Советские «эмоционалисты»: чтение Вагинова в 1960—1980-е

Dmitrii Bresler. Soviet “Emotionalists”: Readings of Vaginov from the 1960s—1980s [1]

Нечитаемые тексты

«Черный, невысокий, худой, молчалив. Любит общество, но молчит. Обществу без него скучно. Из непролетарской семьи. Очень рано порвал связи. Был беспризорником в лохмотьях. Красивый. “Козлиная песнь” — памфлет» [Никольская 1963—1965] [2]. Таким предстает К.К. Вагинов на первой странице тетради семнадцатилетней девушки Татьяны Никольской, студентки первого курса филологического факультета ЛГУ — в будущем историка литературы, специалистки по грузинскому авангарду и советским 1920-м. Впервые имя Вагинова Никольская услышала от своего старшего друга А.Г. Сорокина, выходца из круга Роальда Мандельштама (см. о нем: [Никольская 2014: 112—117]), незадолго до того, как сделала первую запись в своей тетради. Белыми ночами она с компанией гуляла по Марсову полю, они шли мимо Михайловского сада, и у Сорокина в руках была книжка Вагинова «Опыты соединения слов посредством ритма», он читал: «И дремлют львы, как изваянья…» [Никольская 2018]. В старших классах школы Татьяна увлеклась современной поэтической сценой, читала Кушнера, Горбовского, интересовалась акмеистами — впоследствии она написала воспоминания, как упросила двоюродного дедушку проводить ее с букетом тюльпанов к Анне Ахматовой в день рождения поэтессы в 1962 году [Никольская 2014: 1—2]. Вскоре Никольская оказалась внутри культурной богемы Ленинграда, в которой уживались представители разных поколений — от вновь вступивших в культурное сообщество выходцев из 1920-х годов, до битников, «мудистов» и «подонков» [Никольская 2017: 42—52]. Тогда же, в начале лета 1962 года, она попала на вечер в «Кафе поэтов» на Полтавской улице [Сумерки Сайгона: 11; Гайворонский 2004: 39—40], где читал стихи И.А. Бродский, и его шаманские напевы оказались созвучны атмосфере, по своему создаваемой Сорокиным. Татьяна видела себя, в первую очередь, летописцем, хроникером и критиком, нежели чем поэтом, — сразу после вечера Бродского она задумала материал о нем для «Комсомольской правды». Однако заметка так и не была напечатана [Никольская 2014: 71—74], и литературная критика уступила место равной по статусу исследовательской архивноразыскной деятельности. Никольская стала собирать материалы о Вагинове, видя в нем не столько историко-литературный феномен, сколько кураторский объект — творчество Вагинова помещалось ею в актуальное культурное поле.

Скорее всего, запись, с которой мы начали наши рассуждения, сделана осенью 1963 года. Она содержит комментарии поэта В.А. Рождественского, друга Вагинова и знакомого по писательскому сообществу блокадного времени журналиста Л.М. Никольского, отца Татьяны. Никольская вспоминает, как Рождественский пришел к ним в гости на Невский пр., 74, и, узнав о ее новом литературном увлечении, согласился помочь в разысканиях: тут же совершил звонок на соседнюю улицу в дом «Слеза социализма» (Рубинштейна, 7) и добыл приглашение к И.М. Наппельбаум, хорошо знавшей Вагинова с начала 1920-х годов [Вагинов 2012: 316—320] и поддерживавшей контакт со многими из литературного круга Петрограда—Ленинграда 1920-х. С осени 1963-го по январь 1965 года Никольская взяла 14 интервью в Ленинграде и в Москве и завела общение со всеми держателями архива Вагинова.

Словесный портрет Вагинова из тетради Татьяны — довольно точный, но без деталей, существенно меняющих впечатление, будь то карикатурно оттопыренные уши или подчеркнуто поэтические, тонкие черты лица. Без знания известной фотографии Моисея Наппельбаума, на которой запечатлены те самые уши, или без комментариев к портрету близких поэту современников могло создаться ложное впечатление, что Вагинов — поэт романтической породы и «революционной» (агиографической) биографии, штрихи к которой можно рассмотреть в записанном со слов Рождественского портрете. Детали внешности, многие подробности недолгой жизни Вагинова, равно как опубликованные в 1920-е годы, но пылящиеся на полках библиотек, и неопубликованные, сохраненные на антресолях поэтические и прозаические тексты, вскоре станут известны Никольской как никому другому — однако в начале ее увлеченности Вагиновым информации о нем было так мало, что его образ представал частью мифа о поэте по типу Маяковского или Тихонова, по крайней мере в силу авторитетности этой мифологии и устойчивости продуцируемых ею образов поэтов 1920-х годов. Никольской предстояло раскрыть архив и привить Вагинова к актуальной литературе, что подразумевало одновременно деконструкцию мифа о поэтах 1920-х и следование ему — для того чтобы иметь возможность легитимации Вагинова в официальном дискурсе.

Эта статья посвящена «возвращению» Вагинова на литературную сцену в 1960—1980-е годы: 1) магистральным интерпретациям его текстов, его месту в художественных классификациях и, отчасти, принципам таксономии, определяемым его творчеством; 2) его биографам и текстологам как представителям социолитературных групп, которые могут быть эксплицированы по признаку чтения текстов Вагинова.

Жест открытия, осуществленный Никольской по отношению к Вагинову, не был уникальным — практика «возвращения имен» была известна в годы оттепели, когда был зарегистрирован разрыв культурной традиции 1930—1950-х годов и была проведена исследовательская работа, способствующая его замещению, и, в геометрически больших масштабах, — в перестройку. Однако в силу особенностей поэтики и прижизненной рецепции текстов история открытия Вагинова позволяет, на наш взгляд, обратить внимание на некоторые процессуальные признаки архивации/ разархивации имен в литературном процессе позднесоветского времени. И, прежде всего, осложнить влиятельное мнение о прагматике взаимодействия с архивом в 1960—1980-е годы. В недавней монографии Р.Д. Тименчика «История культа Гумилева» (2018), посвященной наставнику Вагинова по поэтическому кружку «Звучащая раковина» (1921), представлено такое мнение.

Текст Тименчика насыщен удивительными случаями и редкими фактами из посмертной истории наследия синдика: строки Гумилева участвовали в деле освоения космоса, их сравнивали с масонским перстнем, неожиданные «текстологические» решения в публикациях тамиздата на деле оказывались призывом к свержению советской власти [Тименчик 2018: 405, 442, 385—386] и проч. Исследователь убедительно показал масштаб и сложное устройство сети, по которой передавалось знание о погибшем поэте, его тексты, но, по мнению Тименчика, в перестроечное время все усилия (и «трансляторов», и исследователя культа-«трансляции») редуцируются:

Миссия панегиристов, обожателей обоего пола, фанатиков, переписчиков, толкователей, собирателей, книголюбов, архивных сыщиков и библиотечных крохоборов была выполнена.
Остались технические подробности [Тименчик 2018: 471].

Стоит предположить, что под «техническими подробностями» Тименчик понимает рутинную филологическую работу по сведению найденного материала или дотошное выяснение объемов тиражей многочисленных публикаций Гумилева, заполонивших книжный рынок конца 1980-х — начала 1990-х годов — будто титры драматичного фильма со счастливым концом. Если так, то вся история «культа» оказывается чем-то вроде греческого авантюрного романа, «Левкиппы и Клитофонта» Ахилла Татия, в котором Бахтин находил героев, подвергшихся нечеловеческим испытаниям на протяжении многих лет, но все-таки сохранивших первозданную молодость и свежесть на момент обретения любовного счастья в финале: ресурсы, затраченные на поиск, чтение, подражание, включение в актуальную повестку поэтических текстов и фактов биографии, по мнению Тименчика, были потрачены только для сохранения памяти о Гумилеве [3]. Такая прагматика возвращения имени предполагает редукцию историко-литературной повестки, так как указывает на возможность прерывания процесса эволюции (Тынянов), атрофии актуальных контекстов чтения. На наш взгляд, обращение к литературе 1910—1920-х годов, действительно характерное для перестроечного времени, проявляется не в силу особенных свойств наследия Серебряного века, но по причине советской рецепции этого наследия 1960—1980-х годов [4]. Впрочем, к такому выводу нас подталкивает изученный материал, несколько отличный от того, что возможно собрать вокруг Гумилева.

На первый взгляд, история «культа Вагинова» [5] должна быть напечатана по гумилевской матрице. Условно успешная карьера при жизни (книги исправно выходили, но их исправно ругали) [6] и условно полное забвение после его смерти и вплоть до конца советской власти, когда в перестройку, в 1989 году в серии «Забытая книга» издательства «Художественная литература» вышла книжка его прозы, а в рижском журнале «Родник» (№ 6. С. 72—73) — небольшая подборка стихотворений — ожидаемая траектория рецепции квазисоветского автора 1910—1920-х годов. Но парадокс Вагинова заключается в том, что его книги были легальны на протяжении советской истории: они никогда не входили списки спецхрана, так как Вагинов не был политически ангажирован, не эмигрировал, не был репрессирован [7] . Вместе с тем, почти все, что было им написано, и уж точно все самое значимое и желанное, вышло при жизни в советских издательствах, однако, в отличие от большинства писателей со схожей судьбой, забытых представителей первого литературного поколения советского времени (родившихся в 1890-е годы) [Чудакова 1998: 81—82], творчество Вагинова стало востребовано уже в 1960-е годы: вокруг его поэзии и прозы собирались исследователи и писатели, воспоминания о нем объединяли его современников из 1920-х. Траектории рецепции его текстов сложились в позднесоветское время (как в официальном, так и в неофициальном культурном сообществе), а уровень популярности до и после перестроечной републикации оказался сравнимым (и всегда низким). Вагинов почти не был известен и уж точно не представлялся значимым за пределами писательского круга, поэтому история изучения и чтения Вагинова — это во многом социоисторическая модель экспертного (элитарного) сообщества советского времени, пусть и институционально маргинального.

В представлении советской рецепции как охранной грамоты (Сегал) содержится, с одной стороны, понятное субъективное (негативное) отношение к литературному процессу 1920—1980-х годов, с другой — представление о миссии читателя, возвышающейся над его непосредственным взаимодействием с текстом. Во многом это представление связано с особенным способом доступа к текстам — самиздату.

