В разные стороны: политическое в текстах Юрия Лейдермана

Denis Larionov. In Different Directions: Political Subjectivity in Yuri Leiderman’s Prose [1]

Первое, на что обращает внимание читатель, сталкивающийся с текстами Юрия Лейдермана, — необычность, неконвенциональность его письма. Даже на фоне экспериментальных произведений других, биографически и эстетически близких ему авторов (А. Монастырский, П. Пепперштейн) тексты Лейдермана поражают далекой от позы бескомпромиссностью, напоминающей (в том числе и стилистически) «Египетскую марку», «Четвертую прозу», а также поздние стихотворения Осипа Мандельштама. Можно сказать и откровеннее: проза Лейдермана довольно сложно устроена и способна доставлять читателю дискомфорт. Даже для тех, кто хорошо знаком с традицией сказа Н. Гоголя и Н. Лескова, головокружительным стилем Андрея Белого или синтаксическими машинами Раймона Русселя, взаимодействие с прозой Лейдермана может оказаться слишком сложным испытанием, связанным с расшифровкой множества мерцающих смыслов, по которым писатель «пробегается» в одном, даже коротком предложении, заставляя читателя теряться в нем. Энергичный автор как будто не в силах остановиться и обуздать захлестывающий его поток речи, словно бы доводя до предела отмеченное М. Фуко стремление модернизма устранить автора, оставив лишь «нескончаемый шепот написанного» [Фуко 2018: 18], который в прозе и поэзии Лейдермана становится невротической скороговоркой, сближающей самые разнородные контексты — от античности до современных культурных и географических реалий. Все эти реалии, будто в музыкальном произведении, объединяются общей темой, в интересующем нас случае — темой политического, которое понимается Лейдерманом как пространство конфликта и антагонизма и связано не с рациональным построением общественных отношений или представительством той или иной социальной группы, но с совокупностью разнообразных аффектов, которые и вводят субъект в поле политического действия [2]. По-видимому, подобный способ понимания аффекта, а значит, — в контексте нашего рассмотрения — и политического восходит к третьей и четвертой частям «Этики» Спинозы, где подробнейшим образом рассматривается влияние на человеческую жизнь аффекта, то есть «страсти души… смутной идеи, в которой душа утверждает большую или меньшую, чем прежде, силу существования своего тела…» [Спиноза 1998: 490]. В своих «Лекциях о Спинозе» Жиль Делёз (любимый философ Юрия Лейдермана, на которого я неоднократно буду опираться в этой статье) рассматривает спинозистское понимание аффекта как специфического, «нерепрезентативного модуса мысли» [Делёз 2016: 10], который реализуется в акте воли, сопровождающем идею той или иной вещи. Согласно Делёзу, аффекты (affectus) лежат в основании существования человека — этого «духовного автомата» со сменяющими одна другую идеями [Делёз 2016: 17] — увеличивая или уменьшая силу способности к действию, включенности в мир. Конечно, без этих пунктов невозможно помыслить политическое, которое для Лейдермана связано с реализацией пафоса — известного еще с античности риторического приема, задействующего как душевные силы субъекта (эмоции, ощущения), так и его телесные проявления (жест, ритм). Основываясь на «патетике с неухватываемым содержанием», в своих текстах Лейдерман расчерчивает непредсказуемую траекторию активности, которая «в каждом сингулярном случае… становится вздохом истории, ее затаенностью, дидактической конфигурацией, лишенной судьбы. Будь то моя бабушка Рая, отец Анны Франк или Саддам Хусейн» [Лейдерман 2017: 9, 138]. Можно сказать, что едва ли не любое развернутое предложение в текстах Лейдермана выступает моделью страстного отношения к историко-политической реальности, при котором разнообразные «голоса» не сводятся к стилистическому единству или семантическому полюсу, но независимо сосуществуют в рамках одного речевого периода. Вот характерные примеры, взятые из написанных в разные годы текстов практически наугад:

Так афроамериканские нагибающиеся студентки своими жесткими волосами образуют проволочные конструкции вокруг Димы Булычева, так возникают два типа штриховых рубчатых наложений: перекрывающиеся контуры греческих героев с больших глянцевых репродукций и нагибающиеся афроамериканские студентки, так образуется подобие оболочки вокруг Димы Булычева… [Лейдерман 2004: 54];

…и Хайдеггер машину после лекции гонит по ночной Германии домой, на юг. Он разобьется незадолго до рассвета, но смерти нет — открытый рот страны, Германию включим в Керчь — о, диво! диво! — и Хайдеггер и Брежнев молодой, бровастый [Лейдерман 2012: 150];

Как если бы люди Израиля апеллировали к датчанам, а те просто ложились друг на друга на склоне горы — их подбородки бы втыкались в затылки, их щеглы носились бы над поляной. Очередной поворот мира, шабаш-первопуток… [Лейдерман 2012: 42].

Как видим, предложения в текстах Лейдермана не просто сложны (это довольно очевидно), но перенасыщены значениями, перерастающими в семантические «вихри», изолированные друг от друга и заявляющие о своем присутствии практически одновременно. Отмеченное М. Фуко отделение фигуры автора от становящегося бессубъектным письма возникает еще у поздних предшественников модернизма (Г. Флобер, С. Малларме и др.), а затем развивается в литературном концептуализме (в лице таких разных его представителей, как Д. А. Пригов и Кеннет Голдсмит), оказавшемся одной из (ту)пиковых ветвей подобного подхода к письму и авторству. По-видимому, Лейдерман до определенного момента — точнее, до 1991 года, когда он покидает арт-группу «Медицинская герменевтика», — разделял большинство теоретических и практических установок концептуалистского творчества, но со временем разочаровался в них: прежде всего, из-за того, что, по его мнению, это движение склонно переносить центр тяжести на причину художественного жеста, его основание, пренебрегая художником как «частным случаем — вне времени истории искусств… и вне пространства обобществлений» [Лейдерман 2017: 24]. Сегодня Юрий Лейдерман относится к концептуализму с раздражением, откровенно и последовательно отрицая его художественную ценность, предъявляя к нему политические претензии и называя «подлым искусством. В лучшем случаем, таким же подлым, как советский союз. В худшем — таким же подлым, как путинская Россия» [Лейдерман 2017: 321—322]. Может показаться, что Лейдерман впадает в демагогию и романтический раж, предлагая вернуться к этической определенности и тождественности субъекта биографическому автору, однако такой вывод был бы поспешным. Скорее, писатель стремится найти способы уклонения — ускользания, говоря языком Жиля Делёза, — от ставших инерционными объяснительных моделей концептуализма, который уже к началу 1990-х годов сформировал нечто вроде канона (или, точнее, антиканона). Критическая позиция Лейдермана зафиксирована в знаменитом «Словаре терминов московской концептуальной школы» (1999): в программном предисловии «Этика дополнения» он замечает, что согласился участвовать в этом издании только в качестве составителя одного из «дополнительных словарей», который служил бы не символической валоризации концептуализма как завершенного проекта, но развивающейся процессуальности эстетической деятельности, «обращенной уже не к ретроспективной истории “круга авторов”, но к своему собственному эстетическому “никуда”» [Лейдерман 1999: 20]. Такой подход не только задавал необходимую (и принципиальную) авторскому проекту Лейдермана «степень ненужности», но и позволял уклониться «от навязанной миром “товарной” основы» [Лейдерман 1999: 20], сопровождающей культурное производство вообще и способствующее постсоветской легитимации концептуализма в частности. Тем не менее взаимодействие с концептуалистами не прошло для Лейдермана бесследно, что отразилось уже в его первой книге, «Имена электронов» (1997): как отмечает в своей проницательной рецензии Владислав Софронов, в книге проблематизируется «чтение вообще: как можно читать сегодня? <…> Какую полиграфическую форму придать тому, что грозит вытеснить нас за пределы чтения?» [Софронов 1997]. Подход Лейдермана соединяет своего рода «декламацию» (Б. Эйхенбаум) с экспериментальным письмом европейского высокого модернизма и домодернистской литературы, головокружительным образом соединяя Гоголя и Малларме, Андрея Белого и Раймона Русселя [3]. Тексты Лейдермана лишены даже намека на возможность пресловутого «рассказывания историй», без которого невозможна интерпретация телеологического развития сюжета. Внимание читателя перенаправляется на речевую, материальную природу письма, подчеркиваемую специфическим синтаксисом, за счет которого практически каждое предложение развивается по принципу бриколажа. Особенно показательны в этом отношении «Мугамы», программный для Лейдермана текст:

Приди, Шарон, в поля Сарона! оставь Закон листьям растений (клена и жимолости). Возлюби зеленых. Раскрои барана. А ты засеки время, швейцарец Карон [Лейдерман 2012: 311];

Как зять, как тать, как топь, тофик! — в сапогах ни шаркай, но опускай ноги в ямки земли. Заусенцами подымай маму и Лизку к склону горы. Пусть кричат — Эммануэль! [Лейдерман 2012: 318];

Но как прислониться к бедру твоему, Гора? Ко лбу Моби Дика? Собирать вишни, разбросанные поутру? Трубит горнист попусту. Мы с Ахавом уже не сможем взять на себя Хлою — что тетушку, что пастушку. Чичкан, каламера! Чао, рогацци! Рогатка [Лейдерман 2012: 327].

Письмо приобретает характер полифонической системы, опирающейся не на бахтинский диалогизм, но на более сложную и гетерогенную систему, которую можно представить в виде кинематографического полиэкрана, где на каждом сегменте разворачивается несводимое к другому речевое событие. По всей видимости, в основе такой системы лежит логика случайности, подчеркивающая, согласно В. Софронову, «проблематичность чтения» текстов Лейдермана, которую не отменяет ни статус состоявшегося литературного продукта («концептуального полиграфического произведения» [Софронов 1997]), ни легитимация в рамках литературных институтов (таких как Премия Андрея Белого, присужденная Лейдерману за книгу прозы «Олор» в 2004 году). «Проблематичность» при этом связана не столько с изощренностью писательского метода Лейдермана (как в случае названных выше авторов-модернистов, стремившихся создать совершенное, уникальное в своем роде Произведение), сколько с телесной, аффективно-жестуальной природой его письма.

Предложенное сравнение с визуальным эквивалентом не покажется надуманным, если вспомнить, что Лейдерман был одним из авторов (совместно с режиссером Андреем Сильвестровым) масштабного проекта «Бирмингемский орнамент», созданного на стыке кинематографа и современного искусства. В этом проекте была задействована и его собственная проза, зачитывавшаяся гротескно-серьезными персонажами, например ведущими телевизионных новостей. Эксцентричная манера актерской работы с фрагментами лейдермановской прозы в «Бирмингемском орнаменте» наводит на мысль, что перед нами не только проза в ее привычном понимании, но и элемент визуальнозвуковой композиции, лишь временно оказавшийся на бумаге и подлежащий скорее фонической артикуляции, чем чтению в привычном (рецептивном) смысле. Как и Ж. Делёз, совместно с Ф. Гваттари исследовавший несемиотические элементы кафкианского письма, Лейдерман выделяет нелитературные элементы текста, тем самым высвобождая многообразие значений, попутно лишая литературу (как набор институциональных и стилистических конвенций) монополии на их выражение. В близком Лейдерману делёзианском понимании литературы звук, «звуковой блок» [Делёз, Гваттари 2015: 7], несет однозначно эмансипаторную функцию, освобождая текст от диктата личной памяти, способствующего регрессу субъекта до меланхолического одиночки, тогда как (по словам Кафки) «литература — это дело народа», реализующее возможность «коллективного высказывания» [Делёз, Гваттари 2015: 21—22]. Очевидно, что подобная трактовка творчества Кафки достаточно неортодоксальна, а природа присутствующей в его прозе «коллективности» далека от привычного удушливого понимания этого понятия и связана с интерпретацией Делёзом литературы (а также эстетической и познавательной деятельности в целом) как «набора перцептов и аффектов» [Петровская 1999: 109], принадлежащего одновременно всем и никому. Но если большинство рассматриваемых Делёзом авторов оставались в пределах более или менее конвенционального письма, экспериментируя с возможностями литературы изнутри, Лейдерман доводит свой метод до своеобразного «высокого схематизма», последовательно расчерчивая аффективный ландшафт своей прозы: «Опыт, опыт — разрыв по склонам, и еще лисенок — были изображены на знамени его. Лисенок в форме, гренадер, Джордано Бруно в санбенито, Джордж Вашингтон — смелей ступай, когорта! Ваш шаг единый, ваш “обломок Империи = Империя”, вновь и вновь забрасываемый на склоны гор» [Лейдерман 2012: 44]. Как видно из приведенной цитаты, своего рода основанием, центром аффективного ландшафта выступает «гора»: именно этот образ становится очагом антагонизма между различными этико-политическими доктринами (отсылающими, с одной стороны, к онтологии Мартина Хайдеггера, с другой — к имманентизму Жиля Делёза).

