купить

Милое как эстетика, аффект и инструмент культурной критики (Рец. на кн.: The Aesthetics and Affects of Cuteness. N.Y., 2016; Ёмота И. Теория каваии. М., 2018; May S. The Power of Cute. Princeton; Oxford, 2019)

The Aesthetics and Affects of Cuteness / Eds. J.P. Dale, J. Goggin, J. Leyda, A.P. McIntyre, D. Negra.
N.Y.: Routledge, 2016. — 299 p.

Ёмота И. Теория каваии / Пер. с яп., вступ. ст. А. Беляева.
М.: Новое литературное обозрение, 2018. — 216 с. — (Культура повседневности).

May S. The Power of Cute.
Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2019. — 238 p.

Саламова1.jpg

Саламова2.jpg

Саламова3.jpg

Характерная черта современной массовой культуры — избыточность милого (или умилительного), нашедшая отражение даже в языке. Например, название серии коротких видеосюжетов про детенышей животных на YouTube-канале «Animal Planet» переводится как «Слишком милые». В англоязычных социальных медиа распространено выражение «передозировка милым» (cuteness overload), русским аналогом которого служит фраза «уровень мимимишности зашкаливает». В прессе милыми (умилительными) называются не только животные и младенцы, но даже роботы и машины [1], политики и бизнесмены [2].

Наличие милых персонажей повышает шансы массового культурного продукта на успех. Так, сериальный хит прошлого года «Мандалорец» во многом обязан своей популярностью одному из персонажей — Ребенку, или, как из-за сходства с давно знакомым персонажем из «Звездных войн» окрестили его зрители, «бебиЙоде» [3]. Этот персонаж вызвал волну умиления среди интернет-пользователей по всему миру и стал героем многочисленных мемов. Или другой пример. Несколько лет тому назад создатель Всемирной паутины Тим Бернерс-Ли признался, что самым неожиданным для него способом ее использования стало распространение изображений котят [4]. И действительно, публикация репрезентаций милых животных в Сети является сегодня нормой, за соблюдение которой живущие в разных концах света пользователи готовы сообща бороться — об этом свидетельствует американский документальный сериал «Не троньте котиков: охота на интернетубийцу» (компания «Нетфликс», 2019), рассказывающий о группе людей, которые разыскивали человека, выкладывавшего в Сеть видео с издевательствами над животными. Еще один недавний пример — освещение австралийских пожаров конца 2019 — начала 2020 г., когда в прессе и социальных сетях распространялись в большом количестве истории и фотографии, связанные со спасением беззащитных, пострадавших от огня коал и кенгуру [5].

Авторы и составители рассматриваемых ниже монографий и сборника сходятся в том, что умилительное (и кавайное) — это вездесущий современный феномен, который преодолевает границы государств, культур и сфер жизни (политики, развлечений, экономики) и поэтому заслуживает научного рассмотрения. Книга Саймона Мэя «Власть милого» (2019) и сборник «Эстетика и аффекты милого» (2017) под редакцией Джошуа Пола Дейла и др. посвящены умилительному в англоязычном мире (их авторы пользуются терминами «cute», «cuteness»). Монография же Инухико Ёмоты «Теория каваии» (2006) является исследованием каваии как особой культуры милого, возникшей в Японии и распространившейся за ее пределы. Авторы всех трех книг различают милое и кавайное. Джошуа Дейл, один из составителей и авторов англоязычного сборника, подчеркивает в статье «Привлекательность милого объекта: желание, усмирение и агентность», что английское слово «милый» появилось как «краткая форма от “acute” в значении “умный”, “хитрый”» (с. 37). А Ёмота утверждает, что «каваии» по своей этимологии никак не связано с остротой ума, «несовместимо с хитростью, хитроумием или коварством» (с. 56), тогда как смысл слова «cute» изначально двойственен. Эта двойственность и привлекает составителей сборника — они специально сосредоточиваются на культурном многообразии явлений, входящих в область «cute», а не «каваии» (см. вступительную статью «Эстетика и аффекты милого»). Наконец, Саймон Мэй в своей книге описывает каваии как особое «настроение», охватившее японскую культуру к 1990-м гг. Это был результат поисков эстетики, рассчитанной на взгляд извне, однако она стала чем-то большим — духом японского общества (с. 61—63). Таким образом, по Мэю, каваии как «японское милое» является ключевой составляющей национальной идентичности японцев. Принципиальное отличие «cute» как «западного милого» Мэй видит в отсутствии подобных функций.

