из писем того времени:

Я только что побыл умирающим, в чем мое единственное извинение за то, что я не ответил вам ранее. Возможно, впрочем, я уже приводил вам это извинение, так как жизнь не впервые меня покидает, потом возвращается. И Ламартин прав, когда говорит, какая это мука:
Что здесь, в мире горнем, нужно умирать не единожды.
Но эта мука удваивается раздражением, пробуждаемым, как нам мнится, в других людях, которым так хочется, чтобы вы уже умерли раз и навсегда, и которые все время ворчат: «Умирает? Снова? Да умрите же, наконец, и хватит об этом» [2].

Не приходится сомневаться, что в юбилейном кортеже книжных новинок, ознаменовавших год Пруста во Франции, наиболее яркой публикацией явилось уникальное собрание не издававшихся ранее новелл писателя. Этот редкостный корпус малой прозы, находившийся в архивах одного из самых авторитетных исследователей творчества Пруста, изначально предназначался к тому, чтобы войти в состав первой книги писателя — эстетского сборника «Утехи и дни» (1896), метеором мелькнувшего на звездном небе французского декадентства fin de siècle, но был отложен автором, по всей видимости, по причине чрезмерной интимности данных текстов.

Действительно, в середине 1890-х гг. начинающий литератор пишет тексты, которые можно определить как пробы пера, где, прежде всего, пытается освоиться с тем, что позднее будет называть «сексуальной инверсией», превращая собственную сексуальность в универсальную призму, сквозь которую главный персонаж романа будет смотреть на окружающих [3]. Он делает, вместе с тем, первые шаги к грядущему творению, которому суждено будет стать одной из главных книг XX в. Впредь именно эта двуединая связь составит главный нерв поэзиса романа, где автор — альфа и омега творения: трудности осознания и проживания гомосексуальной природы строго аналогичны перипетиям постижения литературного призвания как единственно возможного условия противостояния всесильной смерти.

Поначалу Пруст задумывал роман как светскую безделицу, что-то вроде визитной карточки, которая обеспечит ему доступ ко всем великосветским гостиным и литературным салонам, но под занавес того представления, в котором роман играл жизнью писателя, а сама жизнь разыгрывалась как роман или даже фильм [4], он начинает понимать, что то, что виделось ему поначалу эстетским развлечением, стало не просто частью, но самой сущностью его бытия. На полях одного из вариантов романа «Беглянка», который в конечном счете получил новое название — «Исчезнувшая Альбертина», — писатель делает признание, свидетельствующее о том, что роман вошел в плоть и кровь его существования: «Итак, то, что, как я считал, не имеет для меня никакого значения, было просто-напросто всей моей жизнью. Как плохо мы себя знаем!» [5]

Публикация сборника неизданных новелл Пруста готовилась в лучших традициях публичной драматизации всякого события, имеющего отношение к национальному культурному достоянию: издание девяти авторских текстов было назначено на 9 октября 2019 г.; приблизительно в это время сто лет назад стартовала кампания по выдвижению романов года на Гонкуровскую премию, завершившаяся 10 декабря 1919 г. скандальным решением авторитетного жюри присудить премию фривольному сочинению «Под сенью девушек в цвету» в ущерб патриотическим «Деревянным крестам» Р. Доржелеса. Скандал был не только в том, что одна из самых престижных национальных литературных премий была присуждена не молодому писателю-фронтовику, роман которого прогремел как гимн павшим в Великой войне, а стареющему светскому литератору, чьи сочинения и сам образ жизни воплощали, казалось, упадок французского духа. Оскандалилась, как можно было думать, сама французская литература, которая в лице шести членов Гонкуровской академии, проголосовавших за Пруста, публично предала забвению боль и смерть целого поколения: страсти, разгоревшиеся вокруг литературной премии, были таковы, что иные горячие головы говорили о мятеже против патриотической партии во французской культуре [6].

В 2019 г. шума было поменьше, но появление небольшой книги, содержащей пробы пера будущего автора великого романа, все равно было возведено в ранг национального события: Люк Фрэсс, скромный профессор кафедры французской литературы Страсбургского университета, который подготовил к печати тексты Пруста, на несколько недель превратился в звезду столичных массмедиа.

