Шотландии не нужно быть независимой

[стр. 113—128 бумажной версии номера] [1]

Независимость Шотландии покончит с Великобританией. Ведь Великобритания – название, присвоенное добровольной унии между Шотландией и Англией, которая была заключена в 1707 году. А если не станет Великобритании, то не будет и Соединенного Королевства, поскольку Соединенное Королевство Великобритании и Ирландии сделалось официальным названием после другой унии, связавшей Великобританию с Ирландией в 1800 году. Без Шотландии не может быть Великобритании; без Великобритании не может быть Соединенного Королевства. Этому названию некогда уже довелось пережить независимость Ирландии и создание Ирландской республики: оно тогда трансформировалось в «Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии», которое просуществовало уже целое столетие. Но если все-таки нынешнее государство будет разрушено, то последствия этого скажутся во всех его частях – хотя к настоящему моменту по поводу его единства довелось высказаться только тем, кто живет в Шотландии. Причем, напомню, когда они шли к урнам, предполагалось, что даже ничтожного перевеса голосов будет достаточно для провозглашения независимости. В ходе того памятного референдума, состоявшегося в 2014 году, большинство шотландцев продемонстрировали свою убежденность в необходимости сохранить нынешнее единство: своими бюллетенями они фактически заявили, что укрепляемый и обновляемый союз принесет пользу как шотландцам, так и остальным британцам. Но теперь, как мне представляется, эту веру следует защищать гораздо энергичнее, чем прежде. Некоторые шотландские политики уже поняли это: среди них бывший премьер-министр Гордон Браун, отстаивающий юнионистскую позицию в своих книгах, статьях и выступлениях; бывший министр финансов Алистер Дарлинг, возглавлявший в кампании 2014 года противников независимости; бывший лидер шотландских консерваторов Рут Дэвидсон, использовавшая свою популярность для вдохновенного и в то же время сбалансированного продвижения тех же взглядов.

Но вот чего до сих пор не хватает, так это столь же сильных английских голосов. Мы видели, что в шотландском референдуме позиция тогдашнего премьер-министра Дэвида Кэмерона и других партийных лидеров была ориентирована не столько на решительное отстаивание прав всех граждан Соединенного Королевства, сколько на воспроизведение зачастую сентиментальных и прекраснодушных увещеваний, призывающих Шотландию не выходить из союза.

Гражданский национализм

В первые два десятилетия XXI века националисты подошли к реализации своей цели ближе, чем когда-либо раньше. Моральные и политические притязания на выход Шотландии из союза и создание независимого шотландского государства всегда основывались на том, что Англия, все английское и сами англичане оказывают, якобы, исключительно пагубное влияние на шотландцев. Исходя из этой логики последние политически ощущают себя в смирительной рубашке, лишающей их возможности реализовать свою идентичность. Такая реализация стала бы доступной в том случае, если бы Шотландия обзавелась суверенным правительством. Националисты считают, что страной должен править ее собственный народ, причем другие британцы, по их убеждению, за три столетия так и не стали в этом отношении «своими».

Ранние националисты, такие, как Хью Макдиармид, поэт-англофоб, воодушевлявший культурный национализм шотландцев в XX веке, полагали, что быть шотландцем – значит, обладать некими сущностными признаками, которых полностью лишены ненавистные англичане и которые порой описывались в расистских терминах. Нынешние шотландские лидеры ничего не говорят о расовых особенностях. Их национализм представляется в качестве гражданского: он не имеет почти ничего общего с ксенофобской и антииммигрантской риторикой, которая нередко присуща националистическим движениям в Европе. Он построен не на этнической однородности, а на общей политической идентичности. Шотландия, страдающая от естественного снижения рождаемости, нуждается в труде приезжих, и, в отличие от других государств, которые тоже стареют – а к таковым относятся большинство европейских стран, включая Россию, – ее националистическое правительство активно ищет потенциальных переселенцев. Скептическое отношение к тому, что национализм способен быть гражданским, распространено довольно широко, особенно среди тех, кто считает альтернативой ему Европейский союз; но тем не менее гражданский и либеральный национализм вполне возможен, даже если временами его и одолевают не слишком гражданские соблазны.