Самиздат — как техника распространения текстов — существовал одновременно для запрещенных книг по политическим мотивам (за авторством Троцкого, Плеханова и др.), для авторов «эротических» и «порнографических» текстов 1910—1920-х годов (какое-то время к таким авторам относили не только Арцыбашева с его «Саниным», но и Кузмина, Сологуба, Ауслендера и даже Вагинова, но не последовательно), авторов-эмигрантов (Набокова, Замятина, Мережковского, З. Гиппиус и т.д.) или для конкретных непечатных, но значимых текстов печатавшихся авторов («Реквиема» Ахматовой, «Воронежских тетрадей» Мандельштама) и для актуальных текстов современных советских авторов, не имевших возможности быть напечатанными в государственных издательствах. Масштаб сети самиздата сегодня сложно представим. Отдельные тексты Солженицына или Булгакова, благодаря самиздату, были известны далеко за пределами специально ориентированного сообщества, однако за возможность ознакомится с запрещенной литературой читатель самиздата соглашался на особый тип рецепции. Во-первых, читатель лишался права выбора чтения: поток текстов был недифференцированным, с одинаковой вероятностью можно было ожидать, что в следующий раз вы получите политическую контрабанду «Посева», религиозно-философский трактат, художественный перевод, открытое письмо к Шолохову, эротический роман, сборник стихотворений, вышедший в тамиздате, лирическую поэму или мемуар о русском Париже. Отказ от «чтения на одну ночь» мог навлечь нежелательные подозрения и привести к исключению из сети. Во-вторых, механизм чтения самиздата наделял читателей ролью трансляторов, переписчиков — определял их «миссию», как сказал бы Тименчик. Однако вместе с присвоением имплицитного авторства (по крайней мере, в средневековом смысле этого слова) непосредственные читательские предпочтения не учитывались и, соответственно, литературные свойства, черты поэтики и даже содержательные аспекты транслируемых текстов оказывались несущественными в процессе бытования текста [8]. По каналам самиздата курсировали тексты как, условно, авангардного, так и традиционалистского характера, как политически оппозиционные, так и нейтральные, сугубо лирические, при иных обстоятельствах вполне способные оказываться на прилавках советских книжных магазинов. Вагинов избежал распространения по сети самиздата до 1980-х годов [9]. И все же его тексты перепечатывались, копировались, запоминались — но уже не с целью спасти, сохранить и распространить, а в качестве особой рецептивной практики, в которой видны производные от модернистской поэтической модели текста, обросшей советской социальностью. Процесс чтения-взаимодействия с текстами Вагинова оказывается частью самиздата как культурной модели, сформированной в издательской ситуации позднесоветского времени, но не предназначенной для замещения недостаточной книжной дистрибуции. Кейс Вагинова показывает, как культурные практики самиздата, предназначенные для распространения текстов, могли быть использованы для персонального обращения с архивными или современными неконвенциональными знаниями.

В случае с Вагиновым мы избавлены от соблазна оставить за бортом исследования прагматику отсутствия/присутствия его текстов в литературном поле и вынуждены сосредоточиться на проблеме степени и качества их (не)конвенциональности для литературы 1960—1980-х годов или, шире, на проблеме соотнесения и функции канона и архива в позднесоветское время.

Канон и архив оказываются сегодня центральными понятиями в квантитативных литературоведческих исследованиях эволюционных процессов, в рамках которых проводится морфологический анализ множества художественных текстов, определяются условия их проявленности, критерии их актуальности [10]. Не обладая компьютерными лабораториями, участники позднесоветского поля литературы тем не менее работали с архивом и архивными понятиями в достаточной мере буквально. На уровне академических институций и научной печати в 1960-х годах шла полемика вокруг западного литературного модернизма Джойса, Пруста, Кафки — его сущности, значения для развития актуальной реалистической литературы. Как показывает анализ понятия «модернизм» в оттепельный период, проведенный А. Волынской, под эстетической и поэтической категорией понималась, в общем-то, фукольдианская система «формаций и трансформаций» [Фуко 1996: 130] культурных высказываний:

Модернизм в советской эстетике и литературоведении не просто описывал канонический корпус текстов, но представлял собой именно «оператор», идею, консолидировавшую вокруг себя нормативный дискурс, выходящий далеко за рамки литературы и искусства и подотчетный государственной культурной политике [Волынская 2017: 176].

Дебаты вокруг творчества авторов 1920-х годов как актуальных проблемных (а не канонических) культурных явлений стоит назвать архивными — анахроническими, несвоевременными:

Инсценированная борьба модернизма и социалистического реализма — главное средство описания литературного процесса 1960—1970-х годов. Центральный ее тезис заключался в том, что модернизма в Советском Союзе не было. Так, в 1960-е годы разнородные художественные движения и критика 1920-х годов уже предстают «борьбой за реализм» [Волынская 2017: 186].

Волынская предполагает, что «разгромная критика закордонного модернизма выполняла идеологическую функцию предупреждения или превентивного удара» [Волынская 2017: 187] по художественному андеграунду, однако, как кажется, дело обстояло сложнее — оттепельный дискурс, в целом, был настроен на устранение культурного разрыва сталинского времени и потому во многом строился на одновременном использовании архива как артефакта истории и архива как системы, обуславливающей продуцирование культурных высказываний. Представители андеграунда, равно как и провластные агенты, предполагали актуальность архивных данных, однако в качестве адекватных операторов они использовали не эстетические понятия, а конкретные исторические личности и их творчество, которое не столько читалось и интерпретировалось, сколько использовалось в построении неофициального дискурса и неофициальных литературных сообществ. Более того, те способы взаимодействия с архивом, которые применялись в позднесоветское время, нельзя назвать собственно чтением — восприятием, побуждающим к продолжению традиции, формированию канона. Сохраняющий свой архивный статус, не проявленный печатно текст должен был остаться «нечитаемым», но при этом он оказывался объектом манипуляции, инструментом культурной коммуникации. Социализирующая функция «старых текстов» определялась и в самом способе их трансляции, и, как мы надеемся показать, была присуща не только оттепельной ситуации, но и всему позднесоветскому времени в целом.

Когда мы говорим о «культе Вагинова», мы предполагаем восприятие его творчества как культурное событие, что предполагает тождественность механизмов интерпретации художественного текста и вскрытия семиотического механизма социальной действительности [Гирц 2004: 473—523]. Архивный текст в позднесоветское время не обязательно должен рассматриваться в полном своем объеме, достаточно фрагмента, пересказа, отзыва о нем; но он обязательно должен быть не герметичной структурой, раскрывающейся в процессе интерпретации, а участником социокультурного взаимодействия. В некотором смысле история советской литературы предстает историей тех эмоциональных сообществ, которые Барбара Розенвейн называет текстуальными, в силу интерпретационных практик, формирующих не столько писательские стратегии, сколько нормы выражения литературных впечатлений и эмоций [Rosenwein 2006: 24—25].

Таким образом, изучение «культа Вагинова» позволяет заметить не только то, что и кем было сохранено и транслировано, но и то, какое положение в актуальном советском литературном поле занимали транслятор и его продукт трансляции — оказывающийся в одних ситуациях только найденными и сохраненными рукописями поэта, в других — кураторским конструктом советской эпохи, центром (текстуального) сообщества, художественным объектом литературного поля позднесоветского времени.

Перевод в настоящее

Несмотря на имевшуюся рекомендацию к одной из сестер Наппельбаум, первое большое интервью в рамках проекта по «возвращению Вагинова» Никольская взяла у своего знакомого, переводчика И.А. Лихачева. Лихачев был одним из тех, кто лично осуществлял связь поколений — на его «субботах» бывали молодые ученые-филологи, знатоки языков, завсегдатаи филармонии и представители культурного андеграунда: А. Хвостенко, Л. Ентин, А. Волохонский, Я. Виньковецкий, В. Вацуро, А. Лавров, А. Раппопорт, А. Журбин и др. [Никольская 2014: 18—29]. Его остроумие очаровывало, истории запоминались и, казалось, приоткрывали дверь в салоны 1920-х годов. Записанный с его слов рассказ о Вагинове больше похож на сборник анекдотов, пусть и выстроенный в хронологическом соответствии с биографией поэта. Так, Лихачев с гордостью заявил, что помещен в первый роман Вагинова «Козлиная песнь» (1928) в качестве Кости Ротикова, тогда как многие другие «прототипы» (как, например, Вс. Рождественский) уклонялись от связи с чудаковатыми героями Вагинова. Разъясняя, кто зашифрован под именем Тептелкин, Лихачев вспомнил, кроме прочего, как «особенно действовали на Пумпянского слова “Ах уж этот девственничек”, произнесенные квартирной хозяйкой» [Никольская 1963—1965]. О своих взаимоотношениях с Вагиновым он рассказал двусмысленную историю с подозрительными аберрациями, казалось бы, недавней памяти:

В начале 30-х произошел неприятный инцидент. Друг Ивана Алексеевича — художник Мариинского театра — (фамилии не помню) любил проказничать. Мог броситься в воду с моста (умел прекрасно плавать), во время событий на Халкин-Голе [11] вывесил у себя в квартире японские флаги. Об этом узнали. Посадили. В тюрьме рисовал декорации. Считал, что в случившемся виноват Иван Алексеевич. Отсидев, месяц до высылки был в городе. Рассказывал, что Иван Алексеевич стучал. Когда Иван Алексеевич несколько раз заходил к Вагинову, дверь не открывали и отвечали, что нет дома. В последние годы Вагинов писал очень мрачные вещи. У него был рассказ «Инженер» [12], в этом рассказе речь шла об инженере, которому изменяла жена. Иван Алексеевич, услышав «Инженера», сказал, что, будучи цензором, не пропустил бы его в печать. Это также послужило причиной охлаждения отношений [Никольская 1963—1965].

Никольская часто бывала у «старика» (как его называли в компании), и поэтому в тетради есть упоминания о других рассказах, полезных для вагиновских разысканий, случаи из жизни кузминского круга. Упоминается разговор о Ремизове.