Интересно, что Ёмота в «Культуре каваии», как и авторы статей и книг о современной японской культуре, на которые ссылаются Мэй и авторы сборника [6], наряду с распространенностью символов каваии отмечает неоднородность отношения к ним в японском обществе. Представители разных гендеров, социальных слоев, жители больших городов и провинции неодинаково воспринимают эту эстетику, и не все из них готовы использовать ее при выстраивании собственной идентичности. Однако в рассматриваемых здесь англоязычных книгах все же транслируется идея о тотальном распространении милого в японских повседневности, медиа и потреблении, что создает впечатление гомогенности культурных предпочтений японцев.

Обращаясь к теме милого (или каваии), авторы трех книг преследуют разные цели. Ёмота стремится разобраться с тем, как нужно понимать каваии: как что-то «совершенно особое, глубоко уходящее корнями в японскую культуру» или же как «что-то универсальное для всей цивилизации» (с. 181). Он ищет корни каваии в японской культуре прошлых столетий и анализирует сегодняшнее функционирование кавайного дискурса, эстетики и практик. Приоритетным контекстом для него является Япония, культуру каваии за ее пределами он рассматривает кратко. Ёмота работает с материалом разных типов (старыми и современными текстами, кино, визуальными образами, ответами респондентов, городской средой), умело использует методы лингвистической компаративистики, литературоведческого анализа, социологического анкетирования и достаточно поверхностно проводит антропологическое исследование городских районов. В книге чувствуется научный бэкграунд Ёмоты — исследователя литературы и кино, пользующегося семиотическим подходом. Так, он применяет к каваии бартовскую концепцию мифа.

Составители сборника «Эстетика и аффекты милого» стремятся «упрочить статус существующих исследований милого» и расширить их охват (с. 29). В названии книги отражен ключевой для ее авторов вопрос: как эстетика милого, то есть некоторые характерные свойства объектов, предположительно делающие их умилительными, соотносится с аффективными реакциями, которые милые объекты способны вызывать в людях? Иными словами, нужно ли искать универсальные характеристики милого или же исследовать вместо этого реакцию умиления, которую в людях вызывают разные вещи и существа? Сборник характеризует большое разнообразие анализируемых культурных текстов: видеоигры, азартные игры, интернет-мемы, любительские интернет-видео, реалити-шоу, сериалы, фильмы, современное искусство, роботы, игрушки, реклама, образы знаменитостей. Все статьи принадлежат к полю cultural studies: авторы рассматривают культурные артефакты и практики как репрезентации значений и ценностей. Среди авторов статей — исследователи культуры, медиа, кино, телевидения, литературы. Саймон Мэй считает вездесущность милого в культуре «ключом» к пониманию современности, хотя до сих пор этот феномен был, по его словам, недостаточно освещен в философских текстах. Мэй исследует широко употребляемое понятие, «значение которого может казаться очевидным, но на деле оказывается богаче и сложнее, чем нам кажется» (с. XII). Автор признается, что на книгу его вдохновили эссе «Заметки о кэмпе» (1964) Сюзен Сонтаг [7] и «О брехне» (1986) философа Гарри Франкфурта [8], в которых подробно рассматривается сложность таких категорий, как «кэмп» и «брехня». Мэй рассматривает милое как выражение «зайтгайста», текущего культурного момента. Он опирается на существующие исследования милых явлений, встраивая выводы их авторов в свою концепцию милого.

Если Ёмота чувствует себя первопроходцем в исследовании каваии, то авторы двух других книг часто обращаются к предшествующим исследованиям. Среди этих англоязычных текстов выделяются работы австрийского зоолога и одного из основателей этологии Конрада Лоренца. Именно он «запустил» исследования аффектов милого, введя в 1943 г. концепцию так называемой схемы младенца [9]. В эту схему он включил набор физических и поведенческих характеристик, свойственных маленьким детям и детенышам животных и пробуждающих во взрослых особях инстинкт заботы. Уже во второй половине XX в. эта интерпретация умиления была подвергнута критике — как сводящая реакцию человека к бесконтрольному рефлексу и ограничивающая понимание эстетики милого. Дейл присоединяется к этой критике. Он признает, что «схема младенца» часто подтверждается экспериментами, однако неправильно объяснять эстетические и этические суждения человека инстинктами (с. 45). Согласно Дейлу, все люди способны испытывать аффект при встрече с милым, но идентификация милых объектов и реакция на них не универсальны и требуют учета «индивидуальных и социальных различий» (с. 49).