Вместе с тем эссенциалистское стремление «быть собой» остается в неприкосновенности; по твердому мнению националистов, управлять в интересах шотландского народа способны только сами шотландцы. Следовательно, им приходится доказывать, что продержавшийся три столетия союз наций, каким является Соединенное Королевство, был и остается нелегитимным в глазах шотландского народа: этот альянс, убеждают они, не способен совмещать в себе успешную многонациональность и успешную демократичность. Англия, по их словам, по-прежнему доминирует, управляя Шотландией против ее воли. Выход из союза, таким образом, имеет первостепенное значение для самого политического выживания шотландской нации.

Во всем этом есть что-то соблазнительное, даже если вы не националист. Многие шотландцы, ранее не склонные к националистическим сантиментам, за последние четыре десятилетия обратились к Шотландской национальной партии, с 2007 года стабильно доминирующей в шотландском парламенте и остающейся наиболее популярной политической силой региона. На этом фоне вестминстерская политика выглядит нестабильной, а иногда и вовсе непоследовательной: так было, в частности, на протяжении последних трех лет начиная с британского референдума о членстве в Европейском союзе. Обе главные партии, Консервативная и Лейбористская, приняли на себя обязательство провести Брекзит, ссылаясь на мандат, предоставленный референдумом в 2016 году – тогда 52% избирателей проголосовали за прекращение 45-летнего членства Великобритании в ЕС. Имея дело с подобными результатами, парламент в Лондоне, в основном состоявший из проевропейски настроенных членов, так и не смог сформировать большинство для поддержки плана выхода, приемлемого для европейцев.

Брекзит вынуждает Шотландию покинуть единую Европу вместе с остальной Великобританией, хотя почти две трети шотландцев проголосовали против выхода. Националисты утверждают, что уход из-под эгиды Брюсселя сделает шотландцев более бедными, более изолированными и подтолкнет подъем шовинизма, – тезис, повторяемый миллионами людей во всем Соединенном Королевстве. Шотландцы, по убеждению националистов, будут отрезаны от тех, с кем они установили тесные связи, они оторвутся от общей структуры, которая объединила европейцев, помогла бывшим коммунистическим государствам перейти к демократии и продолжает обеспечивать мир в Европе в течение почти 75 лет.

Националисты указывают, что некоторые из богатейших стран планеты относительно невелики: в Новой Зеландии проживают 4,8 миллионов человек, в Норвегии – 5,26 миллионов, в Финляндии – 5,5 миллионов, в Дании – 5,75 миллионов. Шотландия, численность населения которой составляет 5,44 миллиона, прекрасно вписывается в эту группу. При таком количестве граждан легче обеспечивать консенсус по социальным и экономическим вопросам, проще проводить необходимые реформы. Управление зависит от доверия, а в небольших государствах, где политиков лучше знают и где они ближе к своим избирателям, доверие легче налаживать и поддерживать.

По мнению большинства националистов – и не только их, – шотландцы более морально ответственный народ, чем англичане, и, соответственно, они больше тяготеют к политике социал-демократического типа. Англия между тем склонна к консерватизму – поэтому для реализации политического курса, который им по душе, шотландцы должны порвать с остальными частями Соединенного Королевства.

Шотландия была одним из старейших в Европе национальных государств. Когда в 1707 году она вступила в унию с Англией, ее автономный парламент был упразднен. По версии националистов, англичане, широко применяя подкуп и давление, воспользовались слабостью шотландцев к собственной выгоде. Отсутствие автономного политического центра ослабило культуру Шотландии и сделало ее беспомощной в ситуациях, когда «внутрисоюзный слон» в лице Англии шел в разнос – как это было, в частности, при Маргарет Тэтчер, премьер-министре Великобритании с 1979-го по 1991 год.