Среди вопросов, которые более всего занимали журналистов, критиков и читающую публику, наиболее важными были следующие:

— Почему Пруст, работая над этими текстами в ходе подготовки к печати книги «Утехи и дни», решил отложить их в сторону, сохранив тем не менее рукописи в своем архиве?
— Почему Бернар де Фаллуа (1926—2018), один из первопроходцев научного освоения архивов Пруста, ставший со временем известным парижским издателем, продержал эти новеллы в своей коллекции автографов несколько десятилетий, разрешив предать их печати только после своей смерти?
— Обладают ли эти тексты собственно литературной ценностью, отличной от того исторического значения, которое они, безусловно, имеют, представляя собой самые первые шаги к тому великому начинанию, к которому Пруст обратится не ранее чем через десять лет?

Ответ на первый вопрос, в отсутствие даже мимолетных суждений писателя об этих текстах, может быть исключительно предположительным: учитывая то, что доминирующей темой почти всех новелл является опыт осмысления и литературного представления гомосексуальности, можно думать, что, несмотря на то что названия некоторых из этих текстов фигурировали в планах содержания «Утех и дней», молодой писатель передумал включать их в первую книгу из-за того, что данная тематическая доминанта нарушила бы прихотливую композицию всего произведения, характеризовавшуюся принципиальной эклектичностью. Книга «Утехи и дни», в названии которой иронично перефразировано название дидактической поэмы Гесиода, была сочинением литературного дилетанта, праздного сноба, тщеславного эстета [7]: напряженные, в литературном отношении весьма несовершенные опыты размышлений о той породе мужчин и женщин, которую сам Пруст назовет позднее «проклятым племенем» («la race maudite») [8], привнесли бы в произведение монотонность философского моралите, нарушив его зыбкую гармонию. Вместе с тем, важно, что Пруст не уничтожил ранних опытов пера, как если бы они хранили некую исходную для его дальнейшего творческого становления «тайну», последовательное и более продуманное раскрытие которой становится, как уже было сказано, одним из важнейших мотивов всего цикла «Поисков», преображаясь в сложную тему сущностного одиночества писателя, «проклятого» par excellence.

Ответ на второй вопрос также предполагает некую гипотетичность, поскольку сам Бернар де Фаллуа не объяснил своего решения отложить издание этих рукописей Пруста в долгий ящик, тогда как вполне мог предать их печати еще в 1950-е гг., когда он активно занимался рукописным наследием писателя. Здесь важно уточнить, что Фаллуа был настоящим пионером научного изучения наследия Пруста: в начале 1950-х гг. блестящий выпускник Сорбонны, получивший ученое звание агреже по филологии, решил писать докторскую диссертацию по творчеству Пруста. Тогда на него обратил внимание известный французский литератор А. Моруа, незадолго до этого опубликовавший романизированную биографию «В поисках Марселя Пруста» (1949); он был знаком с Сюзи Мант-Пруст, племянницей автора «Поисков…», унаследовавшей его богатейший архив, в который получил доступ молодой исследователь. Именно Фаллуа разрушил одну из самых стойких литературных легенд о Прусте, согласно которой жизнь писателя была разбита на две неравные части: с одной стороны, рассеянное существование литературного дилетанта-сноба, ищущего дружбы «молодых герцогов» и признания в высшем свете, с другой — обитая пробковым деревом спальня, где автор «Поисков» заточает себя за убийственной работой над романом, вбирающим в себя всю его жизнь. Молодой ученый обнаружил в архивах Пруста два грандиозных, хотя и незавершенных, произведения, которые он реконструировал по рукописям и опубликовал, — автобиографический роман «Жан Сантей» (1952) и философско-литературное эссе «Против Сент-Бёва» (1954). Публикации этих работ, не лишенные недостатков с точки зрения новейшей текстологии, наглядно продемонстрировали одно биографическое обстоятельство, которое было скрыто легендой о Прусте-дилетанте: блуждая странным призраком по парижским салонам, молодой писатель отнюдь не терял времени, неустанно работал над своими замыслами, изобретательно изыскивал творческие решения, превратив само свое существование в литературную лабораторию, в которой «я-внешнее», «я-публичное», «я-социальное» разрабатывалось в виде своего рода защиты, культивирования и сокрытия «я-истинного», главного предмета и единственного субъекта книги.