Журфиксы Лихачева были не единственным местом, где можно было узнать о Вагинове от его современников. Никольская посещала «эллиниста» абдемита А.Н. Егунова, друга Вагинова и Кузмина, который, по воспоминаниям, любил говорить об авторе «Трудов и дней Свистонова» и делал это куда охотнее, нежели чем обсуждал собственное творчество [Гаврилов 2010: 148].

Кроме домов, куда была вхожа молодая исследовательница, существовали и другие. В интервью с нами Никольская указала Ю.С. Перцовича, критика, знакомца Кузмина, с которым общались А. Арьев и С. Довлатов, Т.Г. Гнедич, основательницу семинара поэтического перевода в городе Пушкине, который посещали В. Мишин, Т. Буковская, Ю. Вознесенская, А. Горнон, К. Кузьминский и др. [Никольская 2018] [13]. С 1969 года В. Эрль и Н. Николаев посещали Вс.Н. Петрова, который собирался писать о прототипах «Козлиной песни» (далее «КП»).

И.М. Наппельбаум не собирала у себя молодую компанию, избегала богемной жизни, однако, как представляется, продолжала быть центром культурного сообщества 1920-х годов в позднесоветское время, поддерживая связь со многими здравствующими из тех, кто посещал когда-то ее салон. Она снабдила Никольскую всеми необходимыми контактами, включая адрес вдовы автора «КП» — А.И. Вагиновой. Кроме того, по воспоминаниям Никольской, у Иды Моисеевны была прекрасная библиотека русской литературы 1920-х годов, и она сразу разрешила ею пользоваться, брать книги на дом: именно там Татьяна прочитала редкие коллективные сборники, в которых участвовал Вагинов («Город», «Ковш», «Ларь» и др.). Рассказ И.М. Наппельбаум ожидаемо начинался историей знакомства с Вагиновым в поэтической студии «Звучащая раковина» и был более сдержанным, конструктивным (хотя также содержал ряд интимных подробностей — в частности, Ида Моисеевна упомянула об ухаживаниях Вагинова за старшей сестрой Фредерикой Наппельбаум до его отношений с будущей женой).

До студенческих зимних каникул 1963/64 года Никольская успела поговорить о Вагинове с М.Л. Слонимским [14], Г.С. Гором [15] и вдовой поэта А.И. Вагиновой (Федоровой). Разговор с Александрой Ивановной, самым близким к Вагинову человеком из оставшихся в живых, состоялся не позднее января 1964 года, следовательно, оказаться внутри круга вагиновских современников для Никольской не составило большого труда. Отчасти это было возможно в силу коммуникативных качеств Наппельбаум, которые с годами не были утрачены. Даже в начале 1990-х архивные знания о Вагинове были доступны благодаря знакомству с Идой Моисеевной. А.Л. Дмитренко, редактор и текстолог, источниковед, собравший коллекцию материалов о Вагинове, вспоминал, как именно со звонка Наппельбаум начались его разыскания:

Впервые я узнал о Вагинове из антологии Евтушенко «Русская муза XX века», выходившей в Огоньке в 1987 году [16]. Евтушенко нашел нужным опубликовать только одно его стихотворение, «Я стал просвечивающейся формой…» (см.: [Вагинов 2012: 111]. — Д.Б.). 14 августа 1992 года я нашел в телефонной книге телефон Иды Наппельбаум, которая, как я уже тогда знал, входила в кружок «Звучащая раковина». Из телефонной будки на Литейном я позвонил ей на Рубинштейна, стал наскоро объяснять, что меня очень интересует творчество Константина Вагинова, что у меня есть групповая фотография кружка Гумилева и я не всех на ней могу назвать, но знаю Георгия Иванова, Ирину Одоевцеву и Веру Лурье. Вдруг Ида Моисеевна меня прервала: — А где вы сейчас находитесь?
— На Литейном.
— Заходите ко мне, у меня сейчас есть свободное время и мы обо всем поговорим.
Так я познакомился с Наппельбаум, которой на тот момент было 92 года. Она дала контакты и А.И. Вагиновой, и Веры Лурье [Дмитренко 2019].

Знакомство Дмитренко со вдовой Вагинова пришлось на последний год ее жизни — 28 сентября 1993 года она умерла. На момент поисков Дмитренко были живы немногие люди 1920-х годов, но ко всем из них можно было попасть, заручившись рекомендацией Иды Моисеевны. Именно применительно к близкому окружению Наппельбаум можно говорить о консервации рецепции (образа) Вагинова в духе Тименчика.

Но вернемся в 1960-е. Спустя более полугода после интервью с Вагиновой, в сентябре 1964 года Никольская встретилась с Н.С. Тихоновым и его женой М.К. Неслуховской в их ленинградской квартире на Зверинской улице. К этому моменту интересы Никольской расширились. Она стала спрашивать больше о контексте и (литературном) быте 1920-х.

Петербург 20-х годов. Масса кружков, направлений и течений. Крупные, противоположные поэты Клюев, Гумилев, Маяковский и др. сходятся и расходятся. На Невском торцовая мостовая. Нет трамваев. Гуляют посредине улицы. На Ростральной колонне растет полынь. Улицы в траве. Все голодные. Кто не умирает, не думает о еде. Ходят по улицам, рассматривают дома. <…> Вместе ходят по букинистическим лавкам. Ездят в Петергоф. Посреди огородов памятники античности, статуи. «Проклятый бог сухой и злой Эллады на пристани остановил меня» [17] [Никольская 1963—1965].

Осенью 1964 года интервью Никольской во многом меняют фокус — молодая исследовательница начинает интересоваться обэриутами, Вагинов оказывается в ряду других участников объединения (степень участия в котором до сих пор не прояснена [Александров 1968: 300—301; Кобринский 2006]). Первый разговор почти не о Вагинове (или почти без новой информации о Вагинове, которая была бы записана в тетрадь) произошел с О.Н. Гильдебрандт-Арбениной. В разговоре упомянута фотогеничность Вагинова, его интерес к античности. Ольга Николаевна дала списать стихотворение поэта, записанное ей в альбом («Звукоподобие проснулось…» [Вагинов 2012]). Однако более всего Арбенина сообщала о Хармсе и Введенском, упомянула Н.И. Харджиева и Л.Н. Рахманова. Она также дала контакты И. В. Бахтерева.

24 ноября 1964 года состоялась встреча Никольской с А.В. Разумовским, автором фильма «Мясорубка», показ которого завершал известный вечер обэриутов «Три левых часа» (1928). По характеру записей можно сделать вывод, что Никольская действительно почти ничего не знает о жизни Хармса и Введенского: Разумовский сообщил домашний адрес Хармса и самые общие сведения о вечере 1928 года. О Вагинове разговор зашел, когда Никольская спрашивала, нет ли у Разумовского каких-либо рукописных материалов (оказалось, что нет).

За встречей с Разумовским произошла встреча с Бахтеревым [18]. В воспоминаниях о нем Никольская назвала Бахтерева «последним обэриутом», не только потому, что он «пережил» своих литературных соратников, но и потому, что не оставлял абсурдистское письмо в позднесоветское время, сохранял интерес к маргинальной культурной жизни, в частности посещал салон Ю. Вознесенской, читал там свои стихи, участвовал в обсуждении [Стратановский 2019]. Бахтерев подробно рассказывал о вечере «Три левых часа», о его участниках и вспоминал о Вагинове только в контексте ОБЭРИУ.

После вечера в доме печати абериуты <так!> на протяжении двух лет выступали в концертах. Как-то раз вместе с Утесовым, ездили они и в воинские части. Публика лучше других принимала Вагинова (его стихи были самыми понятными) [19] [Никольская 1963—1965].

Тетрадь Никольской заканчивается четырьмя интервью, проведенными в Москве в январе 1965 года. Она встретилась с П.Н. Лукницким и Н.К. Чуковским, с которыми до этого вела переписку. Еще раз посетила Тихонова. И по протекции Вагиновой была у пианистки М.В. Юдиной, в 1920-е годы принадлежавшей к кругу Бахтина.

Лукницкий много рассказывал о себе и о своих «Трудах и днях Гумилева», на тот момент хранящихся в машинописи. Вспоминал о клубной жизни 1920-х: о салоне Наппельбаум, салоне Виктории Чекан, салоне Марии Шкапской. Любопытно, что «“Козлиную песню” Лукницкий не читал, но слышал, что он там изображен» [Никольская 1963—1965], — он, как и многие, отрицал свои черты в героях романа (хотя они явно проступают в образе Миши Котикова [Вагинов 1999: 517]).Чуковский говорил о «западничестве» Вагинова [20] и о его близости к идее сопоставления христианства, пришедшего на смену язычеству в Риме, и революции в России, вспомнил несколько «странностей» Вагинова (например, что поэт избегал пользоваться электричеством и, будучи в гостях, любил припрятать вино, которое хозяева находили, к своему удивлению, наутро [21] ).

Январская поездка в Москву была последней вагиновской «источниковедческой экспедицией» Никольской. Мы не можем утверждать, что попавшая в наше распоряжение тетрадь — единственная из ее исследовательской лаборатории, посвященная Вагинову [22], однако почти все доступные нам материалы свидетельствуют о том, что с 1965 года этап сбора информации о Вагинове для Никольской был закончен — начался этап аналитического «синтеза» и попыток издания неопубликованных текстов поэта.

Тетрадь вагиновских штудий, куда Никольская записывала разговоры с теми, кто знал поэта, содержит и исследовательские черновые записи, свидетельствующие о методе и оптике. Так, в тетради есть списки (тематические ряды), которые явно выглядят «темными местами», но представляются ключевыми для понимания текстов Вагинова: это книги, упоминаемые в «КП» («Дафнис и Хлоя» Лонга, «Утешение философией» Боэция и др.), и два столбца — герои романа и их прототипы (второй столбец едва заполнен). Появляются размышления, попытки сформулировать черты поэтики Вагинова. Вот замечания о стихах:

В глубине чувствует время из грез в действительность и ее правильно воспринимает со светлой грустью. Поэтические мечтанья иносказанья. Поиск образов тщательно выбирает слова, имеющие самостоятельное для него значение. Многоголосая музыка. Древнегреческая эллинистическая. Любовь к прекрасному и знание его, а не любование. Трюки и постоянный, но не грубый перевод в настоящее.
Тема Петербурга. <…> Из Эллады в Петербург. И всюду свет нет мрака и игры словами [Никольская 1963—1965].