Кроме того, националисты могут добавить к своим аргументам, что шотландцы весьма близки к тому, чтобы покинуть Соединенное Королевство: референдум 2014 года показал, что 45% жителей Шотландии выбирают независимость. По мере того, как последствия выхода Великобритании из ЕС становились все яснее, а консерваторы упрочивали свои позиции в Лондоне – Борис Джонсон, имеющий в Шотландии антирейтинг на уровне минус 37, утвердился на Даунинг-стрит 24 июля 2019 года, – некоторые опросы стали свидетельствовать, что сторонники независимости уже составляют большинство [2]. Почти все националисты уверены, что независимость не за горами, а многие шотландцы, которые хотели бы остаться в Соединенном Королевстве, всерьез опасаются, что те правы.

Шотландцы и империя

Противоположная аргументация, защищающая союз и разделяемая мною, начинается с фиксации факта, составлявшего неотъемлемый элемент жизни шотландцев на протяжении большей части трех столетий. Состоит он в том, что Шотландия всегда оставалась самобытно шотландской, даже в те времена, когда она недвусмысленно поддерживала союз. Ведь по большей части события, инициативы и нововведения, которые шотландцами, а также всеми прочими, считаются наиболее яркими воплощениями национального духа, были реализованы именно после 1707 года.

Так, шотландское Просвещение – этот выдающийся всплеск интеллектуальных и практических исканий, направленных на выяснение того, как меняется природа экономики, общества и морали, а также какое будущее их ждет, – зародилось в середине XVIII века. Его центрами стали Глазго, Эдинбург и Абердин. Американский историк Артур Герман, написавший книгу об этом ярком явлении, снабдил ее подзаголовком: «Изобретение шотландцами современного мира». По его словам, заключенный в 1707 году союз с Англией и Уэльсом «создал предпосылки для того, чтобы Шотландия не просто осознала себя в качестве современной нации, но и смогла сделаться образцом для иных наций, которым суждено пройти сквозь горнило модернизации» [3]. С шотландским Просвещением были тесно, хотя временами и конфликтно, связаны два наиболее прославленных шотландских писателя – Роберт Бёрнс (1759–1796) и Вальтер Скотт (1771–1832). При этом Бёрнс значительную часть своей профессиональной карьеры посвятил британской гражданской службе, работая в качестве таможенника, а Скотт в своей литературной и общественной жизни стремился, причем успешно, встроить внесистемное движение шотландских якобитов во все более стабильную жизнь при унии.

В XIX веке Шотландия превратилась в один из крупнейших промышленных центров мира, особенно в машиностроении. Этому способствовали технологические прорывы, самым важным из которых для будущего индустриального капитализма стало изобретение Джеймсом Уаттом парового двигателя, придуманного им в процессе усовершенствования паровой помпы – приспособления, которое ранее разработал английский ученый и проповедник Томас Ньюкомен. Просторы Британской империи оказались бескрайним поприщем, на котором шотландцы реализовали себя в качестве правителей, администраторов, военачальников и ученых вплоть до конца ХХ века. Среди них были люди, несшие как благо, так и зло. Например, шотландцы Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон в 1820-х снабжали опиумом миллионы китайских наркоманов, а благочестивый авантюрист Дэвид Ливингстон, напротив, нес свет христианства обитателям Африки. Иногда предоставляемое империей право творить и развивать сочеталось с правом властвовать и угнетать в фигуре одного и того же человека. Граф Элджин (1811–1863) – отец которого приобрел и вывез в Британию непревзойденное собрание древнегреческого искусства, известное сегодня как «мрамор Элджина» и хранящееся в Британском музее, – фактически создал Канаду как самостоятельное государство. Позже, став британским верховным комиссаром в Китае, он добился победы во Второй опиумной войне (1856–1860), приказал разрушить пекинский Летний дворец в порядке возмездия за казнь 20 европейских и индийских пленников, а затем вынудил китайские власти уступить Гонконг англичанам. Позже, однако, он, как христианин, испытывал угрызения совести относительно своей роли в войне за право продавать опиум наркозависимым людям. «Никогда в жизни мне не было так стыдно за себя, как в то время», – писал Элджин потом супруге.

