Жизненный и творческий путь Андрея Белого после «Петербурга»

Николеску Т. Андрей Белый после «Петербурга».

М.: ИМЛИ РАН, 2018. — 824 с. — 200 экз.

Первая отечественная монография об Андрее Белом начиналась такими словами: «Автор настоящей книги не ставит, да и не может ставить перед собой задачи обрисовать творчество Белого, как и его личность, в полном объеме. Время для такого труда еще не наступило» [1]. С тех пор прошло более тридцати лет, за которые совместными усилиями зарубежных и отечественных славистов (среди них — Ж. Нива, Н.Нильссон, М. Юнггрен, Т. Байер, Дж. Элсворд, О. Кук, В. Александров, Дж.Малмстад, JI. Силард, М. Депперманн, Й. Хольтхузен, М. Карлсон, Р. Петерсон, В. Паперный, Ф. Козлик, Дж. Яначек, П. Песонен, Л.К. Долгополов, А.В. Лавров, Н.А. Богомолов, Л.А. Новиков, Н.А. Кожевникова, В.М. Пискунов, М.Л. Спивак и др.) сформировалось отдельное направление историко-литературных исследований — беловедение.

Однако, несмотря на рост интереса к личности и творчеству Белого, отраженный в статьях, монографиях, диссертациях и международных научных конференциях, приходится признать, что всестороннего исследования, достаточно полно представляющего жизнь и творчество Белого, нет до сих пор [2]. Видимо, одному исследователю, даже самому квалифицированному, это не под силу. Сегодня эта задача решается в совокупности исследований, посвященных отдельным этапам творческого пути Белого. Мало изученным остается так называемый советский этап творчества русских символистов — их судьба после революции [3]. Если о позднем творчестве А. Блока у нас есть фундаментальная монография Е.В. Ивановой [14], то о Белом исследования подобного масштаба не появлялось.

Татьяна Николеску, известный итальянский беловед, автор монографии «А. Белый и театр» (1995), участница первой международной конференции по Белому в Бергамо, поставила перед собой нелегкую задачу — сделать книгу «самостоятельным продолжением» в хронологическом плане двух известных трудов: «Андрей Белый в 1900-е годы» А.В. Лаврова и «Андрей Белый и его роман “Петербург”» Л.К. Долгополова, то есть изучить в литературном, историческом и политическом контекстах конца 1910-х — начала 1930-х гг. «творческий путь [Белого] после “Петербурга” и до конца жизни» (с. 9).

В самом начале автор подчеркивает, что нельзя говорить о позднем Белом, как мы говорим о позднем Толстом, пусть даже «речь идет о конечном, завершающем периоде творчества» (с. 9). Писатель умер в возрасте 53 лет, первая редакция «Петербурга» (сиринская) вышла в свет, когда ему было 34, а в 1917 г. ему исполнилось 37. «Тем самым, период, который охватывает наше исследование, должен был бы, в принципе, отличаться не старением, а полнотой творческой работоспособности; предположение это подтверждают и внушительное число созданных произведений, и воспоминания многих современников» (с. 9). Пожалуй, определение «поздний Белый» вполне возможно, если соотносить его не со старением, а со зрелостью, ведь употребляются же выражения «поздний» Блок, «поздний» Пушкин, хотя они прожили меньше. Поэтому мы все же будем ниже употреблять выражение «поздний Белый».

Своим исследованием Николеску, можно сказать, вступает в полемику с пионером отечественного беловедения Л.К. Долгополовым, полагавшим, что «“Петербург” исчерпал его [Белого] силы» [5]. Сразу возникает традиционный вопрос, обычный для разговора о Белом, — вопрос о противоречиях его личности и, что принципиально для рецензируемой книги, о том, реализовал ли он «успешно соединение, собирание, составление» (с. 10). При всех допущениях о недостаточной реализованности порывов творческий путь Белого, по мнению Николеску, все же «шел под знаком достижения гармонии, цельного» (с. 10). При этом судьбу Белого автор определяет как трагическую (с. 12).

Николеску поставила перед собой цель «показать, в первую очередь, уникальную фигуру Белого-художника, его своеобразный и многосторонний талант, не подлежащий догматическим узаконениям», «оцененный неоднократно словом “гений” такими современниками, как Блок, Вяч. Иванов, Гумилев, Ходасевич, Пильняк, Пастернак, Святополк-Мирский и др.» (с. 12—13). Задача раскрыть многообразие творческого наследия Белого, тесно связанного с современными русским и европейским литературными процессами, и проанализировать личность Белого в контексте противоречий эпохи обусловила преимущественно хронологический принцип изложения. С методологической точки зрения в работе сочетается историко-литературный подход со сравнительно-сопоставительным методом — установлением сходств и отличий между творчеством Белого и художественными исканиями того времени в России и на Западе.