Во время учебы в ЛГУ Никольская занималась в знаменитом Блоковском семинаре Д.Е. Максимова, который, существуя на разных университетских площадках, с 1940-х по 1970-е годы был альма-матер для тех, кто изучал и кто читал и творчески усваивал Серебряный век [Иезуитова, Приходько 2007]. Максимов не скрывал знакомства с Вагиновым [Никольская 2014: 13] и почтительное отношение к его творчеству, однако не рисковал целостностью семинара и не разрешал писать о нем отчетные работы. Никольской он объяснил отказ формальным несоответствием — хронологически Вагинов относился к «советской литературе». В качестве темы дипломного сочинения было выбрано творчество забытого поэта-символиста С. Соловьева. Однако Никольская прочла доклад о творчестве Вагинова на домашнем семинаре Максимова, а после некоторых сомнений мэтра — и на семинаре в университете [Никольская 2014: 15].

Итогом университетских занятий Никольской стало выступление на XXII молодежной конференции в Тарту (1967) и последующая за ним статья «О творчестве Константина Вагинова» в сборнике по результатам конференции. Материалы конференций в Тарту привлекали внимание, существенно превышающее обычное для книжки студенческих работ. Эти сборники прочитывались насквозь [Барзах 2018; Николаев 2018], так как в них публиковались непроходимые в советской печати тексты, статьи писались на актуальные темы, были смелыми, даже провокативными [23].

Статья Никольской включает далеко не все известные по записям в исследовательском дневнике факты и наблюдения, особенно это касается компаративистских наблюдений информантов, большей части литературно-бытового контекста, однако в нем дано концептуальное видение творческого пути поэта. Текст начинается с краткой био(библио)графии Вагинова, далее предлагается периодизация его поэтического творчества:

1) 1919—1921. Сб. «Путешествие в хаос». Участие в эго-футуристском объединении «Кольцо поэтов». Никольская описывает бодлерианские мотивы Вагинова, впрочем, не называя имен и не указывая конкретные традиции: «Настроенность этих стихов пессимистична. Миром правит “больной одинокий Паяц” в шутовском колпаке с бубенцами. Лирический герой сборника “Путешествие в хаос” как бы декларирует свою ущербность, вырождение, осознает свою обреченность» [Никольская 1967: 95].

2) 1921—1925. Поэма «1925». Участие в студии Гумилева «Звучащая раковина». Отмечается усложнение ритмики и тяготение к белому стиху, усложнение словаря (за счет архаизмов и неологизмов) и — главное — обращение к античности, в отличие от Вяч. Иванова, С. Соловьева, О. Мандельштама, к «трагизм<у> периода упадка и разложения Римской империи» [Там же: 96]. «Поэт проводит аналогию между гибелью Рима после принятия христианства, обратившего античных богов в демонов, и гибелью Петербурга» [Там же: 97].

3) 1925—1934. Отмечается близость к «Столбцам» Заболоцкого. Никольская видит в текстах этого периода неудачную попытку лирического героя Вагинова обратиться к новой жизни, приводящую вновь к ощущению пессимизма и одиночества. При этом стихотворения третьего периода признаются наиболее совершенными в формальном плане: «В этих стихах усложненность и изысканность уступает место более строгой форме, происходит возврат к рифме, высокого совершенства достигает словесная инструментовка» [Там же: 98].

Никольская вполне разделяет поэзию и прозу, которая, по ее мнению, носит гротескный характер. От ранней прозы до поздних романов красной нитью проходит противопоставление культуры и цивилизации — проза Вагинова представляется летописью гибели культуры. Роман «Труды и дни Свистонова» несколько выбивается из общего ряда и посвящен трагедии писателя, существующего в литературе, «которая высасывает из него все соки» [Там же: 100].

В выводе Никольская формулирует основные тезисы работы:

1) «Творчество Вагинова, может быть, более, чем творчество кого-либо из его современников (ибо почти без всяких поправок на конъюнктуру), отразило гибель старой петербургской культуры» [Там же].

2) «И в то же время новые стилистические приемы в какой-то мере сближают его с поисками новых форм, с сюрреализмом. Особенностью его стиля является смещение обычных понятий времени и пространства, переплетение мира воображения и реальной действительности. Мир поэта дрожит и вибрирует. Опущение зыбкости и тревожной недосказанности создается в значительной степени путем необычного сочетания слов, столкновения словесных смыслов в сочетании с редким поэтическим мастерством» [Там же].

3) «Вагинов не создал своей школы, но без учета его творчества картина литературы 20-х годов была бы неполной» [Там же].

Вагинов в статье Никольской предстает аллегорией культурного разрыва, выражающей актуальную проблематику культурной коммуникации между поколениями. Атрибутами аллегорической фигуры становятся значимая для его текстов тема смены эпох («гибели петербургской культуры», последствия которой выступают благоприятной средой для «возвращения» Вагинова), «сюрреалистический» хронотоп, сочетающий в себе черты вымышленности и документальности, переплетающий эти понятия, и, наконец, сам жест указания на фигуру Вагинова, несправедливо забытую среди других литераторов 1920-х годов.

Мы подробно разобрали сюжет статьи Никольской в тартуском сборнике, так как именно этот текст оказался одновременно этапным в истории изучения поэзии и прозы Вагинова, монографическим — не использующим объяснительные параллели (например, с обэриутами или акмеистами) для описания специфики вагиновской поэтики, и манифестарным — Никольская предложила интерпретацию Вагинова, которая должна была разделяться культурным сообществом первой половины 1960-х годов: близких ей исследователей, мемуаристов и неангажированных читателей новой литературы.

Советские «эмоционалисты»

В 1986 году в журнале «Russian literature» Т.Л. Никольская опубликовала статью про литературно-художественную группу эмоционалистов — текст-силуэт, первое приближение к одному «забытому» раннесоветскому явлению [Никольская 1986]. Без административной поддержки и внятной программы (трудноразличимой с идеями экспрессионизма) группа не оказалась популярной среди современников, единственный выпуск альманаха «Часы» и три выпуска альманаха «Абраксас» (причудливое название которого в основном и привлекало внимание немногочисленных критиков, писавших про эмоционализм) [24] вряд ли стоит считать значимыми событиями культурного Петрограда первой половины 1920-х годов. Институциональные причины неудачной легитимации эмоционалистов очевидны: существовало противоречие «между действительным статусом объединения (которое не могло — и не пыталось — выйти за рамки кружка близких людей) и той ролью, на которую оно претендовала (направления, полноценного творческого метода)» [Пахомова 2017б: 147—148]. Никольская, посредством свидетельства художника В.А. Милашевского, бывшего оформителем альманахов, также подчеркивает формальное отношение объединения к «литературной борьбе» 1920-х: ее информант вспоминал, что круг эмоционалистов был узким, собрания не настраивали на продуктивность. Эмоционалисты — это «компания, которая собиралась за вечерним чаем» [Никольская 1986: 61]. Всего через несколько лет после публикации статьи Никольской [25] появилась статья с противоположным прочтением истории объединения. Ее автор, В.К. Кондратьев, будто идеальный читатель «Декларации эмоционализма», не только не замечал литературно-бытовые обстоятельства существования группы, но и представлял далекие от конкретики тезисы ее основателя М.А. Кузмина как прогностические, а не манифестарные — понятие эмоционализма используется Кондратьевым для обозначения актуальных поэтических тенденций (от манифестов Ч. Олсона до Language school и Поэтической функции), предвестником (и одновременно ровесником) которых, по его мнению, был Кузмин. Статья заканчивается программным тезисом:

Пристальность современного интереса к русской художественной жизни 1920-х годов и ее соотнесение с общей картиной мировой культуры XX века позволят, вероятно, полностью оценить не только значение М.А. Кузмина в развитии ленинградского, условно называемого, поэтического авангарда, но и выдвинутое им понятие «эмоционализма» шире, нежели несвойственную его принципам попытку создать очередное направление, увидев в этом, скорее, попытку определения возможных путей для русской поэзии [Кондратьев 1990: 35—36].

Кондратьев полностью оправдывает мэтра. Будто не замечая напрашивающуюся дихотомию салона и направления, он выстраивает формалистскую схему литературной эволюции. Кондратьев не только и не столько восстанавливает в правах «забытых» эмоционалистов 1920-х годов, сколько открывает еще не узнанных эмоционалистов позднесоветского времени. В некоторой степени Никольская совершала те же открытия.

Будучи в центре неофициальной культурной жизни в 1960—1970-е годы, являясь постоянным посетителем «журфиксов» И.А. Лихачева, А.Н. Егунова и др., последних представителей пореволюционной культуры, Никольская, конечно, не ставила себе задачу определить институциональную структуру литературного поля 1920-х и выявить стратегии репрезентации его легитимных участников, но отмечала саму (пусть и неудачную) попытку «салонной» легитимации, расширяющей представление о литературном быте и биографии отдельных участников группы, творчество которых усложняло представление о литературном дискурсе того времени. Такая оптика позволяла рефлексировать собственное нахождение на кухне как на культурной арене и определять знание о маргинальных литераторах (или даже интерес к ним) как инструмент социологизации внутри культурного сообщества.

Как представляется, позиция Никольской складывается на пересечении двух стратегий, свойственных двух кругам читателей Вагинова: 1) круг Л.Н. Черткова, объединенный историко-литературными интересами; 2) круг В.И. Эрля и «Малой Садовой» [Сумерки Сайгона: 25—31; Гайворонский 2004], которых стоило бы назвать предшественниками Кондратьева в понимании и художественном (эмоциональном) восприятии архивного знания о 1920-х годах. Мы постараемся последовательно разобрать эти две стратегии.