Шотландия так усердно вкладывалась в имперскую экономику и имперское управление, что их упадок, начавшийся в ХХ столетии, ударил по ней крайне болезненно. Тем не менее в том же веке с ее помощью состоялось становление двух левых движений, которые на протяжении многих десятилетий укрепляли союз рабочего класса и низших слоев средних классов – то есть большинства британского населения. Речь идет о распространившемся по всему Соединенному Королевству трейд-юнионистском движении, в рамках которого бóльшая часть профсоюзов учреждалась на общенациональной основе, и об учреждении лейбористским правительством после Второй мировой войны государства всеобщего благосостояния, приоритетные институции которого – здравоохранение, образование и социальное обеспечение – равномерно распределялись по всей территории Великобритании.

До 1970-х юнионистское ощущение единства было, по словам Колина Кидда – профессора литературы из Университета Сент-Эндрюс, – «банальностью»: «Уния утвердилась настолько прочно, что не нуждалась ни в защите, ни в оправдании» [4]. Действительно, после Вальтера Скотта ее последствия перестали интересовать художественную литературу, причем как в Шотландии, так и в Англии. (С Ирландией дело обстояло совсем иначе: для писателей, которые, в отличие от Бернарда Шоу, Оскара Уайльда и Джеймса Джойса, оттуда не уехали, наиглавнейшей темой оставалось имперское угнетение ирландцев.) Конечно, объединение и английское господство чаще выступали предметом споров, критики и шуток в Шотландии, а не в Англии. Но все равно это был факт обыденной жизни, фоновая структура повседневности.

Причиной тому был сам характер союзного устройства, какими бы хаотичными и своекорыстными путями, причем с обеих сторон, оно ни созидалось. «Британское» в нем совершенно не обременяло национальные идентичности: поразительным, хотя и отчасти случайным, достижением унии стало то, что быть британцем и одновременно оставаться шотландцем не составляло вообще никакой проблемы. Именно это обстоятельство всегда подкрепляло позиции юнионистов и до сих пор помогает убеждать шотландцев оставаться в рамках нынешнего государства.

Издержки независимости

Успех националистов ставит тем не менее серьезные вопросы. На первом плане здесь оказывается экономика: по мнению большинства экономистов, посулы «золотого будущего», которое якобы придет вместе с независимостью, щедро раздаваемые Шотландской национальной партией, в основном безосновательны. В частности, грандиозные трудности создаст учреждение нового национального государства, которое будет продолжать пользоваться валютой оставленной им страны – британским фунтом, – не имея над ней никакого контроля. Кроме того, лидеры националистов не очень хотят переходить на евро, хотя эта тема обязательно возникнет, если они запустят процедуру вступления в Европейский союз.

Правительство Шотландской национальной партии называет себя «социал-демократическим» и подчеркивает преимущества, которыми пользуются шотландцы и которые недоступны для остальной Великобритании – например, право на бесплатное университетское образование или на бесплатный уход на дому для пожилых людей. Тем не менее все это возможно лишь благодаря субсидиям, получаемым из британской казны в рамках системы, известной под названием «формулы Барнетта» – по имени ее создателя, бывшего главного секретаря казначейства при лейбористах Джоэла Барнетта. И какими бы способами эти деньги ни учитывались и ни рационализировались, ясно одно: после обретения независимости социальный бюджет Шотландии лишится 8–10 миллиардов фунтов. Одновременно даже самые радужные прогнозы, касающиеся финансового положения новорожденной страны после сецессии – включая, кстати, и подготовленные самой Шотландской национальной партией, – указывают на необходимость резко сократить государственные расходы, причем в самые короткие сроки. Далее, согласно авторам исследования 2010 года, посвященного социальным установкам британцев, Шотландия в данном смысле не слишком отличается от своих соседей:

«Шотландия лишь немного “социал-демократичнее”, чем Англия. Однако это не различие между противоположными установками, а скорее просто разница в степени реализации одной и той же социальной установки – и при этом сегодня перепад не больше, чем десять лет назад. Напротив, шотландцы, как кажется, в минувшее десятилетие понемногу отходили от социал-демократических взглядов, подражая в этом общественному мнению в Англии» [5].