Противоречивость милого интересует авторов каждой из трех книг. Теоретической опорой в этом вопросе для многих из них служит книга американской исследовательницы Сиэн Нгаи «Наши эстетические категории: чудное, милое, интересное». В ней подчеркивается способность милого провоцировать в человеке «доминирование и пассивность, жестокость и нежность» [10]. В связи с этим милое легко сочетается с монструозным и пугающим, что отмечают, например, Джоэл Джиен в статье о милых роботах («Конструируя привлекательность: о любопытном случае умилительности машин») и Джойс Гоггин в статье о детских куклах с большими головами («Аффективный маркетинг и умилительность “Киддлов”»). Оба автора обращают внимание на деформированность, телесную искаженность милых объектов и возможность трансформации умиления в эмоционально-психологическую реакцию, известную как эффект «зловещей долины». Мария Прамажиоре в статье «“Я буду танцевать”: американские солдаты, милые видеоролики на “YouTube” и использование мягкой власти в войне с террором» использует понятие философа Грэма Хармана «милая неуклюжесть», которое означает вызывающую нежность и сочувствие неспособность Другого выполнять простые операции из-за его телесной или интеллектуальной ограниченности [11]. При помощи этого понятия Прамажиоре обосновывает умилительность любительских съемок американских военных, в которых они реконструируют женскую хореографию из музыкальных клипов. Элизабет Легге в статье «Когда восхищение превращается в умиление...: “Собака из воздушных шаров” Джеффа Кунса и милое возвышенное» обращает внимание на соединение в скульптуре Кунса привычной формы детской игрушки с гигантским размером, в результате чего работа производит двойственный эффект — «провоцирует то погладить, то лопнуть» (с. 133). Так Кунс усиливает присущую милому противоречивость. Именно благодаря ей возможно сочетание милого с гротеском — это показывает Энтони Макинтайр в статье «Тед, Уилфред и ребята: маскулинности XXI в., похабность и аффективная амбивалентность милого». Анализируемые им герои комедий Сета Макфарлейна «Третий лишний» (2012) и «Третий лишний — 2» (2015) и сериала «Уилфред» (2011—2014) — внешне милые существа: «живой» плюшевый медведь Тед и пес Уилфред (которого главный герой видит как мужчину в костюме собаки); однако при этом они используют обсценный юмор и характеризуются сексистскими взглядами.

По мнению Ёмоты, «гротескное, даже странно-уродливое» отделено от каваии незримой, тонкой границей (с. 96). Автор утверждает, что гораздо более кавайной человек сочтет израненную старую кошку, а не котенка, сделав выбор в пользу существа, больше нуждающегося в его заботе. Через свое покровительство и ощущение востребованности люди осознают свою силу. Показывая, что можно сочетать милое с непривлекательным, Ёмота включает в каваии не только что-то «маленькое, хрупкое, прелестное, восхитительное» (с. 34), но и явления, которые не обладают подобными качествами, но признаются человеком достойными жалости, опеки и внимания даже в большей степени, чем привлекательные вещи и существа. О маленьких снимках из фотоавтоматов Ёмота пишет: «В силу того, что снятые девушки кавайны сами по себе, их фото из принт-клуба кавайными не являются. Ибо каваии — это такое магическое устройство, которое делает самых разных девушек кавайными» (с. 114). Эта интерпретация каваии близка к подходу составителей англоязычного сборника: они допускают, что явления, которые могут восприниматься как милые, чрезвычайно разнообразны, и ставят под вопрос определение милого как фиксированного, внутренне присущего качества (с. 1—34).

В книге Мэя амбивалентность милого представлена как его ключевая черта. Милое — это спектр, на одном полюсе которого находится «приятное милое» (Sweet), а на другом — «необъяснимое милое» (uncanny Cute) (с. 22—25). Автор утверждает, что «схема ребенка» Лоренца подходит для объяснения воздействия лишь «приятного милого», например плюшевого медвежонка. Явления на другом конце спектра представляют для Мэя гораздо больший интерес; такое милое он определяет как «дразнящее выражение неясности, неточности, необъяснимости (uncanniness)» (с. 6). К «необъяснимому милому» Мэй относит как японского котенка Китти, в котором подчеркивает неполноценность (точки вместо глаз и носа, отсутствие рта и пальцев), так и героя фильма Стивена Спилберга «Инопланетянин» (1982), напоминающего одновременно ребенка (большие глаза, наивность) и старика (морщинистая кожа, впечатление пережитого травматичного опыта) (с. 23—26). По мнению Мэя, милый объект противоречив и в соотношении слабости и силы: он кажется хрупким и легко уязвимым, но в то же время стойким и способным переносить трудности. Поэтому связь человека с ним может выстраиваться на основе не только заботы, но и самоидентификации (с. 154).