Но вернемся к отношениям Лейдермана и концептуализма. Сегодня, спустя двадцать лет после издания «Словаря терминов московской концептуальной школы», стало очевидным, что порождающие модели концептуализма были успешно ассимилированы различными политическими контекстами, будь то медийный хаос 1990-х, международный рынок современного искусства 2000-х или играющий в респектабельность (пост)кризисный мир 2010-х. Концептуалистская риторика — с ее метапозиционированием, «невлипанием» и т.д., и т.п. — оказалась перехвачена и упрощена политическими технологами и провластными публицистами, создававшими символическое поле государственной власти в начале века. По словам марка Липовецкого, «циническое “многоязычие” только поверхностно напоминает концептуалистское или, в более широком смысле, постмодернистское мерцание (термин Д. А. Пригова) <...> мерцание у московских концептуалистов не описывается простым сосуществованием парадигматически несовместимых языков или дискурсов, но предполагает их организованное столкновение, ведущее к постоянной взаимной проблематизации — или даже к их взаимному предательству» [Липовецкий 2018: 235]. В самом общем виде эти слова могут быть применены и к текстам Лейдермана, однако между его и приговским подходами есть существенная разница, связанная с близким Лейдерману аффективным восприятием политики. В отличие от холодной «мерцательной» [4] аналитики конфликтующих идеологических дискурсов у Пригова, Лейдерман склонен «влипать», даже ввергаться в каждый из них почти на телесном уровне, делая границу между этими дискурсами неразличимой.

Гетерогенная и даже «шизофреническая» природа подобного типа письма очевидна, но это лишь часть возможного объяснения, которое к тому же уже было дано самими участниками группы «Медицинская герменевтика» в конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда Лейдерман еще входил в эту группу. В уже упоминавшемся «Словаре» можно найти несколько понятий, прямо или косвенно связанных с шизопроблематикой, осознанной не столько в медикалистском, сколько в психоделическом ключе. Центральным из них является шизоанализ: медгерменевты (прежде всего Павел Пепперштейн) подчеркивали, что шизоанализ «резко поднимает акции “состоявшегося шизофреника”, “машин желания”, записывающих свои импульсы на “теле без органов”» [Словарь терминов 1999: 95]. Это резюме последней части книги Ж. Делёза и Ф. Гваттари «Анти-Эдип» было сделано после знакомства с сокращенным переводом книги, выполненным философом и культурологом Михаилом Рыклиным, близким к кругу концептуалистов в 1980-е годы. Судя по отточенности и непрозрачности (на сегодняшний взгляд, чрезмерной) этого резюме, оно было предназначено для «внутреннего пользования» членами группы «Медицинская герменевтика», хорошо представляющими, о чем идет речь. При этом из всех возможных обертонов шизоаналитической концепции (психоаналитический, политический, психоделический и т.д.) в таком определении они сосредоточиваются на «переоценке роли семьи… и невроза» [Словарь терминов 1999: 95]. Это довольно странно, так как в своих текстах и картинах каждый из медгерменевтов «поднимает акции состоявшегося шизофреника» по-разному, педалируя несходные аспекты шизоаналитической теории. Так, например, для Павла Пепперштейна шизоанализ служил эпистемологическим инструментом, позволяющим конструировать культурно насыщенные (утопические) виртуальные (или галлюцинаторные) пространства, сквозь которые персонажи могут более-менее свободно перемещаться, для чего автор задействует принципы реализма, волшебной сказки и мифологического эпоса. Кажется, этот принцип схвачен в небольшом тексте Лейдермана «Картина в стиле Паши» [Лейдерман 2004: 266—267], а также в не потерявшей своей актуальности статье М. Рыклина «Триумф детриумфатора (Линия буквы)», согласно которой, «убегая от мира, бессильно претендующего воплощать в себе принцип реальности, герой на самом деле лишь перебегает из одного бреда в другой, скорее всего даже менее тяжелый» [Рыклин 2003: 242]. Такой подход позволяет Пепперштейну показать фантазматическую, воображаемую природу любой идеологии, в пустотную сердцевину которой возможно проникнуть в результате, например, психоделического трипа.