Но почему же Фаллуа, открыв ранние произведения Пруста, предал забвению эти странные тексты, о существовании которых писатель ни разу и нигде не обмолвился? Думается, что верный ответ отнюдь не в том, что молодой ученый мог счесть их менее совершенными, нежели опубликованные им рукописи. Возможно, он решил следовать воле Пруста, хранившего молчание относительно своих проб пера. Возможно, что он, познавший молодого Пруста так, как никто другой из современников, проникся их интимностью, сокровенностью, «тайной», не пожелав ее раcкрывать. Не исключено, наконец, то, что наряду с приведенными выше соображениями в странном забвении этих текстов сыграло свою роль решение Фаллуа оставить научную карьеру и заняться издательской деятельностью: благодаря публикациям двух неизвестных книг Пруста он вошел в избранный круг парижских издателей, превратившись с течением времени в одну из ключевых фигур книжного дела во Франции. Так или иначе, но только после смерти первооткрывателя «Пруста до Пруста» были опубликованы его давние исследования по генезису ранних текстов писателя [9], равно как стали известны его распоряжения относительно новелл, составивших рецензируемый сборник.

Остается вопрос об истинной литературной ценности этих текстов. Среди французских специалистов единого мнения на этот счет не сложилось. Люк Фрэсс, подготовивший сборник новелл к печати, настаивает на сущностном характере новелл, где запечатлелись первые, очень робкие, шаги писателя к тому, что составит триединую тему будущего романа: «Как и следовало ожидать, некоторые даже беглые наброски образуют свидетельство рождения целых эпизодов пока еще далекой эпопеи “Поисков”» [10].

Действительно, все грандиозное начинание Пруста в основных своих принципах определялось как рефлексивно-спекулятивный роман, неуверенные эскизы к которому можно распознать в некоторых текстах сборника. Речь идет, прежде всего, об осознании сексуальной инверсии, которое так или иначе выводит персонажа за рамки общечеловеческих отношений; но также об осознании социальной исключенности или, по меньшей мере, обособленности, которое мотивируется не только подозрением, что ты не такой, как все, в аффективно-чувственном плане, но и опытом осмысления «еврейского удела» в великосветском парижском обществе в социальном плане: некоего замкнутого сообщества, которое, подобно «проклятому племени» Содома и Гоморры [11], и тяготится своей исключенностью, и заботится о сплочении коллективного тела; наконец, об осознании литературного призвания, которое, в связке с двумя предыдущими умственными устремлениями, подразумевало, с одной стороны, опыт «потери времени» в плане установления и поддержания социальных связей «я-публичного», тогда как с другой — усилие по защите «я-внутреннего», ориентированное на созидание единства автора и книги.

В противоположность позиции Люка Фрэсса, Ж.-И. Тадье, едва ли не самый авторитетный прустовед современной Франции, полагает, что тексты, вошедшие в сборник, малоинтересны с литературной точки зрения, тем более, что сомнительны текстологические принципы всего издания, в котором отсутствует детальное описание архива Фаллуа и не указаны критерии отбора текстов, вошедших в приложение «У истоков “Поисков”» [12]. Думается, что в столь негативной позиции есть что-то от исследовательской ревности, ведь до Фрэсса именно Тадье выступал главным публикатором наследия Пруста. Впрочем, оставим французским прустоведам заботы о том, какое место опубликованные тексты могут занимать в генеалогии романа; нам, читателям и ценителям наследия Пруста, важнее, наверное, попытаться самостоятельно осмыслить данные тексты в контексте восприятия «Поисков…» в России.

Как уже говорилось, в сборник входит девять текстов различной степени завершенности и различной жанровой направленности: «Полина де С.», незавершенная нравоучительная новелла, где прорисована тема странного легкомыслия героини на пороге смерти; «Таинственный корреспондент», почти завершенный текст с полуфантастическим сюжетом, где страсть одной женщины к другой представлена через замысловатую интригу с письмами от неизвестного лица; «Воспоминание капитана», спонтанная исповедь, где анонимный рассказчик пытается воссоздать один давний эпизод из своей армейской жизни, в котором, сам того не сознавая, он рисует свою страстную влюбленность в молодого капрала; «Жак Лефельд (Странный человек)», еще один рассказ от первого лица, в котором обрисованы странности другого молодого человека, который, пережив несчастный роман, отказывается от связей с женщинами и словно бы ищет нового применения своей неизрасходованной чувственности. Во всех этих текстах, как, впрочем, и в остальных, вошедших в сборник, — в псевдоантичном диалоге «В царстве мертвых», в светской зарисовке «После 8-й симфонии Бетховена», в психологической параболе «Сознание любви», в литературной сказке «Дар феи», в притче «Вот так он любил…» — Пруст, будто сказочный землемер-психолог, размеривает участки человеческой чувственности, где аффективные наклонности не столько увлекают индивида к какому-то определенному объекту вожделения, сколько обращают его вспять — к собственной субъективности, более или менее отчетливо отдающей предпочтение не противоположному, а тому же самому полу. Сексуальная инверсия, по Прусту, не столько психическая перверсия, не столько медицинская патология, хотя, следует признать, что он, подобно большинству своих современников, не был чужд подобного понимания гомосексуализма, сколько социально-метафизическое проклятие, аналогичное тому, которое Бог обрушил на обитателей Содома и Гоморры: здесь находится исток столь значимой для всей эпопеи темы «проклятого племени».