Безапелляционные заявления о давних и неискоренимых различиях между англичанами и шотландцами – в характере, привычках и мировоззрении – едва ли имеют под собой основания, хотя националисты всячески пытаются поощрять подобные разговоры. Например, в риторике Шотландской национальной партии об отношении к иммиграции открытость и гостеприимство шотландцев к чужакам противопоставляются иммигрантским фобиям англичан. И тем не менее Англия остается гораздо более многонациональной и разнообразной, чем Шотландия.

Население Шотландии, которое, согласно результатам переписей, составляло 5 062 000 человек в 2001-м и 5 295 000 в 2011-м, остается в большинстве своем белым: в этом плане оно меняется медленно. Переписи также сообщают, что, если в 2001-м на долю самих шотландцев и прочих белых британцев, живущих в регионе, приходились 95,47% населения, то в 2011-м эта доля сократилась до 91,15%. Однако все прочие белые, не входящие в две упомянутых группы, довели общие величины белого большинства до 97,99% и 96,02% соответственно. Между тем в 2001 году население Англии составляло 49 138 831 человека, а в 2011-м – 53 012 456 человек. В этом массиве на долю белых англичан приходились 88,3% в 2001-м и 80,8% в 2011-м. Что же касается совокупного числа белых, проживающих в Великобритании, то оно составляло 91% в 2001-м и 84,4% в 2011-м. Иначе говоря, в Англии есть свое белое большинство, но в процентном отношении оно меньше, чем в Шотландии, и сокращается быстрее: в некоторых городах белые британцы уже оказались или скоро окажутся в меньшинстве.

Политические деятели из числа этнических меньшинств гораздо более заметны в Вестминстерском парламенте, чем в парламенте Шотландии. То же самое верно и в отношении общенационального кабинета министров образца 2019 года. Трое из наиболее высокопоставленных коллег Бориса Джонсона были представителями этнических меньшинств, чьи родители в разное время перебрались в Великобританию: канцлер казначейства Саджид Джавид – сын пакистанских иммигрантов; министр внутренних дел Прити Патель – дочь индийцев-гуджарати, переехавших из Уганды; министр иностранных дел Доминик Рааб – выходец из еврейской семьи, отец которого в возрасте шести лет в 1938 году был вывезен из Чехословакии; министр по делам международного развития Ашок Шарма – уроженец Индии, переехавший на Британские острова со своей семьей в пятилетнем возрасте; наконец, министр без портфеля и председатель Консервативной партии Джеймс Клеверли – ребенок матери из Сьерра-Леоне и отца-британца. В шотландском же кабинете министров есть только один представитель этнического меньшинства – министр юстиции Хамза Юсаф, сын нигерийки и пакистанца, прибывший в Великобританию в 1960-х.

Быстрые изменения затрагивают те стороны жизни, которые традиционно считались и порой все еще считаются «плюсами» и «минусами» двух наций. Шотландский Глазго издавна обладал репутацией «европейской столицы убийств», где бандиты предпочитали исключительно ножи. В 2005 году здесь было создано специальное полицейское подразделение по борьбе с насильственными преступлениями: в результате, благодаря некоторым американским рекомендациям, уровень убийств в этом городе и в Шотландии в целом снизился более, чем вдвое. Лондон, который с 2017 года тоже захлестнула эпидемия преступлений с применением холодного оружия, теперь пытается скопировать успех Глазго. Аналогичные контрасты наблюдаются и в сфере образования. Совершенствование образовательной системы в британской столице за последние несколько лет превратило город в своеобразную «образовательную сверхдержаву» – причем это произошло даже вопреки тому факту, что Лондон отличается максимальным в Великобритании числом иммигрантских семей, в которых зачастую плохо говорят по-английски. Среди причин такого расцвета можно упомянуть высокие стандарты образования, принятые полунезависимыми академиями и бесплатными школами; деятельность программы «Teach First», которая агитирует лучших выпускников работать в «проблемных» школах; амбициозность родителей-иммигрантов, старательные и трудолюбивые дети которых теперь превосходят не только белых сверстников из рабочего класса, но порой и всех остальных; наконец, практика мгновенного педагогического вмешательства в случаях обнаружения слабой успеваемости. И, напротив, Шотландия, которая долгое время гордилась своими отменными эгалитарными школами, с 2000-х погрязла в посредственности. Даже отставая от большинства европейских стран по базовым предметам типа математики, естествознания и литературы, остальная Англия все равно оценивается выше, чем Шотландия [6]. Вывод из сказанного один: обе нации могут учиться друг у друга, что они и делали на протяжении веков. Важно также и то, что сильные и слабые стороны каждой из них, благодаря взаимному влиянию культур, не являются судьбой.