Отрицание бессилия «необъяснимого милого» напрямую связано с тем, как Мэй интерпретирует субъектно-объектные отношения, или отношения власти, между милой вещью (или милым существом) и ее (или его) наблюдателем. Он спорит здесь с эссеистом Дэниелом Харрисом и упомянутой выше Сиэн Нгаи. Согласно Харрису, акт умиления имеет колонизаторский характер — в том смысле, что не позволяет своему объекту сохранять инаковость, навязывает ему антропоморфные качества, подчиняя потребностям человека [12]. Нгаи дополняет эту мысль о подавлении через умиление: человек может приписывать объекту умиленного взгляда не только приятные качества; милый объект также может (в его глазах) агрессивно требовать внимания и заботы [13]. Однако это не меняет подчиненного положения объекта во властных отношениях. Мэй считает, что «милая» антропоморфизация может означать «признание и чествование Другого» (с. 114). Он ссылается на исследование психологов Гэри Шермана и Джонатана Хайдта, которые утверждают, что милое способно заставлять людей проявлять бóльшую социальность, включать другие существа в круг своего внимания и своей заботы [14]. Сложно согласиться с Мэем в том, что придание ценности предмету несовместимо с насильственной трансформацией этого предмета в акте умиления, ведь он ценится именно как «милый предмет». Джоэл Джиен в статье «Конструируя привлекательность: о любопытном случае умилительности машин» (сборник «Эстетика и аффекты милого») обращает внимание на риск, сопровождающий распространение роботов, чей облик конструируется исходя из характеристик, призванных вызвать симпатию у человека: небольшой размер, телесная неполноценность, примитивность (с. 177). Умилительность здесь становится результатом машинного дизайна, а не «продуктом человеческой агентности» (с. 189) — в отличие от встречи с Другим, не запрограммированным приносить человеку удовольствие. В этих условиях развивается «коммерциализированное предопределение» того, что достойно или не достойно называться милым (с. 191). Оно может ограничить открытость человека для принятия Другого.

С Харрисом и Нгаи полемизирует и Дейл, отмечающий, что в вопросе о возникновении переживания милого они отдают предпочтение суждению субъекта и не придают значения особой эстетике милого. Дейл разбирает случай с одомашниванием лисиц, которые развили в ходе этого процесса новые паттерны поведения, направленные на коммуникацию с человеком (например, начали вилять хвостом). Дейл утверждает, что питомцы и люди могут проявлять свою агентность, намеренно конструируя свой милый облик, чтобы привлекать к себе внимание и вызывать симпатию, и движет ими не желание подвергнуться насилию, а «сотрудничество, товарищество, игра» (с. 50). Дейл опирается на тезис Шермана и Хайдта о милом как мотиваторе социальности в своей интерпретации взаимодействия человека и милого существа, согласно которой они не сводятся к отношениям манипуляции. Однако трудно распространить вывод автора об агентности милого объекта на вызывающие умиление неодушевленные предметы. Дейл полагает, что вне зависимости от того, одушевлен объект умиленного взгляда или нет, «агрессия, которая сопутствует ошеломленности милым, имеет не садистский, а мазохистский характер» (с. 39). Испытывая умиление, человек обнаруживает в себе несовместимые желания: позаботиться и применить насилие. Однако насилие проявляется им только в форме сдерживания своего импульса навредить милому объекту, задушить в объятиях.

В книге Ёмоты проблема власти и каваии поднимается при рассмотрении кавайных персонажей, участвующих в гендерных отношениях. Так, в манге «Подружка Минами-куна» (1991), где девушка главного героя внезапно стала совсем крохотной и он взял на себя заботу о ней, «каваиизацию» героини можно трактовать как воплощение «модели господства мужчины над женщиной» (с. 118). Эта же разновидность субъектно-объектных отношений находится в центре внимания Джулии Лейды в статье «Милые постфемботы XXI в.». Она разбирает милое в образах роботов-«женщин» (фемботов) в фильме Алекса Гарленда «Из машины» (2014) и сериалах «Настоящие люди» (2012—2014), «Люди» (2015—2018) и «Род человеческий» (2014—2015). Автор относит эти образы к проявлениям постфеминистского дискурса: стремясь вызывать у людей умиление, фемботы скрывают от них свою агентность. Благодаря этой стратегии они принимаются людьми, хотя и воспринимаются ими как низшие существа. Лейда отмечает, что через образы милых фемботов также воспроизводятся архаичные расистские представления — в тех случаях, когда эти роли исполняют представительницы этнических меньшинств. В этой статье умилительное помещено в один ряд с «детскостью, наивностью, несамостоятельностью» как паттернами поведения, входящими в традиционное представление о женственности (с. 165). Связь милого и традиционной, или нормативной, женственности также обсуждают Цезарь Албарран-Торрес в статье «Котята, фермы и дикие панды: роль умилительного в азартных видеоиграх для взрослых» и Джойс Гоггин в уже упомянутой статье «Аффективный маркетинг и умилительность “Киддлов”». Албарран-Торрес показывает, как в азартных видеоиграх, рассчитанных на не характерную для них целевую аудиторию — женщин среднего класса, используются изображения милых животных для обозначения вариантов слотов, которые должны совпасть для выигрыша денег. Автор считает, что включение в игру подобных визуальных образов как потенциально привлекательных для игроков-женщин подразумевает, что для них естественно стремление заботиться о маленьких, беспомощных существах. Гоггин анализирует рекламу популярных в 1960-х гг. куколок «Киддл» и замечает, что она навязывала девочкам потребность в заботе о милом объекте и убеждала в существовании у них врожденного материнского инстинкта (с. 225).