Зимой 1963—1964 года в Москве Никольская познакомилась с Л.Н. Чертковым. Знакомство произошло в квартире Светланы Купчик. Ее квартира на Мясницкой улице была известна в Ленинграде (у Купчик в начале 1960-х останавливался Бродский [Топешкина 2017]), в ней бывали многие из московского литературного круга: участники чтений на площади Маяковского (Ю. Галансков, А. Шухт, В. Осипов, А. Топешкина и др.) и «Поэты Мансарды» — как вспоминает Никольская, именно Минна Стефановна Папенкова, на тот момент жена Валентина Хромова, обратила ее внимание на Черткова. Сейчас сложно восстановить всех участников того вечера у Купчик, однако там были люди, искушенные литературой, знавшие ее не из школьных или вузовских учебников. И тем не менее Вагинов был, очевидно, персоной, неизвестной московской интеллигенции, — Никольская завела разговор о поэте с Чертковым, чтобы удивить молодого человека своей эрудицией. Однако выяснилось, что это было не просто. Чертков не только хорошо знал Вагинова, но и успел побывать у его вдовы, расспросить о нем у других людей 1920-х, с некоторыми из которых в тот момент Никольская еще не была знакома. Совпадение маргинальных культурных увлечений оказалось решающим. В 1965 году Никольская и Чертков поженились, еще через год стали жить вместе в Ленинграде [26].

Поэтическая деятельность Черткова (одного из «Поэтов Мансарды») была сопричастна источниковедческой, архивной работе, обеспечивавшей устранение внутрикультурного исторического разрыва. С первой половины 1950-х годов он «перепахивал Ленинку» [Никольская 2014: 50] в поисках литературы, оставшейся в неизвестном прошлом, знакомился с литераторами довоенного поколения (Крученых, Асеев, Слуцкий, Пастернак), не только чтобы преподнести им собственные стихи, но и чтобы уточнить факты о довоенной литературе [27].

Несмотря на то что исследования вокруг Вагинова производились супругами во многом сообща, поисковый почерк Никольской и Черткова вполне различим. Сохранившиеся интервью Черткова о Вагинове разрежены во времени, взяты у свидетелей мало известных, найденных без посредничества Наппельбаум или других людей 1920-х годов, сохранивших связи внутри литературного сообщества своего поколения. В общей сложности сохранилось 11 конспектов интервью.

27 ноября 1966 года датируется самый ранний конспект — Чертков беседует со скульптором Л.А. Мессом (в 1960-е — другом Г. Гора), с которым переписывалась и Никольская, но записей ее разговора с ним не сохранилось. Месс рассказал, что познакомился с Вагиновым в 1921—1922 году на встречах группы «Островитяне»: будущему автору бюста Ленина на Московском вокзале было 14 лет. Чертков записал любопытное свидетельство Месса о последнем годе жизни Вагинова:

Последний раз встретил незадолго до смерти. Вагинов жаловался на безденежье. Месс предложил устроить в институт Арктики на 680 рублей. Позвонил знакомому в институт, тот сначала согласился, но через несколько дней позвонил и сказал, что Вагинова взять на работу нельзя и что Месс чуть не подвел его [Чертков 1966—1971].

2 марта 1967 года Чертков разговаривал с А.И. Вагиновой. Он расспросил о судьбе семьи Вагинова (родителей, братьев) после смерти поэта, о быте самой Александры Ивановны в 1930-е годы, но основное внимание интервьюера сосредоточено на отдельных анекдотах из жизни поэта. Александра Ивановна вспомнила несколько странных историй, если и не проясняющих источники конкретных прозаических фрагментов Вагинова, то передающих атмосферу, в которых они создавались:

Вагинов несколько раз был в туб. санаториях в Пушкине, в Медвежьегорске, на севере. Он говорил, что нельзя оскорбить человеческого достоинства даже в самом жалком человеке. Многие из людей, с которыми он был знаком, были странны и кунсткамеричны. В Медвежьегорске, например, он познакомился с человеком, который болел сразу двумя венерическими болезнями. Его даже возили в Швецию на самолете как уникальный экспонат. Потом этот человек заболел сифилисом. Комнату снимал у священника. Узнав про болезнь жильца, священник, у которого были две дочери, решил написать заявление в вендиспансер, чтобы того осмотрели. Но жилец, услышав этот разговор, опередил священника и сам написал заявление на попа. Пришел врач и осмотрел священника, попадью и двух его дочерей.

Однажды в Эрмитаже Вагинов познакомился с супругами, комната которых была до потолка завалена мебелью и оставался только узкий проход. Муж любил белых мышей. У него их было штук пятьдесят. А жена разводила пауков [Чертков 1966—1971].

«Сыскной» метод Черткова предполагал проработку всех известных информационных каналов. Исследователь разговаривал не только с теми литераторами, кто был связан с салоном Наппельбаум или с группой ОБЭРИУ, но разговаривал с абдемитом А.И. Доватуром (см. его воспоминания: [Доватур 2014: 179—183], литературным критиком Ю.С. Перцовичем, помнящим только, что Вагинов взял у него почитать «Реальный словарь классической древности» Ф. Любкера и так и не отдал [Чертков 1966—1971]. Чертков приходил с расспросами к тем, кого вряд ли можно было отнести к хорошим знакомым Вагинова, но кто мог бы прокомментировать литературно-бытовую всеядность поэта. Он беседовал с И.А. Рахтановым, так как тот «учился на три курса примерно младше Вагинова» [28] («Вагинов был немного похож на Шелли. Белый воротничок апаш очень рафинированный. <…> Читал какой-то свой роман в черном здании <ГИИИ> на Исаакиевской площади») [Чертков 1966—1971]. Сохранилось интервью, взятое 27 января 1970 года у другого студента Института истории искусств, писателя Л.В. Успенского, почти не упоминавшего Вагинова («Видел его во время формалистических вечеров. Он любил доедать маринованные огурцы и грибы» [Чертков 1966—1971]), но много рассказавшего об институтских вечерах современной поэзии с участием Маяковского, Кузмина, Введенского и Хармса и др. Чертков нашел одноклассника Вагинова по гимназии Гуревича, писателя и хранителя архива Ходасевича и Мандельштама И.И. Бернштейна (псевд. Александр Ивич), который, к сожалению, почти не интересовался Вагиновым:

Вагинов и его брат единственные приезжали в гимназию в карете. По мнению Ивича, Вагинов был если не шизофреник, то неврастеник с резкой и быстрой сменой настроений [Чертков 1966—1971].

Исследователь познакомился с соседкой поэта по дому на Екатерининском канале, 105, Натальей Георгиевной Мазуровой, никак не связанной с литературными кругами:

Вагинов коллекционировал печати. Видела у него пергамент с печатями и стертым текстом, поверх которого было написано стихотворение Вагинова «Живу отшельником», Вагинов ходил в пальто мехом наружу, с наганом на боку. Дружил с братом Мишей. Сидел около постели больного. Когда брат умер, лежал на гробе. Папоригопуло <так!> был приятелем Вагинова, предложил устроить тир внутри Костиной комнаты. Мишень — между окон. Попадали в соседние квартиры [Чертков 1966—1971].

Итогом разысканий Черткова стала статья, сопровождавшая публикацию стихотворений Вагинова в сериальном немецком издании под общей редакцией Вольфганга Казака «Arbeiten und Texte zur Slavistik» в 1982 году. Статья Черткова повторяет композицию тартуской статьи Никольской, но каждая из частей наполнена принципиально большим количеством деталей, что, как кажется, объясняется не только временной дистанцией между публикациями. Стоит обратить внимание на сами детали, чтобы убедится, что речь идет о концептуальном расхождении в определении историко-литературной работы над творчеством Вагинова. Детали можно разделить на две группы. Часть из них образует систему перекрестных мнений, печатных и мемуарных реплик о поэзии Вагинова разных периодов: от Д. Выготского и Л. Лунца до В. Лурье, Н. Павлович и В. Брюсова — в некотором роде Чертков работает с облаком тегов, характеризующим одновременно и поэтику вагиновских текстов, и групповую отнесенность поэтики. Другая часть деталей определяет Вагинова в традиции и в ряду современной ему литературы. Экзотические для русской словесности вкусы и влияния Вагинова (простирающиеся от александрийской поэзии до Бодлера) тем не менее находят параллели в поэзии Державина, Пушкина, Лермонтова, Батюшкова, русских переводах Гомера и позволяют Черткову перестроить представления о литературной традиции, подводя пути к Вагинову: рядом с фамилиями мэтров упоминаются В. Кюхельбекер, В. Туманский и даже «малоизвестный поэт» Василий Григорьев с поэмой «Князь Андрей Курбский» (1830). Поэзию Мандельштама и Хлебникова Вагинов смешивает с английскими имажистами, Т.С. Элиотом и Есениным. Б. Поплавский оказывается его соседом по полке.

«Возвращая» Вагинова в литературный процесс, Чертков разрабатывает антиканон русской литературы, не просто противопоставленный пантеонам пролетарских писателей, но и отличающийся от любой континуальной линии исторического развития культуры. Особый статус архивного знания в позднесоветское время остраняет для Черткова само понятие канона, делает его невозможным для трансляции, превращает в сеть поэтик и поэтов, в которой аналитик-литературовед занимает позицию чистого транслятора, воссоздающего культурную информацию посредством построения связующих элементов сети, одновременно являясь одним из этих элементов.

Если Чертков своей деятельностью реализовывал вагиновскую метафору гибели/воскрешения старой культуры, то В.И. Эрль и другие представители «Малой Садовой» осваивали образ библиофила из романов Вагинова, указывающий на особый способ художественного существования в позднесоветской (архивной) культурной ситуации.

В мае 1965 года Владимир Эрль и Александр Миронов, никому не известные семнадцати-восемнадцатилетние ленинградские поэты, всего за полгода до этого познакомившиеся в читальном зале Публичной библиотеки, а затем оказавшиеся вместе в очереди за кофе в кафе на Малой Садовой, приехали в Москву с неопределенными планами знакомства с московской литературной сценой [Сумерки Сайгона: 27]. Помимо прочего, они узнали адрес Крученых, направились к нему, и тот практически сразу проникся к ним доверием. Вместо требования рекомендаций и формальных расспросов о цели визита Крученых мгновенно запросил культурный код — потребовал прочитать «Трущобы» В. Хлебникова и, после того как Эрль вспомнил текст стихотворения, пустил в свою аскетичную квартиру с кушеткой и стеллажами книг. Эта история представляется показательным случаем идентификации посредством литературы, однако, конечно, не самым частым. Художественный текст мог редуцироваться до фатического кода, однако также мог являться мотивацией социального воображения — интерпретацией повседневности, вариацией стратегии художественного проживания действительности [29]. В том же случае, если под текстом подразумевался материальный артефакт — рукопись, машинописная копия, книга, библиотечный фонд, полка букиниста, — задействовались уже не идеологические, а институциональные и технические аспекты архивного чтения, продуцирующего модернистские микроинституциональные модели, ставшие еще в XIX веке выражением жизненной прагматики и художественной экономики ненадежного (прекарного) существования и нашедшие свою вариацию в советское время [30].