Многогранный Брекзит

Есть тем не менее одно различие, которое кажется неоспоримым, поскольку слишком уж четко оно было проявлено. Речь идет об отношении двух наций к Европейскому союзу, продемонстрированному на общенациональном референдуме 2016 года. Англия тогда проголосовала за Брекзит с большинством в 53,5%, в то время как в Шотландии выход поддержали только 38%. (Уэльс был близок к уровню Англии, там «за» высказались 52,5%, а Северная Ирландия с 44,2% оказалась где-то посередине.) Почему так получилось? Адам Рэмси – редактор Интернет-ресурса «Open Democracy UK» – приводит целый ряд причин, многие из которых явно отличают шотландцев: (а) Шотландия по сравнению с Англией является более образованной, поскольку здесь больше людей с университетскими дипломами; (б) английские представления о политической власти базируются на концепции «королева в парламенте» [7], в то время как шотландцы считают, что власть прежде всего принадлежит народу; (в) в Шотландии действует иная, чем в Англии, правовая система; (г) на протяжении двух веков Шотландия отчасти привыкла к тому, что ею управляют из-за границы [8].

Трудно сказать, объясняют ли перечисленные различия заметную разницу в голосовании двух наций – похоже, что далеко не все подобные наблюдения имеют эвристическую ценность. Например, шотландцы, как и англичане, на протяжении трех веков руководствовались конвенцией «королева в парламенте», не испытывая от этого особых неудобств вплоть до самой недавней поры. «Революция Брекзита» была представлена ее сторонниками как народное восстание, а последующие дебаты о выходе с обеих сторон велись сугубо в плоскости «чего люди хотят в действительности». Несколько нелепо, разумеется, выглядел призыв приверженцев Европейского союза провести второй референдум, рекламируемый ими как «народное голосование» – чем же, с их точки зрения, было тогда первое волеизъявление? Но при желании и здесь можно усмотреть очередную демонстрацию того, что, даже будучи глубоко разделенными, обе группы все-таки признают, что мандат им вручает народ.

Между тем отношение Шотландской национальной партии к Европейскому союзу со временем радикально менялось. В 1970-е ее лидер Уильям Вулф называл членство в ЕС «мрачными временами дистанционного управления и недемократической власти». Тогда его позицию разделял и Алекс Салмонд – восходящая в то время звезда и будущий лидер националистов. Но уже в следующее десятилетие «модернисты» – Салмонд постепенно сам влился в их ряды – в противовес нарастающему среди английских политиков евроскептицизму все чаще начали рассуждать о «Шотландии в Европе». Они понимали, что если Шотландия собирается покинуть один союз, то ей лучше сразу найти другой, чтобы разговорами о присоединении к нему успокоить потенциальных избирателей.