Ёмота отмечает на основе своих наблюдений, что «в зависимости от гендера каваии может принимать самые разные обличья» и что мужчины и женщины могут предпочитать разные проявления кавайного (с. 191). Однако он не останавливается на этом вопросе подробно, оставляя его будущим исследователям культуры каваии. В сборнике «Эстетика и аффекты милого» изучение отношений умилительности и гендера не ограничивается интерпретацией милого как элемента женственности. Так, Макинтайр отмечает, что в комедиях, в центр которых помещены персонажи-мужчины, милое используется для репрезентации «маскулинности в состоянии кризиса» (с. 275). «Маскулинный образ мира» считается в западных обществах консервативным, и для успешного его распространения в популярной культуре такие его черты, как сексуальная объективация женщин и других живых существ и «тошнотворный юмор», соединяются с милыми антропоморфными животными (с. 290). Автор видит в этом попытку замаскировать проявления консервативной маскулинности. Например, умилительность плюшевого медведя Теда в фильме Макфарлейна «Третий лишний» призвана примирить зрителя с архаичными ценностями, которые он разделяет: милому антропоморфному герою позволено в фильме нарушать нормы в большей степени, чем персонажу-мужчине. В статье Майкла Деангелиса «Мягкое и жесткое: доступная маскулинность, знаменитость и постмиллениальное милое» речь идет, напротив, не о традиционной, а о новой маскулинности, в которой есть место милому. Автор рассматривает телесную трансформацию актера Криса Пратта из инфантильного и полного мужчины в «зрелого» и спортивного, а также ее освещение в прессе и социальных сетях. Смыслы, связанные с ранним, несовершенным публичным образом, остаются актуальными и для нового образа, сообщая ему бóльшую «глубину» благодаря памяти о произошедшей трансформации (с. 213).

Мэй пишет о гендерной неопределенности милого объекта как об отражении современного размывания привычных границ между гендерами (с. 7). К меняющимся нормам Мэй относит также отношения понятий взрослого и детского. По его мнению, становление культа ребенка совпадает с распространением милого в культуре середины XIX в., а с середины XX в. оба эти процесса в Европе и Северной Америке интенсифицируются (с. 4). Мэй пишет, что переход от детства к взрослости в современном западном мире отличается процессуальностью и для его описания уже не подходит жесткое противопоставление инфатильности и зрелости. Ребенок ценится теперь и вне связи с его приближением к статусу взрослого (с. 149). Характеризуя и детство, и милое как воплощения длящегося становления, Мэй отмечает, что в терминах процессуальности и непрекращающегося движения можно описывать все явления современной культуры (с. 6). Из-за своей принципиальной неопределенности, незавершенности милое для Мэя является ярким выражением духа времени.

Ёмота связывает популярность эстетики каваии с признанием в японском обществе «ценности того, что вечно остается детским и незрелым» (с. 136). В отношении к детству он видит важное различие между Японией и западными странами, в которых переход от незрелости к взрослости всегда оценивается позитивно, а люди, идеализирующие детство, подвергаются критике. Таким образом, Ёмота и Мэй совершенно по-разному описывают культуру детства на «глобальном Севере» в XXI в. Хотя Ёмота признает глобальную популярность японской Хэллоу Китти, он утверждает, что на Западе ею увлечены только маленькие девочки, тогда как в Японии среди поклонниц этой антропоморфной кошечки есть множество взрослых женщин (с. 180). Однако сегодня можно найти и противоречащие этому свидетельства, например в коллекциях современных брендов одежды, дизайнеры которых помещают анимационных персонажей, таких как Хэллоу Китти, Микки Маус, Снупи или Гудетама, на продукцию для взрослых.

Для Ёмоты каваии связано с ностальгией, тоской по детству: младенцы, детские фотографии и игрушки всегда кавайны. В статье о куколках «Киддл» Джойс Гоггин рассматривает не только то, как было выстроено потребление этих игрушек в 1960-е гг., но и современные практики их приобретения (на онлайн-аукционе «eBay») и коллекционирования. Она проводит различие между модерным и постмодерным типами ностальгии: во втором случае темпоральная дистанция разрушается, так как артефакты прошлого — объекты тоски — широко доступны «через соревновательное потребление» (с. 230). Современная культура милого побуждает человека не к тоске по безнадежно утраченному, а к восстановлению прошлого опыта при помощи покупки вещей, связанных с личным детским опытом.