Вальтер Беньямин определял поэтическую практику Бодлера, сопрягая ее с тем, чем промышляли бланкисты (политическое подполье) и апаши/старьевщики [Беньямин 2015: 12—18]. Продиктованный логикой Беньямина, инструментальный аспект чтения в позднесоветское время аналогично предполагал практику самиздата и особую форму коллекционерства, собирательства и копирования малодоступных изданий без обязательной передачи в третьи руки и без цели распространения.

В.И. Эрль любит вспоминать, как в 1966 году ко дню рождения купил себе портативную пишущую машинку «Olympia Progress» (куплена с рук, «контрибуционная», немецкого производства с русским шрифтом, чуть крупнее, чем обычно у портативных машинок) [Сумерки Сайгона: 27; Эрль 2018]. Эрль был создателем и единственным сотрудником издательства «Польза», где «печатались» А. Хвостенко и А. Волохонский. Но кроме актуального творчества знакомых и своих собственных сочинений, Эрль набирал книги любимых авторов (так, он напечатал «Опыты соединения слов посредством ритма») и позднее заинтересовался текстологией и расшифровкой рукописей. Его печатная машинка не только помогала проявить и распространить недоступную архивную информацию, работа за ней оборачивалась поэтизацией процесса экспликации/проявления текста. Эрль применял своего рода метафикциональный прием — остранение материального носителя фикциональной формы. Поэтическая прагматика взаимодействия с текстом (рукописью, потом машинописью, потом составленной коллекцией текстов и примечаний к ним) была воспринята неофициальным культурным сообществом. Текстологическая работа Эрля, по-настоящему плодотворная и авторитетная — он принимал участие в первых изданиях собраний сочинений Хармса, Введенского и Вагинова, ему доверяли печать наследия родственники безвременно ушедших поэтов нескольких поколений (именно он сохранил и издал сочинения Л. Аронзона, скопированные им в 1970-е, и собрал и подготовил к изданию сочинения В. Кондратьева — во второй половине 2000-х) — стала поводом для присуждения ему Премии Андрея Белого в 1986 году. В речи при получении премии Эрль дал характеристику текстологии как художественного жеста — объекта премирования и легитимации поэта как текстолога в неофициальной культуре. Факт премии — «Хеленуктический перст судьбы, который я яростно приветствую» [Эрль 2011: 59], — Эрль воспринял и как иллюстрацию абсурдистского существования культурных институтов, и как экспрессивный образ, новую проекцию сюрреалистического бриколажа действительности (бодлерианца) Вагинова. Речь заканчивалась двумя цитатами из «Краткого словаря селекционно-генетических терминов в животноводстве» Б.П. Завертяева (М., 1983), по-разному прорабатывающими метафору текстолога: это описание эпистаза — взаимодействия между генами разных локусов («скрещивание лошадей рыжей и серой масти» [Там же]) и дефиниция тератологии — науки, изучающей уродство («Тератология животных исследует отклонения от нормального типа организма, обусловленные главным образом нарушениями зародышевого развития» [Там же]) [31].

Одним из составляющих гибридного жизнестроительства было хождение по букинистам и выискивание остатков порезанных тиражей книг, некоторые авторы которых когда-то так же искали на вербных ярмарках и блошиных рынках книги из дворянских библиотек. Среди посетителей «Малой Садовой» книги, имевшие коллекционную ценность, распределялись по интересам, вне зависимости от того, кому счастливилось обнаружить желанный экземпляр. Весной 1968 года в магазине «Академкнига» за чудовищные по тем временам деньги из-под полы был куплен в подарок Эрлю экземпляр «Козлиной песни» [Николаев 2018], Эрль смог отплатить дарителю только в 1980-е, когда нашлась редчайшая брошюра Л.В. Пумпянского «Достоевский и античность» (1922), архивом и публикациями которого тот занимался. В Москве в 1972 году на Кузнецком Мосту в «Старой книге» были найдены «Опыты соединения…» с автографом Вагинова и впоследствии подарены Черткову. Тогда в обмен он принес «По ту сторону Тулы» А. Николева (Егунова) [Николаев 2018].

Другой атрибут поэта-текстолога — работа с библиотечными фондами. Сотрудниками различных библиотек в конце 1960-х годов были Эрль, Николаев, Д.В. Макринов (Дм. М.), Е. Звягин, Т. Буковская, А. Миронов [Сумерки Сайгона: 27—28; Николаев 2018]. Там просматривалась периодика, в которой, конечно, можно было найти многое из того, что не выдавалось или не выходило отдельным изданием. Кроме того, и это, конечно, основная функция подшивок журналов — периодика была своеобразным навигатором по неизвестной литературе начала века. Внимательно пролистывались и современные научные издания. Один из таких рейдов дал значимую концептуализацию для выбранной (поэтической) формы взаимодействия с архивом Вагинова.

25 ноября 1970 года состоялось заседание Лингвистического объединения при Лаборатории вычислительной лингвистики МГУ, посвященное 75-летию со дня рождения М.М. Бахтина. В заседании участвовали Б.А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов, П.Г. Богатырев и А.А. Дорогов (см. о нем.: [Дорогов 2005]). Отчет о событии был опубликован во втором номере «Вопросов языкознания» за 1971 год. Особое внимание на «Малой Садовой» привлек доклад Дорогова [Николаев 2018], который выстраивал связь между литературной теорией 1920-х годов и практикой Вагинова и обэриутов:

По мнению А.А. Дорогова, как деятельность ОПОЯЗ’а была связана с практикой русских поэтов-футуристов, так и идеи М.М. Бахтина можно связать в некотором смысле с другой линией в русской поэзии, происхождение которой достаточно сложно и не вполне еще выяснено (однако здесь можно отметить некоторые черты творчества В.В. Хлебникова и О.Э. Мандельштама). Видным деятелем этой линии был К. Вагинов, Н.М. Олейников и поэты обереуты <так!>: Н.А. Заболоцкий, А.И. Введенский, Д.М. Хармс, Ю.Д. Владимиров. Если в первом случае (футуристы — ОПОЯЗ) исследуется поведение слова в пределах языка, по отношению к языковому контексту и тем самым как бы открывается и устанавливается все то многообразие смыслов, которое в слове заключено и которое можно из него извлечь («самовитое» слово — теория остранения), то во втором случае (Бахтин — Вагинов — обереуты <так!>) основной является установка на восприятие слова, включение его в систему жизненной ситуации. В первом случае смысл слова определяется изменениями языкового контекста, во втором случае — изменениями социального контекста. М.М. Бахтин, таким образом, утверждает необходимость выйти за рамки синтактики и перейти в область исторической семантики и социально-прагматического анализа слова и текста [Ревзина 1971: 161].

Прагматическая теория художественного дискурса Бахтина выполняла ту же кураторскую роль по отношению к Вагинову, что и «диалектология» художественной речи МЛК и ОПОЯЗа для Хлебникова и футуристов. В 1991 году Эрль и Никольская издали сборник вагиновской прозы [Вагинов 1991] (где впервые собраны все четыре романа), что было бы невозможно без поддержки бахтиноведа С.Г. Бочарова, подавшего заявку в издательство и отстоявшего кандидатуры публикаторов, неочевидные для большого московского издательства «Художественная литература». Так в первом полном издании прозы Вагинова осуществилось взаимодействие исследователей теории Бахтина и творчества автора «КП».

Интерес к творчеству Вагинова, конечно, не ограничивался кругом «Малой Садовой». По воспоминаниям Олега Юрьева, в 1980-е годы Вагинов был популярен в ленинградской неофициальной культуре, и любители альтернативной истории литературы часто ставили его на место Мандельштама:

Виктор Кривулин… осторожно противопоставлял Вагинова Мандельштаму — дескать, Мандельштам что, а Вагинов — это да! Современная ленинградская поэзия идет от него! (курсив авторский. — Д.Б.). Простые души, верившие Кривулину безусловно, так и говорили: «Мандельштам, ну да, хороший поэт. Но вот Вагинов!..» [Юрьев 2016]

Вагинова как ультрапетербургского поэта, обладающего лиризмом Мандельштама, могли любить и ценить многие, от Бродского [32] до Кривулина. Но, в отличие от Эрля и др., Кривулин не противопоставлял себя Бродскому посредством Вагинова — обращение поэтов «Малой Садовой» к Вагинову и обэриутам во многом было обусловлено желанием не писать ничего вослед «ахматовским сиротам». Вагинов оказался для них конструктивной единицей, не столько фундирующей эрудицию и начитанность, сколько обуславливающей их стратегии литературного поведения и в конечном счете воспроизводящей культурные практики взаимодействия с «архивным» автором, без попыток его канонизировать.

Возможные стратегии чтения текстов Вагинова, несмотря на их множественность и вариативность, проявляют очерченные нами кураторские механизмы рецепции. Как антикварные игрушки в лавке старьевщика, которые создают иллюзию сохранности (прошедшей) реальности, вагиновский вымысел дарует ощущение достоверного знания о настоящих людях — подталкивает к биографическим поискам Никольскую, является релевантным определением деятельности Черткова и предлагает повторить опыт антикварного мастера Эрлю. Природа чтения-манипуляции и чтения-социологизации в случае Вагинова двоякая, в равной степени относящаяся и к позднесоветской культурной ситуации, и к прагматике самих художественных текстов, провоцирующей к кураторскому взаимодействию.

Библиография / References

[Александров 1968] — Александров А.А. Обэриу. Предварительные заметки // Československá rusistika. 1968. XIII. № 5. С. 296—303.