Судя по результатам референдума о выходе из ЕС, такая установка соответствовала пожеланиям примерно двух третей шотландского населения. Тем не менее тот факт, что в Шотландии не нашлось авторитетных фигур, настаивающих на прощании с Европой (Рэмси в упомянутой выше статье видит в этом позитивную черту), говорит не столько о несокрушимой принципиальности шотландцев, сколько об отсутствии в шотландском обществе свободной дискуссии, сталкивающей противоположные подходы и идеи. На фоне того, что все основные политические силы – правящая Шотландская национальная партия, консерваторы, лейбористы, либеральные демократы, «зеленые», местные СМИ, а также деловые и профсоюзные объединения – в один голос призывали выбрать опцию «остаться в ЕС», поддержка выхода целой третью шотландцев (причем треть от этого числа составили сторонники националистов), выглядит просто удивительно.

Еще более серьезным вопросом в данном контексте выступает состояние самого ЕС. Для Шотландии это исключительно важно, поскольку ее националистическое правительство, которое желает покинуть один союз – Соединенное Королевство, – не прочь остаться в другом союзе, заверяя своих граждан, что общеевропейский дом более тих и стабилен. Однако ЕС не так уж и безопасен, поскольку его валюта не слишком надежна: это, кстати, одна из причин, отвративших британское лейбористское правительство от присоединения к зоне евро и подтолкнувших Шотландскую национальную партию к решению о сохранении в будущем британского фунта.

За три столетия совместной жизни англичан и шотландцев была создана уния, которая до недавнего времени работала по большей части бесперебойно, как и положено демократическому государству: в ней, например, общая налоговая система использовалась, чтобы субсидировать бедные, депрессивные, стареющие и малонаселенные регионы – такие, как Шотландское высокогорье или Шотландские острова. Ропот же по поводу того, что в управлении национальной экономикой «торжествует Робин Гуд» – налоги, собираемые в богатых регионах, передаются бедным, – характерен не только для Великобритании, но и для других демократических государств. В Италии, в частности, в 1991 году была основана политическая партия «Лига Севера», заручившаяся серьезной поддержкой из-за выдвинутого ею предложения отделить северные регионы страны от итальянского Юга, населенного, как заявляли ее идеологи, бездельниками, живущими за счет налогов северян. Переименованная просто в «Лигу», эта организация в 2019 году стала доминирующей частью правящей коалиции. Но гораздо чаще, однако, усилия государства, направленные на выравнивание неизбежно различающихся экономических систем его составных частей, пассивно поддерживаются даже более богатыми регионами. В целом же трехсотлетней унии между Англией и Шотландией удалось решить ту задачу, к которой создатели Европейского союза подступались еще в 1940–1950-х, но которая вряд ли окажется под силу даже нынешнему поколению политиков: создать государство, способное обращаться с проживающими на его территории людьми как с равноправными гражданами.

Локальное и глобальное

Те обстоятельства, что Великобритании удалось стать именно таким государством и что «британская идентичность» наполнена реальным смыслом, делают возможное решение о прекращении унии, да еще принимаемое незначительным большинством, вдвойне абсурдным. Сецессия затронет каждого британского гражданина, поскольку она коренным образом изменит сам облик государства. Позиция шотландских националистов, согласно которой любой человек, проживающий в Шотландии на момент референдума, будет обладать правом голоса, означает, что недавний иммигрант, вообще не понимающий, что в таком голосовании стоит на кону, получит преимущество над шотландцами, живущими в других частях Соединенного Королевства, да и над всеми прочими британцами. Бесспорно, иммигрант, если он или она намеревается стать постоянным резидентом, должен голосовать; но в таком случае права голоса достойны и шотландцы, в первом поколении проживающие на территории Англии, Уэльса или Северной Ирландии. Всех остальных британских граждан тоже не стоит оставлять без внимания, предоставив им если и не право голосовать – ибо только шотландцы могут определять будущее своей нации, – то хотя бы право широко участвовать в обсуждении всех этих тем. Мы должны как-то отреагировать на проблему, которую обозначил бывший судья Верховного суда Джонатан Сампшн в одной из недавних публичных лекций: по его словам, демократическое государство «не может действовать, основываясь на том, что большинство забирает себе все 100% добычи» [9].