Милое как товар — одна из основных тем сборника «Эстетика и аффекты милого». Албарран-Торрес в упомянутой выше статье видит в использовании эстетики милого манипуляцию потребителями, способ сокрытия рисков, связанных с азартными видеоиграми. Достигается это за счет иллюзии контроля, которая создается у игрока, когда он видит на игровом дисплее изображения милых животных (с. 236). Впрочем, о том, насколько эффективен (опасен) этот прием, сложно судить без изучения отзывов и опыта игроков. Другой способ манипулирования при помощи милого раскрывает Кейти Пеплин в статье «Милое вживую 24/7: производство скуки в прямых трансляциях с участием животных» — на материале нескольких кейсов, в которых интернет-пользователям предоставляется возможность наблюдать за дикими или домашними животными в прямом эфире. Причину популярности этого специфического милого контента, требующего от потребителя много времени и внимания, Пеплин видит в том, что зритель подобных трансляций может выступать в новой, приятной для него роли: защитника животных (например, через отслеживание следов жестокого обращения с китами в парке развлечений), или того, кто поддерживает развитие научного знания (посредством спонсирования организации, изучающей и охраняющей редкий вид животных), или хотя бы члена онлайн-сообщества комментаторов, которые делятся своими аффективными реакциями на милых животных (с. 127).

Обеспокоенность ролью каваии в стимулировании консюмеризма можно обнаружить и в книге Ёмоты. Он связывает эстетику каваии с обманом: она способствует созданию образа утопической реальности, где нет тяжелого труда, а есть лишь приятное потребление, где исключается Другой, где история подменяется ностальгией (с. 154). Эта встревоженность опасным потенциалом каваии особенно заметна в эпилоге («Сумерки каваии»), где Ёмота описывает обнаруженные им рисунки с милыми животными на стенах одного из помещений Освенцима. Автор характеризует эту попытку нацистов «нейтрализовать» жестокость, бесчеловечность условий концентрационного лагеря как «эстетическое извращение» (с. 196).

Саймон Мэй, напротив, не ассоциирует милое с современными механизмами манипуляции и подавления. В его интерпретации эта эстетика и связанная с ней чувственность (sensibility) лишены ответственности и отношений с моралью (с. 47— 48). С этой точки зрения возможность появления изображений котят в Освенциме основана на непринадлежности милого ни к хорошему, ни к плохому. Автор полагает, что благодаря своей неопределенности милое способно освободить человека от давления «серьезного мира работы, карьеры и достижений» (с. 179), от «культа искренности и аутентичности» (с. 8), от всех идеалов, предполагающих ответственность и определенность.

Выводы Мэя вступают в противоречие с содержанием многих статей сборника «Эстетика и аффекты милого», демонстрирующих включенность милого в современную западную («неолиберальную») систему труда, а также его сочетаемость с аутентичностью. Меган Аркенберг в статье «Умилительность и контроль в “Portal”» анализирует видеоигры «Portal» и «Portal — 2», исходя из идеи, что милое в реальной жизни не пассивно, а активно включено в системы контроля. В этих играх эстетика милого используется для того, чтобы провоцировать на сопротивление их правилам (например, они предписывают убить милого механического помощника, чтобы пройти на следующий уровень), однако реальное освобождение от них игроку недоступно. Удовольствие от игры в этом случае порождено не выходом из нормативной системы, а процессом постоянного противостояния ей. Эллисон Пейдж в статье «“Этот малыш-ленивец вдохновит вас продолжать работу”: капитал, труд и аффективная власть видеороликов о милых животных» рассматривает риторику, которая окружает видео, посвященные милым животным и широко использующиеся как средство прокрастинации. Они обещают приятную передышку от работы, но не освобождают от условий прекарного труда и требования продуктивности. Их месседж сводится к необходимости терпеть и сдерживать себя, а не протестовать против несправедливости общественных порядков (с. 80). Надиа де Вриес в статье «По вине потребления: новое воплощение милого как объекта поедания» анализирует японские съедобно-милые персонажи, выделяя среди них яйцо по имени Гудетама. В отличие от других антропоморфных персонажей-продуктов Гудетама равнодушен к человеку и не желает быть съеденным. Таким образом, он воплощает в себе «фантазию сопротивления», которое недоступно работникам в ситуации экономической прекарности (с. 256). В этой статье показана традиционная предрасположенность японцев к эфемерным, быстро исчезающим вещам, таким как еда или цветы. Автор полагает, что работающий в современной Японии человек тоже чувствует себя «расходуемым» и считает свое положение на рынке труда недолговечным (с. 264). По этой причине ему легко ассоциировать себя с Гудетамой. Об аутентичном милом пишет К. Пеплин в статье «Милое вживую 24/7…». Именно на нем основано отличие прямой видеотрансляции от других типов видеоконтента, посвященного милому. Зрителю представлена не отредактированная версия жизни животного, а «полная», в которой есть и скучное, и милое. Особая ценность и реальность милого связана здесь с необходимостью запастись терпением, чтобы встретиться с ним (с. 116).