(Alexandrov A.A. Oberiu. Predvaritel’nie zametki // Československá rusistika. 1968. XIII. № 5. С. 296—303.)

[Барзах 2018] — Исследовательское интервью с А.Е. Барзахом от 10.10.2018 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s A.E. Barzahom ot 10. 10.2018 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Бахтин 2012] — Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М.М. Полное собрание сочинений: В 7 т. Т. 3. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 340—504.

(Bahtin M.M. Formy vremeni i hronotopa v romane // Bahtin M.M. Polnoe sobranie sochinenii: In 7 vols. Vol. 3. Moscow, 2012. P. 340— 504.)

[Беньямин 2015] — Беньямин В. Бодлер / Пер. с нем. С. Ромашко. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015.

(Benjamin W. Charles Baudelaire. Ein Lyriker im Zeitalter des Hochkapitalismus. Moscow, 2015. — In Russ.)

[Блюм 2003] — Блюм А.В. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917—1991: индекс советской цензуры с комментариями. СПб.: СПб ГУКИ, 2003.

(Bl’um A.V. Zapreschennye knigi russkih pisatelej i literaturovedov. 1917—1991: index sovetskoj cesury s kommentarijami. Saint Petersburg, 2003.)

[Борисов 1965] — Борисов Л.И. Письмо к Т.Л. Никольской // РО РНБ. Ф. 1278. Оп. 2.№13.

(Borisov L.I. Pis’mo k T.L. Nokol’skoi // Collection of manuscripts of RNL (Saint Petersburg). F. 1278. Op. 2. № 13.)

[Бреслер 2019] — Бреслер Д.М. КЛЭ: Т. 1—9 (1962—1978): краткий обзор для продвинутых пользователей // [Транслит]. 2019. №22. С. 75—83.

(Bresler D.M. KLE: T. 1—9 (1962—1978): kratkii obzor dl’a prodvinutyh pol’zovatelej // [Traslit]. 2019. № 22. P. 75—83.)

[Вагинов 1982] — Вагинов К.К. Собрание стихотворений / Сост., послесл. и примеч. Л.Н. Черткова, предисл. В. Казака. München: Sagner, 1982. (Arbeiten und Texte zur Slavistik; 26).

(Vaginov K.K. Sobranie ctihotvorenii / Ed. by L.N. Chertkov, intro by. W. Kasak. München, 1982.)

[Вагинов 1991] — Вагинов К.К. Козлиная песнь: Романы / Вступ. статья Т.Л. Никольской, примеч. Т.Л. Никольской и В.И. Эрля. М.: Современник, 1991.

(Vaginov K.K. Kozlinaya pesn’: Romany / Ed. by T.L. Nikolskaya and V.I. Erl’. Moscow, 1991.)

[Вагинов 1999] — Вагинов K.K. Полное собр. соч. в прозе / Подгот. текста В.И. Эрля; вступ. ст. Т.Л. Никольской. СПб.: Академический проект, 1999.

(Vaginov K.K. Poln. sobr. soch. v prose / Ed. by T.L. Nikolskaya and VI. Erl’. Saint Petersburg, 1999.)

[Вагинов 2012] — Вагинов K.K. Песня слов / Cост. А. Герасимова. М.: ОГИ, 2012.

(Vaginov К.К. Pesn’a slov. Moscow, 2012.)

[Вагинов 2019] — Вагинов К.К. Козлиная песнь / Подгот. текста, коммент. Д.М. Бреслера, А.Л. Дмитренко, Н.И. Фаликовой; ст. Н.И. Николаева, И.А. Хадикова и А.Л. Дмитренко. СПб.: Вита Нова, 2019.

(Vaginov K.K. Kozlinaja pesn’ / Ed. by D.M. Bresler, A.L. Dmitrenko, N.I. Falikovа. Saint Petersburg, 2019.)

[Варламова, Лукашунас 2019] — Варламова С.Ф., Лукашунас О.К. Спецфонды Российской национальной библиотеки советского периода (1917—1990-е гг.) // Цензура в России: история и современность: Сб. научных трудов. Вып. 9. СПб., 2019.

(Varlamova S.F., Lukashunas O.K. Specfondy Rossiiskoi Nacional’noi biblioteki sovetskogo perioda (1917—1990-e gg.) // Censura v Rossii: istoria I sovremennost’: Sb. nauchnyh trudov. Vol. 9. Saint Petersburg, 2019.)

[Волков 2000] — Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 2000.

(Volkov S. Dialogi c Iosiphom Brodskim. Moscow, 2000.)

[Волынская 2017] — Волынская А. Модернизм как советский антиканон: литературные дебаты 1960—1970-х годов // Логос. 2017. № 6. С. 173—202.

(Volynskaja A. Modernism kak sovetskii antikanon: literaturnie debaty 1960—1970-h godov // Logos. 2017. № 6. P. 173—202.)

[Гаврилов 2010] — Гаврилов А.К. Журфиксы на Вёсельной: А.Н. Егунов // Гаврилов А.К. О филологах и филологии. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 2010. С. 144—151.

(Gavrilov A.K. Zhurfixy na Vesel’noj: A.N. Egunov // Gavrilov A.K. O philologah i philologii. Saint Petersburg, 2010. P. 144—151.)

[Гайворонский 2004] — Гайворонский А.В. Сладкая музыка вечных стихов. Малая Садовая: Воспоминания. Стихотворения. СПб.: Издательство имени Н.И. Новикова, 2004.

(Gayvoronskii A.V. Sladkaja muzyka vechnyh stihov. Malaja Sadovaja. Vospominanja. Stihotvorenija. Saint Petersburg, 2004.)

[Гирц 2004] — Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004.

(Geertz C. The Interpretation of Cultures. Moscow, 2004. — In Russ.)

[Голынко 2018] — Исследовательское интервью с Д.Ю. Голынко от 26.12.2018 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s D.Yu. Golynko ot 26. 12.2018 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Дмитренко 2019] — Исследовательское интервью с А.Л. Дмитренко от 27.04.2019 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s A.L. Dmitrenko ot 27. 04.2019 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Дмитренко, Сажин 2019] — Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма / Под ред. А.Л. Дмитренко и В.Н. Сажина. СПб.: Вита Нова, 2019.

(Daniil Harms glazami sovremennikov: Vospominania. Dnevniki. Pis’ma / Ed. by A.L. Dmitrenko, B.N. Sazhin. Saint Petersburg, 2019.)

[Довлатов 1980] — Довлатов С. О планировании выпуска русской художественной литературы в нью-йоркском русскоязычном издательстве «Серебряный век» / Интервью с Г. Поляком // Новый американец. 1980. 5—11 нояб.

(Dovlatov S. O planirovanii vypuska hudizhestvennoi literatury v n’ju-jorkskom ruskojazychnom izdatel’stve “Sereb’anyj vek” // Novyi amerikanec. 1980. November 5—11.)

[Дорогов 2005] — А.А. Дорогов о встречах с М.М. Бахтиным и о его месте в истории лингвистических идей / Вступ. С.Г. Бочарова, публ., подгот. текста, биогр. спр. и примеч. П.Б. Переверзевой // Московский лингвистический журнал. 2005. Т. 8. № 2. С. 161—183.

(A.A. Dorogov o vstrechah s Bahtinym i o jego meste v istorii lingvisticheskih idej // Moskovskii lingvisticheskii jurnal. 2005. Vol. 8. № 2. P. 161—183.)

[Дружинин 2016] — Дружинин П.А. Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование. М.: Новое литературное обозрение, 2016.

(Druzhinin P.A. Ideologia i philologia. Vol. 3. Delo Konstantina Azadovskogo. Dokumental’noe issledovanie. Moscow, 2016.)

[Евтушенко 1987] — Русская муза XX века: поэтическая антология / Сост. Е. Евтушенко // Огонёк. 1987.№48 (нояб.). С. 35.

(Ruskaja muza XX veka: poeticheskaya antologia / Ed. by Ye. Yevtushenko // Ogon’ok. 1987. № 48 (nov.). P. 35.)

[Звягин 1982] — Гофман [Звягин] Е. Труды Константина из Петрополиса // Обводный канал. 1982. № 3. С. 218—224.

(Gofman E. Trudy Konstantina iz Petropolisa // Obvodniy kanal. 1982. № 3. P. 218—224.)

[Зубарев] — Зубарев Д.И. Суперфин Габриэль Гавриилович // Габриэлиада. К 65-летию Г.Г. Суперфина // http://www.ruthenia.ru/document/545599.html (дата обращения: 20.03.2020).

(Zubarev D.I. Superfin Gabriel’ Gavriilovich // Gabrieliada. K 65-letiju G.G. Superfina // http:// www.ruthenia.ru/document/545599.html (accessed: 20.03.2020).)

[Иезуитова, Приходько 2007] — Дмитрий Евгеньевич Максимов в памяти коллег, друзей, учеников: к 100-летию со дня рождения / Под ред. Л.А. Иезуитовой и И.С. Приходько. М.: Наука, 2007.

(Dmitrii Yevgenievich Maksimov v pam’ati kolleg, druzei, uchenikov: k 100-letiju so dn’a rozhdenia / Ed. by L.A. Iezuitova, I.C. Prihod’ko. Moscow, 2007.)

[Иоффе, Уайт 2019] — Иоффе Д., Уайт Ф.У. Николай Харджиев и разновекторная политика авангардного модернизма: теории и практики // The many lives of the Russian Avant-garde. Nikolai Khardzhiev’s Legacy: New Contexts. Amsterdam, 2019. P. 13—33.

(Ioffe D., White F.H. Nikolai Hardzhiev i raznovectornaja politika avangardnogo modernizma: teorii i praktiki // The many lives of the Russian Avantgarde. Nikolai Khardzhiev’s Legacy: New Contexts. Amsterdam, 2019. P. 13—33.)

[Каменский 1928] — Каменский В.В. Пушкин и Дантес. Тифлис: Заккнига, 1928.

(Kamensky V.V. Pushkin i Dantes. Tiflis, 1928.)

[Кобринский 2006] — Кобринский А.А. Даниил Хармс и Константин Вагинов // Russian Literature. 2006. Vol. 60. Issue III-IV. P. 379—386.