В отличие от Пепперштейна, Лейдерману нет необходимости в подобном смещении, так как его тексты восходят к радикальным практикам модернизма, предполагающим экспериментальное отношение к письму и субъекту. Он использует разбегающуюся речь «состоявшегося шизофреника» не для создания разного рода «возможных миров», но для выражения весьма специфического для литературы, но хорошо знакомого политической философии субъекта — нетотального, не укорененного в единственной точке, но множественного, расплетающегося, диссоциирующего «я», движущегося «навстречу тому напряжению, которое протекает через него» [Делёз 2019]. Синонимом подобного множества в прозе Лейдермана оказываются народ/народы, которые, конечно, понимаются им не в партикулярном или тотализующем смысле (как это происходит в рамках realpolitik), а в духе теории М. Хардта и А. Негри, как освободительный, революционный феномен, собрание не сводимых к целому витальных сингулярных воль, находящихся в процессе безостановочного становления и перемещения, а порой принимающих монструозный характер [Хардт, Негри 2006]. Политическая фигура множества (multitude), впервые возникшая в политических трактатах Спинозы, была актуализирована теоретиками итальянского операизма (А. Негри, П. Вирно), стремящимися дать определение новому революционному классу. Лейдерман же переносит акцент с революционности множества на его витальность, вещая как бы изнутри жизненного мира — коллективного субъекта, разбредающегося в разные стороны. Пересекающие границы государств множества в прозе Лейдермана можно воспринимать, как минимум, двояко: с одной стороны, как геопоэтический конструкт, в формировании которого главную роль играет окружающий (городской, но чаще горный или островной) ландшафт (например, «китайчата над Москвой», сплетающиеся «в темный орнамент» [Лейдерман 2013: 8]), с другой — как политический субъект, который, по-видимому, можно определить только апофатически, как «еще не ставший» народ [Лейдерман 2013: 35], о котором грезит американский композитор Чарльз Айвз в одном из текстов Лейдермана. Две эти перспективы практически никогда не присутствуют в его прозе в чистом виде. Парадоксальные ассамбляжи Лейдермана возникают из смешения этих двух планов: народы/множества используются автором так же, как художник-абстракционист использует краски.

Библиография / References

[Делёз 2016] — Делёз Ж. Лекции о Спинозе / Пер. с фр. Б. Скуратова. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.

(Deleuze G. Spinoza. 1978—1981. Moscow, 2016. — In Russ.)

[Делёз 2019] — Делёз Ж. Письмо суровому критику // Syg.ma. 2019. 22 сентября (https:// syg.ma/@uncle-stew/zh-dielioz-otvietsurovomu-kritiku (дата обращения: 5.11. 2019)).

(Deleuze G. Lettre à un critique severe. 2019. — In Russ.)

[Делёз, Гваттари 2015] — Делёз Ж., Гваттари Ф. Кафка: За малую литературу / Пер. с фр. Я.И. Свирского. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2015.

(Deleuze G., Guattari F. Kafka. Pour une littérature mineure. Moscow, 2015. — In Russ.)

[Лейдерман 1999] — Лейдерман Ю. Этика дополнения // Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. А. Монастырский. М.: Ad Marginem, 1999. с. 18—20.