Девятнадцать глав монографии можно условно разделить на собственно биографические и жанрово-тематические, в которых преобладает «событийность произведений данного писателя» (К.А. Баршт) [6]. Сочетание историко-биографической канвы изложения и жанрово-тематического анализа затрудняет достижение композиционного единства и связности изложения. Однако Николеску удается удерживать в поле зрения жизнь Белого как целое: начало творческого пути, работу над «Симфониями», первые поэтические сборники, участие в символистском движении, опыты в области критики и эстетики, историю знакомства с Блоком и Ивановым, его путешествия и т.д. Неоднократные ретроспекции позволяют и читателю понять логику жизни героя книги.

Концепция монографии изложена в первой главе, где упоминается о принципе «семилетия», предложенном в свое время Ивановым-Разумником и принятом и уточненном самим Белым. В дальнейшем Николеску постоянно обращается к этой идее этапов жизненного пути и писательского становления Белого. Хотя, разумеется, представление художника о своей эволюции может не соответствовать его реальному пути: «…моя собственная жизнь совершенно иначе звучит для меня самого, чем жизнь другого…» [7] Не имея возможности остановиться на каждой главе объемной книги Николеску, задержимся на тех из них, которые привлекли наше внимание.

В четвертой главе («Все — во мне и я — во всем») поднимается вопрос об автобиографичности творчества Белого. Николеску, во-первых, впервые подробно рассматривает автобиографические тексты в прямом и узком значении этого слова, то есть разного рода справки, ответы на анкеты и т.д., что помогает понять сложный, извилистый путь Бугаева/Белого в пореволюционный период. Во-вторых, изучаются такие тексты, как «О себе как писателе», «Как мы пишем», «Ракурс к дневнику», «Материал к биографии (интимный)» [8]. Здесь выделяется анализ книги «Почему я стал символистом и почему не переставал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития», которая дает «наиболее обширную картину идейного становления писателя, представленного во всем ракурсе жизни, пройденном до того времени» (с. 91), и отличается «независимостью даже от автоцензуры» (с. 95). Сопоставление этой книги с «Исповедью» Л.Н. Толстого позволяет усмотреть в них как общее (экзистенциальная ситуация одиночества, непонимание другими), так и различное: «Исповедь Белого лишена… универсального охвата, этого выхода личного кризиса во всеобщий кризис эпохи, она ограничивается миром его собственных поисков, даже если в них отражаются черты эпохи…» (с. 91—92).

Одна из самых больших глав («Тема о России») посвящена семилетию, начавшемуся с возвращения Белого из Дорнаха в сентябре 1916 г. Николеску поднимает ключевой для судьбы Белого вопрос: была ли случайной «совместная радостная встреча Октябрьской революции бывшими дорнахцами, вернувшимися в Россию?» (с. 110). В этом, как считает автор, нужно видеть не только выражение личного отношения к происходящим событиям в России, но и «отголоски некоторых мнений Штейнера о судьбе России и русского народа, влияние которых не следует игнорировать» (с. 110). Николеску рассматривает отношение Р. Штейнера к «русскому вопросу», анализирует, опираясь на немецкоязычные источники, его историософскую концепцию, связанную, в свою очередь, с идеями В.С. Соловьева, Л.Н. Толстого, А.И. Герцена. Описывая общеполитический и философский контексты споров начала XX в. о неославянофильстве и неозападничестве, Николеску показывает, что Белый, начиная еще со статей 1905 г. («Апокалипсис в русской поэзии», «Луг зеленый»), воспринимает положение России как кризисное, но «смотрит на судьбу России в светлой перспективе всемирного прогресса и одухотворения человечества» (с. 114). Уже в своей дореволюционной публицистике он совпадает с Мережковским в оценке происходящего в России как «хаоса» и «болезни».

В книге подробно рассматривается недостаточно изученная публицистика Белого 1917—1918 гг.: брошюра «Революция и культура», цикл статей в «Биржевых ведомостях», книги «Кризис жизни», «Кризис мысли» и «Кризис культуры». Автор показывает, сколь большую роль в понимании Белым России, революции и переживаемого обществом кризиса сыграла идеология «скифства» в сочетании с антропософским учением. Выявлено несомненное сходство между позициями Белого и Шпенглера, чья идея о перспективе возникновения нового типа культуры, связанного с утверждением русского духа, «в своей основе напоминала известную концепцию Штейнера о следующем, шестом постатлантическом периоде, в котором русским и вообще славянским народам было предназначено сыграть важную роль» (с. 166). Отметим, что здесь, анализируя воззрения Белого 1917—1919 гг., было бы уместно обратиться к появившимся в последние годы исследованиям революционного контекста русской литературы, в которых затрагивается и фигура Белого [9].