(Kobrinsky A.A. Daniil Harms i Konstantin Vaginov // Russian Literature. 2006. Vol. 60. Issue III-IV. P. 379—386.)

[Кондратьев 1990] — Кондратьев В.К. Предчувствие эмоционализма (М.А. Кузмин и «новая поэзия») // Михаил Кузмин и русская культура XX века. Тезисы и материалы конференции 15—17 мая 1990 г. Л., 1990. С. 32—37.

(Kondrat’yev V.K. Predchuvstviye emotsionalizma (M.A. Kuzmin i «novaya poeziya») // Mikhail Kuzmin i russkaya kul’tura XX veka. Tezisy i materialy konferentsii 15—17 maya 1990 g. L., 1990. P. 32—37.)

[Лютова 1999] — Лютова К.В. Спецхран библиотеки Академии наук. СПб.: Изд. отд. БАН, 1999.

(L’utova K.V. Spechran biblioteki Akademii nauk. Saint Petersburg, 1999.)

[Месс] — Месс Л.А. Письма к Т.Л. Никольской // РО РНБ. 1278. Оп. 2.№34.

(Mess L.A. Pis’sma k T.L. Nikol’skoi // Collection of manuscripts of RNL (Saint Petersburg) F. 1278. Op. 2. № 34.)

[Милашевский] — Милашевский В. Письма к Т.Л. Никольской // РО РНБ. Ф. 1278. Оп. 2. № 35.

(Milashevskii V. Pis’sma k T.L. Nikol’skoi // Collection of manuscripts of RNL (Saint Petersburg). F. 1278. Op. 2. № 35.)

[Николаев 2018] — Исследовательское интервью с Н.И. Николаевым от 24.09.2018 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s N.I. Nikolaevym ot 24.09.2018 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Никольская 1963—1965] — Никольская Т.Л. Тетрадь с записями бесед о Вагинове (Рукопись) // Архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (Германия).

(Nikol’skaja T.L. Tetrad’ s zapis’ami besed o Vaginove // Archive of Research Centre for East European Studies at the University of Bremen, Germany.)

[Никольская 1967] — Никольская Т.Л. О творчестве Константина Вагинова // Материалы XXII молодежной конференции в Тарту: Поэтика. История литературы. Лингвистика. Тарту, 1967. С. 94—100.

(Nikol’skaja T.L. O tvorchestve Konstantina Vaginova // Materialy XXII molodeznoi konferencii v Tartu: Poetica. Istorija literatury. Lingvistika. Tartu, 1967. P. 94—100.)

[Никольская 1986] — Никольская Т.Л. Эмоционалисты // Russian literature. 1986. № 20. Vol. 1. P. 61—70.

(Nikol’skaia T.L. Emocionalisty // Russian literature. 1986. № 20. Vol. 1. P. 61—70.)

[Никольская 2014] — Никольская Т.Л. Спасибо, что вы были. СПб.: Юолукка, 2014.

(Nikol’skaja T.L. Spasibo, chto vy byli. Saint Petersburg, 2014.)

[Никольская 2017] — Никольская Т.Л. Еще раз — спасибо! СПб.: Юолукка, 2017.

(Nikol’skaja T.L. Jescho raz — spasibo! Saint Petersburg, 2017.)

[Никольская 2018] — Исследовательское интервью с Т.Л. Никольской от 16.10.2018 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s T.L. Nikol’skoi ot 16. 10.2018 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Пахомова 2017а] — Пахомова А.С. Литературное объединение эмоционалистов: история, поэтика, проблемы текстологии: Выпуск. квалиф. работа магистра филологии. СПб., 2017 (на правах рукописи).

(Pahomova A.S. Literaturnoe ob’edinenie emocionalistov: istoria, poetica, problemy textologii: Vypusk. kvalif. rabota magistra philologii. Saint Petersburg, 2017.)

[Пахомова 2017б] — Пахомова А.С. Стратегии репрезентации на примере литературной группы (на примере объединения эмоционалистов) // Летняя школа по русской литературе. 2017. № 2. С. 134—152.

(Pahomova A.S. Strategii representacii literaturnyh grup (na primere literaturnoi grupy emocionalistov // Letnaia shkola po russkoi literature. 2017. № 2. P. 134—152.)

[Ревзина 1971] — Ревзина О.Г. Отчет о заседании Лингвистического объединения при Лаборатории вычислительной лингвистики МГУ, посвященное 75-летию со дня рождения М.М. Бахтина // Вопросы языкознания. 1971. № 2. С. 160—162.

(Revzina O. Otchet o zasedanii Lingvisticheskogo ob’edinenija pri Laboratorii vychislitel’noi lingvistiki MGU, posv’aschennoe 75-letiju so dn’a rozdenia M.M. Bahtina // Voprosy jazykoznanija. 1971. № 2. P. 160—162.)

[Савицкий 1998] — Савицкий С.А. Хеленукты в театре повседневности. Ленинград. Вторая половина 60-х годов // НЛО. 1998. № 30. С. 210—259.

(Savicky S.A. Helenukty v teatre povsednevnosti. Leningrad. Vtoraja polovina 60-h godov // NLO. 1998. № 30. P. 210—259.)

[Стратановский 2019] — Исследовательское интервью с С.Г. Стратановским от 28.05. 2019 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s S.G. Stratanovskim ot 28.05.2019 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Сумерки Сайгона] — Сумерки Сайгона / Сост., общ. ред. Ю.М. Валиева. СПб., 2009.

(Sumerki Saigona / Ed. by Yu.M. Valieva. Saint Petersburg, 2009.)

[Тименчик 2018] — Тименчик Р.Д. История культа Гумилева. М.: Мосты культуры, 2018.

(Timenchik R.D. Istorija kul’ta Gumileva. Moscow, 2018.)

[Топешкина 2017] — Топешкина А. «Я читала Ахматовой свои стихи, а лучше было помыть у нее пол!» / Интервью Бориса Кутенкова и Нади Делаланд // Лиterraтура. 2017. 11 октября // http://literratura.org/non-fiction/2470-aida-topeshkina-yachitala-ahmatovoy-svoi-stihi-a-luchshebylo-pomyt-u-nee-pol.html (дата обращения: 20.03.2020).

(Topeshkina A. «Ja chitala Ahmatovoj svoi stihi, a luchshe bylo pomyt’ jej pol» // Лиterraтура. 2017. October 11 // http://literratura.org/non-fiction/2470-aida-topeshkina-ya-chitalaahmatovoy-svoi-stihi-a-luchshe-bylo...) (accessed: 20.03.2020).)

[Фуко 1996] — Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. под общ. ред. Бр. Левченко. Киев: Ника-Центр, 1996.

(Foucault M. L’Archéologie du savoir. Kiev, 1996. — In Russ.)

[Чертков 1966—1971] — Чертков Л.Н. Записи интервью / Машинопись, рукопись // Архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (Германия).

(Chertkov L.N. Zapisi interview // Archive of Research Centre for East European Studies at the University of Bremen, Germany.)

[Чудакова 1998] — Чудакова М.О. Заметки о поколениях в советской России // НЛО. 1998. № 30. С. 73—91.

(Chudakova M.O. Zametki o pokolenijah v sovetskoj Rossii // NLO. 1998. № 30. P. 73—91.)

[Чуковский, Чуковская, 2015] — Чуковский H.K., Чуковская М.Н. Воспоминания Николая и Марины Чуковских / Сост., вступ. ст. Е.В. Ивановой; подгот. текста Е.В. Ивановой, М.Д. Чуковской; коммент. Е.В. Ивановой, А.Л. Дмитренко, П.Ф. Успенского. М.: Книжный клуб 36.6, 2015.

(Chukovskiy N.K., Chukovskaja M.N. Vospominanija Nikolaja i Mariny Chukovskih / Ed. by E.V. Ivanova. Moscow, 2015.)

[Шкловский 2000] — Шкловский В.Б. Тогда и сейчас // Литература факта: первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н.Ф. Чужака. М.: Захаров, 2000. С. 129—130.

(Shklovsky V.B. Togda I sejchas // Literatura facta / Ed. by N. F. Chuzhak. Moscow, 2000. P. 129—130.)

[Эрль 2011] — Эрль В. С кем вы, мастера той культуры? Книга эстетических фрагментов. СПб.: Юолукка, 2011.

(Erl’ V. S kem vy, mastera toj kul’tury? Kniga esteticheskih fragmentov. Saint Petersburg, 2011.)

[Эрль 2018] — Исследовательское интервью с В.И. Эрлем от 17.09.2018 // Личный архив Д. Бреслера.

(Issledovatel’skoe interview s V.I. Erlem ot 17.09. 2018 // Lichnyi arhiv D. Breslera.)

[Юрьев 2016] — Юрьев О. От звукоподражания к звукоподобию. Константин Вагинов, поэт на руинах // Звезда. 2016. № 6 (https://magazines.gorky.media/zvezda/2016/6/ot-zvukopodrazhaniya-dozvukopodobiya.html (дата обращения: 20.03.2020)).

(Jyr’ev O. Ot zvukopodrazhanija k zvukopodobiju. Konstantin Vaginov, poet na ruinah // Zvezda. 2016. № 6 (https://magazines.gorky.media/zvezda/2016/6/ot-zvukopodrazhaniya-dozvukopodobiya.html) (accessed: 20.03.2020)).)

[Algee-Hewitt, Allison… 2006] — Algee-Hewitt M., Allison S., Gemma M., Heuser R., Moretti F., Walser H. Canon/Archive. Large-scale Dynamics in the Literary Field // Stanford Literary Lab. Pamphlet 11. January 2016 // https:// litlab.stanford.edu/LiteraryLabPamphlet11. pdf (accessed: 20.03.2020).

[Rosenwein 2006] — Rosenwein B. Emotional Communities in the Early Middle Ages. Ithaca, London: Cornell University Press, 2006.

[von Zitzewitz 2020] — Zitzewitz, von J. Reading Samizdat // Reading Russia. A History of Reading in Modern Russia. Vol 3 / Ed. by Damiano Rebecchini and Raffaella Vassena. Milan: Ledizioni, 2020. P. 217—273.