Как уже было сказано, Ёмота строго отграничивает японское переживание милого от западного. Он не дает подробного объяснения глобальной популярности каваии. Рассматриваемые здесь англоязычные работы, в свою очередь, весьма поверхностно касаются японской культуры и культуры каваии (за исключением статьи де Вриес о Гудетаме, хорошо дополняющей анализ истоков каваии у Ёмоты). Составители сборника намеренно сосредоточиваются на милом (cute) как на более сложном (в отличие от каваии) феномене. Мэй же посвящает каваии целую главу, в которой описывает возникновение каваии упрощенно — как результат попытки японцев реабилитировать свой международный образ после Второй мировой войны. Культуру каваии с ее фривольностью и безобидностью Мэй противопоставляет «культу честности, брутальности, послушания», который он ассоциирует с милитаристской эрой в истории Японии (с. 91). Однако, обратившись к книгам и статьям о культуре Японии, можно убедиться, что обе эти эстетики сосуществуют на протяжении XX в. и неправильно разделять их как прошлое и настоящее [15].

Ни в одной из трех книг нет подробного или убедительного анализа милого в контексте политики и власти. Ёмота упоминает о своем изумлении словам журналистки, назвавшей императора кавайным (с. 29), но не задерживается на этом сюжете. В книге Мэя есть главы «Умилительность Ким Чен Ира» и «Милое и монструозное: случай Дональда Трампа», в которых он размышляет о фигуре милого политика, сочетающего «силу и уязвимость, угрозу и нежность, волю и равнодушие» (с. 94—95). Пример такого политика Мэй видит в Ким Чен Ире, чей публичный образ соединял в себе «традиционные добродетели матери и отца», человеческое и сверхчеловеческое (с. 97—98). Дональд Трамп в силу противоречивости его поведения также представляется автору близким к фигуре милого политика. (Заметим, что амбивалентность Трампа на уровне риторики, его постоянное пребывание между полюсами правды и лжи подчеркивал и упоминавшийся выше философ Франкфурт, описывавший его, однако, не в категориях милого, а при помощи категории «брехня» [16].) В статье Прамажиоре обсуждаются проявления «авторитетного милого» (концепция Брайана Маквея [17]): слабость, неловкость, умилительность танцующих американских солдат отвлекают внимание зрителей от их службы и подразумеваемой ею власти (с. 102). По этой логике, политический агент тоже может уравновешивать свою властную позицию чем-то милым, побуждая других к симпатии и вовлеченности, однако подобных кейс-стади сборник не содержит.

В «Культуре каваии» встречается тезис о превращении «каваии» в слово-клише. По мнению Ёмоты, оно используется в самых разных целях, в том числе для того, чтобы не давать каким-то явлениям более точной характеристики, обходить острые углы в общении и т.д., поэтому «единодушия и взаимопонимания» относительно его значения нет (с. 46). Рассмотренные англоязычные исследования тоже часто производят впечатление инструментального употребления понятий «каваии» и «милое». Так, используются они в критике современных культуры и общества: «доминантной этики нашего времени» (Мэй, с. 179), прекарного труда, капитализма, консервативного отношения к женственности и маскулинности. В статьях сборника «Эстетика и аффекты милого» умилительное оказывается частью критикуемых культурных и социальных явлений. Хотя все статьи касаются милых вещей и существ, не везде милое находится в центре внимания. В отдельных случаях милое сводится к признаку традиционной женственности, то есть определяется достаточно узко, хотя составители сборника во вступительных статьях и подчеркивают, что понятие милого охватывает большое разнообразие значений. В книге Мэя интерпретация милого тесно связана с его критикой западной философской традиции, рассматривающей отношения в обществе через проблематику власти (к этой традиции Мэй относит Гоббса, Спинозу, Ницше и Фуко). Современность, выражением которой является милое, согласно Мэю, бунтует против порожденных этой традицией ценностей: зрелости, аутентичности, самоконтроля, экономической продуктивности и эффективности.

Cute studies — развивающаяся сфера научных исследований, хорошим введением в которые может послужить вступительная часть сборника «Эстетика и аффекты милого». Остальные его статьи, как и монография Мэя, могут быть интересны тем, кто занимается вопросами труда и идентичности в культуре позднего капитализма. Ёмота в «Теории каваии» пишет о проблемах, актуальных для каваии и современной японской культуры, однако оставляет многие вопросы лишь намеченными. Это может подтолкнуть читателя обратиться к более недавним исследованиям культуры каваии [18].