К событиям жизни Белого автор возвращается в шестой и седьмой главах («После Октября», «В Берлине»), упоминая и объясняя как известные, так и новые факты его биографии. Здесь показано, что, несмотря на радостное принятие революционных событий в его публицистике, включение Белого в политическую и бытовую реальность новой эпохи оказалось противоречивым, сопряженным и с разочарованием, и с чисто житейскими трудностями (голод, холод, отсутствие постоянного жилья), что усугубило глубокие личные переживания. Вместе с тем, как подчеркивает Николеску, «Белый развернул деятельность удивительную — по своему размаху, по своему разнообразию, но преимущественно устную» (с. 182). Это и работа в Антропософском обществе, и участие в официальных советских организациях. Большой интерес представляет такой биографический «сюжет», как кратковременное сотрудничество писателя с Пролеткультом и его журналами; он редко затрагивается в исследованиях по истории литературы и критики — чаще пишут о нападках пролеткультовцев на Белого.

Берлинский период, как считает Николеску, нужно признать «трагичным» (с. 229). Надежды, связанные с отъездом в Берлин (встреча с Асей, с доктором Штейнером, желание обрести спокойное место для творческой работы), не оправдались. «Уход в эмиграцию как политический акт, как выражение несогласия с советской властью не предполагался при отъезде из Москвы» (с. 229). Исследовательницу интересуют вопросы, ответы на которые едва ли могут быть однозначными: «Есть ли в этом конце берлинского пребывания просто лишний пример той непоследовательности, за которую многие осуждали Белого, которая была иногда предметом недоумений и даже насмешек? Или, быть может, это последний трагический порыв к свободе перед уже неминуемым уходом поезда?» (с. 231).

Жанровый диапазон позднего творчества Белого широк. Монография содержит анализ филологических трудов, работ по стиховедению, литературно-критических выступлений, путевых заметок, автобиографической трилогии, поэм, лирики, романов «Москва» и «Маски», драматических опытов, мемуарной трилогии. Так связно и последовательно, с выявлением мотивов обращения Белого к тому или иному жанру, логики перехода к нему в контексте литературного процесса позднее творчество Белого прежде не рассматривалось. Предваряя жанровое исследование, Николеску формулирует важный принцип поэтики Белого: «Обращаясь к разным жанрам, преследуя, в первую очередь, новаторские цели, писатель в то же время не рвет связи с прошлым, перебрасывает мост к творчеству “до Дорнаха”, развивает на этой основе новые формы…» (с. 239—240).

Согласно концепции Николеску, в 1910—1920-е гг. Белый разрабатывает поэтику экспрессионизма; с произведениями этого направления он мог познакомиться во время своего пребывания в Германии [10]. В отличие от «допетербургского» периода, в это время в его творчестве начинает преобладать проза разных жанров. Обсуждая его обращение к публицистике по возвращении из Дорнаха, Николеску проводит параллель с началом его литературной деятельности, когда он стал публиковаться в журналах «Мир искусства» и «Новый путь». Но свести все к аналогии нельзя: сама эпоха требовала обращения к другим жанрам, предполагающим более явно выраженную авторскую позицию, прямое, не завуалированное высказывание. Как писал в статье «Промежуток» (1924) Ю. Тынянов, «поэзия “отступила” окончательно. … Факт остается фактом: проза победила» [11].

Анализ филологических работ Белого, предпринятый в монографии, наводит на мысль, что, к сожалению, сегодня эти труды остаются недооцененными и мало используются в современной науке. Нельзя не процитировать здесь один по-своему уникальный личный документ, извлеченный Николеску из архива. Это фрагмент письма Белому от московской студентки, которая увлекалась стиховедением и выражала свое восхищение книгой «Ритм как диалектика и “Медный всадник”»: «Совершенно необычной по смелости и талантливости своей идеи… Мне кажется, культура нашего стиховедения не совсем доросла до такого уровня» (с. 286).

Некоторые затронутые в книге сюжеты требуют более подробного рассмотрения, например литературно-критическая деятельность Белого в 1920-е гг. [12] Как правило, исследователи останавливаются на периоде 1900-х — начала 1910-х гг. [13]

Критика остается наименее изученной частью творческого наследия крупнейшего русского символиста — мы даже не имеем полного представления об объеме написанного им в этом жанре, а следовательно, нет и понимания эволюции Белого как критика и — историка литературы: как верно отмечает Николеску, к концу 1910-х гг. критика-поэта «начинает заменять критик-исследователь» (с. 297).