Разумеется, при беглом взгляде на тексты молодого Пруста может возникнуть впечатление, что между ними и тем, что станет истинными «Поисками…», простирается бездна: слишком интимными, слишком наивными, слишком ученическими представляются эти пробы пера, словно бы скользящие по поверхности вещей, персонажей, отношений, чувствований. Но если прочесть их внимательнее, невозможно не заметить, что наперекор наивности или даже примитивности этих набросков, наперекор их незавершенности, непродуманности, неоднородности в них ощутимы несколько интеллектуальных тенденций, с течением времени составивших краеугольный камень того романа-собора, который Пруст будет целеустремленно выстраивать приблизительно с сентября 1909 г., после того как полуэссе-полуроман «Против Сент-Бёва» будет отклонено главным редактором журнала «Mercure de France»; именно тогда, по выражению Р. Барта, все начинает «загустевать»: «В течение сентября месяца в Прусте идет своего рода алхимическая реакция, в силу которой эссе видоизменяется в роман, форма краткая, прерывистая превращается в форму долгую, развернутую, тягучую» [13].

Действительно, в новеллах рецензируемого сборника присутствует ряд моментов, которые войдут в состав основных движущих сил грядущего романа. Во-первых, речь идет о жанровой формуле «светского романа», которая так или иначе соотносится почти со всеми текстами обсуждаемого сборника: как это ни парадоксально, но одним из слагаемых этой формулы были романы Л.Н. Толстого, которые Пруст ставил много выше «Человеческой комедии» Бальзака, запечатлев это превосходство в весьма своеобразном сравнении: «Бальзак преуспевает в том, чтобы произвести впечатление величественного; у Толстого все величественно от природы: это как помет слона в сравнении с пометом козы» [14]. В Толстом молодой Пруст видел, прежде всего, великого знатока законов социального поведения, вместе с тем — романиста весьма узкого круга тем, к которым писатель возвращался от роману к роману. В ранних новеллах Пруст, подобно Толстому, не боится быть довольно монологическим или даже монотонным, несмотря на разнообразие стилевых решений, к которым он прибегает в каждом отдельном тексте. «Поиски...» тоже представляют собой роман скорее монологический, чем полифонический, поскольку все многоголосие эпопеи пропускается через голос персонажа, который все время говорит «я» и под занавес этого моноспектакля мало-помалу сливается с образом автора.

Этой монологичности соответствует еще одна установка поэтики Пруста, которую можно обозначить как мания тотальной фразы: дело не только в пресловутой длине предложений, образующей одну из самых узнаваемых черт стиля «Поисков…»; длина есть закономерное следствие стремления писателя вобрать во фразу целостность впечатления, которое производят на него вещи, люди, отношения, события. Пруст — величайший импрессионист мировой литературы, однако в отличие от художников, творчество которых словно предвосхищает его метод, он идет дальше, то разлагая впечатление на мельчайшие элементы, то собирая его заново, мало-помалу удаляясь от первоначального восприятия пейзажа, предмета, человека, рассматривая его словно в подзорную трубу или даже в телескоп:

Даже те, кто был благосклонен к моему восприятию истин, которые мне хотелось затем запечатлеть во времени, поздравляли меня с тем, что они были открыты благодаря «микроскопу», тогда как я, наоборот, использовал телескоп, чтобы увидеть вещи, действительно, очень малые, но потому, что они находились на большом расстоянии и представляли собой целый мир каждая [15].