(Lejderman Y. Etika dopolneniya // Slovar’ terminov moskovskoj konceptual’noj shkoly / Ed. by A. Monastyrskij. Moscow, 1999. P. 18—20.)

[Лейдерман 2004] — Лейдерман Ю. Олор. М.: Новое литературное обозрение, 2004.

(Lejderman Y. Olor. Moscow, 2004.)

[Лейдерман 2012] — Лейдерман Ю. Цветник. Вологда: Библиотека московского концептуализма Германа Титова, 2012.

(Lejderman Y. Cvetnik. Vologda, 2012.)

[Лейдерман 2013] — Лейдерман Ю. Заметки. Вологда: Библиотека московского концептуализма Германа Титова, 2013.

(Lejderman Y. Zametki. Vologda, 2013.)

[Лейдерман 2016] — Юрий Лейдерман: «После Майдана я обрел измерение искренности, другое понимание художественного поступка»: [Интервью] // artmisto. 2016. 18 октября (http://artmisto.net/2016/10/18/yuriy-leyderman/ (дата обращения: 5. 11.2019)).

(Yurij Lejderman: «Posle Majdana ya obrel izmerenie iskrennosti, drugoe ponimanie hudozhestvennogo postupka»: [Interv’yu] // artmisto. 2016. October 18 (http://artmisto.net/2016/10/18/yuriy-leyderman/ (accessed: 5.11.2019)).)

[Лейдерман 2017] — Лейдерман Ю. Моабитские хроники. Киев: Vozdvizhenka Arts House, 2017.

(Lejderman Yu. Moabitskie hroniki. Kiev, 2017.)

[Липовецкий 2018] — Липовецкий М. Псевдоморфоза: Реакционный постмодернизм как проблема // НЛО. 2018.№151. С. 223—245.

(Lipoveckij M. Psevdomorfoza: Reakcionnyj postmodernizm kak problema // NLO. 2018. № 151. P. 223—245.)

[Петровская 1999] — Петровская Е. Жиль Делёз и американская литература // Логос. 1999. № 2. С. 103—111.

(Petrovskaya E. Zhil’ Delez i amerikanskaya literatura // Logos. 1999. № 2. P. 103—111.)

[Рыклин 2003] — Рыклин М. Время диагноза. М.: Логос, 2003.

(Ryklin M. Vremya diagnoza. Moscow, 2003.)

[Словарь терминов 1999] — Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. А. Монастырский. М.: Ad Marginem, 1999.

(Slovar’ terminov moskovskoj konceptual’noj shkoly / Ed. by A. Monastyrskij. Moscow, 1999.)

[Софронов 1997] — Софронов В. [Рец. на кн.]: Юрий Лейдерман. Имена электронов. СПб., 1997 // Художественный журнал. 1997. № 17 (http://moscowartmagazine.com/issue/52/article/1052?fbclid=IwAR1fBPrl uC_bS8sJdncOv_nDv3OvOZdorGdxMgSJByZivhOKVY-y_eF29AU (дата обращения: 5.11.2019)).

(Sofronov V. [Rec. na kn.]: Yurij Lejderman. Imena elektronov. SPb., 1997 // Hudozhestvennyj zhurnal. 1997. № 17 (http://moscowartmagazine.com/issue/52/article/1052?fbclid=IwAR1fBPrl uC_bS8sJdncOv_nDv3OvOZdorGdxMgSJByZivhOKVY-y_eF29AU (accessed: 5.11.2019)).)

[Спиноза 1998] — Спиноза Б. Избранные произведения. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998.

(Spinoza B. Ethica. Rostov-on-Don, 1998. — In Russ.)

[Фуко 2018] — Фуко М. Фантастическая библиотека. об «Искушении святого антония» Гюстава Флобера / Пер. с фр. Я. Янпольской. М.: ЦЭМ; V-A-C press, 2018.

(Foucault M. La Bibliotheque fantastique. Moscow, 2018. — In Russ.)

[Хардт, Негри 2006] — Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи / Пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Культурная революция, 2006.

(Negri A., Hardt M. Multitude: War and Democracy in the Age of Empire. Moscow, 2006. — In Russ.)