Заметим, что в символистской критике в целом и критике Белого в частности можно выделить несколько типологических тенденций: филологическую (эстетическую), философско-публицистическую (религиозно-проповедническую), импрессионистическую, психологическую. У Белого одновременно появляются статьи в эстетическом и философском ключе [14]. В статье «Об итогах развития нового русского искусства» (1907) он первым дал характеристику филологических заслуг «новой» критики: «Она не решала вопроса о продолжении индивидуального символизма в символизм коллективный в отрицательном смысле, но всецело сосредоточивалась на изучении приемов творчества в пределах существующих форм. … Эта школа стала анализировать методы творчества, подчеркивая необходимость свободы творчества, в пределах существующих форм. Группа критиков и поэтов подошла к истории русской словесности с приемами эстетической критики. Ей удалось по-новому осветить хорошо известные факты отечественной литературы» [5].

Николеску подробно разбирает ранее не исследованные и высоко ценимые самим Белым «Путевые заметки». В анализе автобиографической трилогии затрагивается история ее критической рецепции в 1920-е гг. Не абсолютизируя присутствие в «Котике Летаеве» отголосков антропософии, Николеску оттеняет художественное своеобразие повестей сопоставлением их с произведениями русской литературы («Детством Багрова-внука» С.Т. Аксакова, «Детством» Л.Н. Толстого, «Детством Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского, «Детством» М. Горького), а также с «Дэвидом Копперфилдом» Ч. Диккенса.

В связи с «Записками чудака» рассмотрен острый и длительный спор, в котором «встретились советские критики и критики из русского зарубежья» (с. 386). Исследовательница приходит к выводу, подкрепляющему ее концепцию: в литературном процессе начала 1920-х гг. Белый представляется не только продолжателем символистских традиций, но и новатором; приемы символизма переплетаются в «Записках чудака» с поэтикой экспрессионизма (с. 398—399).

В книге о жизни и творчестве писателя, живущего в советской России, не может быть обойден вопрос о взаимоотношениях художника и власти. После возвращения Белого из Берлина в Москву начинается завершающий этап его жизни, когда понятие «власть» «вступает в жизнь Белого конкретно, как явление постоянно присутствующее и все решающее, разрешающее или запрещающее» (с. 479). Усиление к концу 1920-х гг. нападок РАППа на «попутчиков» вызывало «глубокие внутренние переживания и раздумья» (с. 485). Возникает закономерный вопрос: «Каково было отношение писателя к общему положению в стране в те годы?» (там же). Ответ на него помогает получить обращение к «Ракурсу к дневнику» и к переписке с Ивановым-Разумником и Зайцевым, но наиболее полезны здесь суждения, выписанные следователями по «антропософскому делу» [16]. На основе этих источников Николеску высказывает мнение, что это было «не просто неприятие, а негодование, глубокое возмущение советскими порядками, тем положением, в котором находилась страна» (с. 485).

Формой полемики Белого с официальной марксистской критикой была и защита символизма в мемуарной трилогии, хотя, к сожалению, Белому приходилось идти на жертвы, чтобы избежать цензурных препятствий. Так, оценка писателя- современника предваряется воспоминанием о первой встрече с ним. Белый словно оправдывается перед читателем, объясняя близкие отношения с Брюсовым, Гиппиус, Мережковским. Заметны разоблачительный пафос, шаржированное изображение событий начала XX в. Хотя Белый и хотел показать своих современников такими, какими они были четверть века тому назад, избавиться от позднейших оценок под влиянием времени он не мог. Поэтому и вторгаются в воспоминания о первой встрече с Мережковскими современные оценки их деятельности, продиктованные как отношением Белого к Мережковскому в период написания второй редакции мемуаров, так и общей идеологической нетерпимостью по отношению к идеализму Серебряного века, попытками самого Белого, по крайней мере публично, отмежеваться от былого символистского окружения и вписаться в новые советские реалии. Но в его поздних дневниках встречаются только высказанные для себя оценки времени и окружающей писательской среды. Поэтому творческая история мемуаров Белого складывалась поистине трагично. «Модернизации своей биографии писатель придавал статус самостоятельности, это была новая личность, рожденная современностью, сознательно сконструированная писателем, которую он предлагал читателю, в которую читателю следовало верить. … Автор создал новое, второе лицо, наделив его частично действительными “прежними” данными своей биографии, но главным образом стараясь создать новую идентичность. Советская критика отвергла как ложную эту попытку Белого» (с. 715—716). Несмотря на готовность поддержать постановление партии 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций», Белый все же испытывал необходимость писать «в стол» (речь идет об «Истории становления самосознающей души»).

В заключение отметим блестящий анализ романа «Москва», основанный на сопоставлении с поэтикой «Петербурга». Вообще говоря, «Петербург» неоднократно упоминается на страницах монографии, как и то, что относится к «допетербургскому» периоду творчества Белого. Книга Николеску оказывается, таким образом, цельным исследованием творческой эволюции Белого, «ищущего новые пути, отвергающего установленные схемы» (с. 13), и она будет полезна тем, кто интересуется его жизнью и творчеством не только после «Петербурга».