Длинная, развернутая фраза Пруста [16] часто ветвится дополнительными, придаточными, соподчиненными предложениями, нередко прирастает причастными оборотами, обстоятельствами времени или места, иногда разражается аналогией или метафорой, переключающими живопись внешнего мира на квазифилософские описания работы «внутреннего человека». Фраза как будто фразирует самого писателя, олицетворяет искателя теряющегося на глазах времени, который стремится, с одной стороны, дойти до самой сути события или существования, утекающих в тенета Леты, тогда как с другой — извлечь на свет настоящего эти воскрешенные, зыбкие сущности, не боясь приумножить их сверх необходимых или общедоступных. В рецензируемой книге таких фраз немного, страсть к фразе живой или красивой, например описание женских рук в начале одноименной новеллы, еще не превратилась в манию фразы тотальной, всепоглощающей.

Есть еще один элемент, который сближает поэтику ранних новелл с «Поисками…»: речь идет о письмах, играющих заметную роль как в композиции романа, так и в существовании автора. Не будет большого преувеличения, если мы скажем, что с определенного момента — с той же осени 1909 г. — Пруст живет не только романом, но и письмами, которые в большой мере компенсируют его постепенное удаление от светской суеты. Разумеется, молодому автору новелл еще далеко до того маньяка переписки, в которого превращается писатель на пороге истинного творения, набрасывая в день по нескольку посланий, отличающихся не столько заботой о стиле, сколько соблюдением приличий: церемонные приглашения на дружеский ужин, лестные отклики на книги малозначительных писателей, жалобы на дурное самочувствие или бессонницу. Существенно, что, если Пруст пишет действительно важное письмо, касающееся его чувственности, он просит получателя уничтожить компрометирующее послание или вернуть его в запечатанном конверте: по замечанию Л. Фрэсса, самого глубокого знатока эпистолярного наследия Пруста, «гомосексуальность и письма исключают друг друга» [17]. Так или иначе, переписка Пруста уложилась в двадцать с лишним томов, издававшихся двадцать три года, и это собрание постоянно пополняется как отдельными автографами, так и целыми коллекциями, наподобие курьезного сборника «Письма к соседке» [18]. Важно подчеркнуть, что в письмах Пруста складывается не биография писателя, не собрание россыпей тайных признаний или личных секретов; переписка есть не что иное, как фрагментарная хроника повседневной жизни, которая попадает в роман лишь в исключительных случаях. В новелле «Таинственный корреспондент» героиня получает письма от неизвестного, в котором ей хочется видеть блестящего офицера, в действительности это признание влюбленной в нее ближайшей подруги. Это искусственное недоразумение, положенное в основу раннего текста, словно предвосхищает тот ключевой момент в композиции «Поисков…», когда Пруст, потрясенный гибелью милого друга Альфреда Агостинелли, включает в роман свое письмо к нему [19].

В заключение следует заметить, что в новеллах сборника перед нами мелькают три фигуры Пруста. Прежде всего, перед нами является Пруст, которого мы не знали, — начинающий писатель-мономан, одержимый одной темой, скорее даже болезненным внутренним наваждением, которое он пытается вытащить наружу и взглянуть на сокровенного монстра с различных повествовательных точек зрения — рассказа-признания от первого лица, фантастической параболы, психопатологического этюда и т.п. Этот Пруст-мономан со временем превратится в мастера «Поисков…». Но в новеллах возникает еще один Пруст — молодой писатель-декадент, который вместо того, чтобы жить, чувствовать, творить, только и делает, что подражает как в жизни, так и в литературе. Это Пруст, которого мы, так сказать, потеряли и которого, можно сказать, потерял сам писатель: автор-экспериментатор, решающий изобразить предосудительную страсть в виде фантастического зверька — полукошечки-полубелочки, — повсюду сопровождающего несчастного влюбленного («Сознание любви»). Вместе с тем, в редких, но характерных пассажах перед нами возникает собственный персоной Пруст «Поисков…», озабоченный не столько эффектными литературными экспериментами в духе декаданса fin du siècle, сколько музыкой авторской, самобытной фразы, которая, даже фальшивя местами, словно бы сама собой пробивается из тумана мимолетных впечатлений и зыбких ощущений, пока еще застилающего требовательное сознание. Наряду с Прустом-стилистом в ранних новеллах проглядывает Пруст-архитектор, строитель романасобора, для которого проблемы архитектоники текста гораздо важнее перипетий сюжета, где он может даже путаться. Напомним, что слово «время» будто стягивает свод «Поисков…», появляясь одновременно в заглавии книги («В поисках потерянного времени») и как первое и последнее слово текста: «Долгое время (Longtemps)…» («В сторону Свана»), «…во Времени» («Обретенное время»)» [20].

---