[1] Ср.: Madrigal A.C. Meet the Cute, Wellies-Wearing, Wikipedia-Reading Robot That’s Going to Hitchhike Across Canada // The Atlantic. 2014. 12 June (www.theatlantic.com/technology/archive/2014/06/meet-the-cute-wellies-wearing-robot-thats-going-tohit...; Масальцева М. «Honda» представила концепт очень милого электрического транспортировщика. Он прямо мимими! // Афиша Daily. 2017. 27 окт. (https://daily.afisha.ru/news/12082-honda-predstavila-konceptochen-milogo-elektricheskogo-transportirovschika/)

[2] «Маск ответил Рогозину по-русски. Какие же они все милые» («Батут работает»: Маск ответил на шутку Рогозина шестилетней давности. Главе «Роскосмоса» понравилось» // Meduza. 2020. 31 мая (https://meduza.io/shapito/2020/05/31/batutrabotaet-mask-otvetil-na-shutku-rogozina-shestiletney-davnosti.

[3] Наделенный сверхъестественными способностями «малыш Йода» использует свою силу в моменты опасности, а в остальное время напоминает своим поведением младенца, нуждающегося в заботе, которой его и окружают положительные персонажи сериала. См.: Poniewozik J. Baby Yoda Is Your God Now // The New York Times. 2019. 12 Dec. (www.nytimes.com/2019/12/12/arts/television/baby-yoda-mandalorian.html; Сухагузов М. Тест: готовы ли вы усыновить беби-Йоду? // Афиша Daily. 2019. 15 нояб. (https://daily.afisha.ru/cinema/13618-test-gotovy-li-vy-usynovit-bebi-yodu/.

[4] Welch Ch. Creator of the Web Never Expected It to be Used for ‘Kittens’ // The Verge. 2014. 12 March (www.theverge.com/2014/3/12/5501638/tim-berners-lee-never-expected-web-to-be-used-for-kittens.

[5] См., например: Иванов М. Спасенная из огня коала Льюис стала всеобщим любимцем… // Meduza. 2019. 27 нояб. (https://meduza.io/shapito/2019/11/27/spasennaya-izognya-koala-lyuis-stala-vseobschim-lyubimtsem-k-so....

[6] См., например: McVeigh B. Wearing Ideology: State, Schooling and Self-Presentation in Japan. Oxford: Berg, 2000; Kinsella S. Cuties in Japan // Women, Media and Consumption in Japan / Eds. L. Skov, B. Moeran. Honolulu: University of Hawaii Press, 1995. P. 220—254. Ссылок на книгу И. Ёмоты нет, — вероятно, потому, что она до сих пор не переведена на английский язык.

[7] Сонтаг С. Заметки о кэмпе / Пер. с англ. С. Кузнецова // Сонтаг С. Против интерпретации и другие эссе. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. С. 289—319.

[8] Frankfurt H.G. On Bullshit // Raritan Quarterly Review. 1986. Vol. 6. № 2. P. 81—100.

[9] Lorenz K. Die angeborenen Formen möglicher Erfahrung // Zeitschrift Tierpsychologie. 1943. Vol. 5. № 2. P. 235—409.

[10] Ngai S. Our Aesthetic Categories: Zany, Cute, Interesting. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2012. P. 108.

[11] Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago, IL: Open Court, 2005. P. 142.

[12] Harris D. Cute, Quaint, Hungry, and Romantic: The Aesthetics of Consumerism. N.Y.: Basic Books, 2000. P. 4, 11—13.

[13] Ngai S. Op. cit. P. 85.

[14] Sherman G.D., Haidt J. Cuteness and Disgust: The Humanizing and Dehumanizing Effects of Emotion // Emotion Review. 2011. Vol. 3. № 3. P. 245—248.

[15] См.: McVeigh B. Op. cit.; Kinsella S. Op. cit.

[16] Frankfurt H.G. Donald Trump Is BS, Says Expert in BS // Time. 2016. 12 May (https:// time.com/4321036/donald-trump-bs/).

[17] McVeigh B. Commodifying Affection, Authority and Gender in the Everyday Objects of Japan // Journal of Material Culture. 1996. Vol. 1. № 3. P. 291—312.

[18] См., например: Burdelski M., Mitsuhashi K. «She Thinks You’re Kawaii»: Socializing Affect, Gender, and Relationships in a Japanese Preschool // Language in Society. 2010. Vol. 39.№1. P. 65—93; Yano C.R. Pink Globalization: Hello Kitty’s Trek Across the Pacific. Durham, NC: Duke University Press, 2013; Nittono H. The Two-Layer Model of «Kawaii»: A Behavioural Science Framework for Understanding Kawaii and Cuteness // East Asian Journal of Popular Culture. 2016. Vol. 2. № 1. P. 79—95; Kawaii Engineering: Measurements, Evaluations, and Applications of Attractiveness / Ed. M. Ohkura. Singapore: Springer, 2019.