Солидным преимуществом шотландских националистов, в 1980-е ощутимо страдавших от дефицита доверия, стало то, что они все-таки смогли заново переосмыслить и присвоить себе шотландский патриотизм. На протяжении почти всего периода унии шотландский патриотизм, который широко признавался и принимался в стране, был главным образом культурным выбором: он являл себя в песне, танце, юморе, литературе, спорте, разнообразных формах протестантизма, воинском искусстве. Официальный же патриотизм выражался в верности британской короне и британскому государству, а также в гордости за империю. ХХ век, однако, понемногу модифицировал эти представления. Главными носителями национальной культуры стали местные, городские и сельские сообщества, скрепляемые языковыми диалектами и самобытными формами труда, заботы которых были в основном локальными и точечными, – а это не слишком привлекало молодежь, уже приобщившуюся к глобальному миру. Политическая же лояльность, когда о ней требовалось заявлять открыто и гласно, для большинства оказывалась вполне рефлексивной фиксацией общей британской лояльности.

Для поколения, родившегося вскоре после войны, мир выглядел иначе, но теперь эти люди уходят. Церемонии и обыкновения, которые я прежде наблюдал на своей родине – в рыбацкой деревушке Анструтер, на восточном побережье графства Файф: ночные уличные шествия в канун Нового года, коллективные проводы уходящего в море флота, рыболовецкие и фермерские праздники, особые воспитательные практики (порой включавшие и рукоприкладство), в которых участвовали все местные взрослые, – все это теперь исчезло либо совсем, либо почти совсем. Местное тогда было самым важным, несмотря на то, что многие здешние семьи уже в те годы получали и отправляли авиапочтой письма родственникам в Австралию, Канаду, Новую Зеландию и Соединенные Штаты. А иногда эти родственники возвращались, осматривались и заявляли: нет, раньше все было совсем не так!

Майкл Фрай исполняет похоронную песнь ушедшим временам в своей замечательной элегической книге «Новая человеческая раса», где противопоставляет «целостную шотландскую культуру» начала XIX века, когда шотландцы по-настоящему ощущали себя «новой человеческой расой», разнообразному, но при этом разорванному и ущербному XX столетию. В новые времена Шотландия, по его словам, оказалась «не подготовленной к противодействию тем влияниям, которые вытесняли ее на периферию».

«В личном плане перед шотландцами [в рамках империи] открывались все более широкие возможности для самореализации, но при этом различные британские структуры и общественные силы все крепче сжимали саму Шотландию в своих объятиях. Больше всего от этого пострадала культура в широком смысле. И мало того, что она стала слишком слабой, чтобы защищаться – сами шотландцы все больше сомневались в том, стоит ли вообще ее защищать» [10].

Отчасти все это верно: централизация власти и укрепление государства в ходе Второй мировой войны и после нее негативно сказались на локальных мирах, хотя и приветствовались теми, кто отдавал свои голоса за широкое внедрение государственного здравоохранения и хотя бы скромную финансовую государственную поддержку. В довоенное время подобные блага не предоставлялись гражданам, несмотря даже на то, что государство призывало – и даже принуждало – этих самых граждан защищать себя с оружием в руках. Шотландцы же действительно очень широко пользовались перспективами, открывшимися перед ними в других местах: наиболее щедр в данном отношении был XIX век, когда империя сделалась для них преображающей волшебной палочкой, а Северная Америка принимала их гораздо теплее, чем других европейцев.

Самым большим достижением шотландских националистов стало то, что они предложили систему символов, разработали специальный язык и сформулировали миссию, которые в совокупности своей позволили заявить о восстановлении «шотландского духа» – которому надлежит воссоздать независимое государство, чтобы сохранить себя в будущем. Но это противоречит старому британскому патриотизму, продвигавшему общую идентичность и единую национальную гордость. Сегодняшний шотландский патриотизм в значительной мере опирается не на общность и товарищество с англичанами, а на недоверие и неприязнь к ним. Наиболее яркими выразителями этих настроений оказались некоторые видные шотландские писатели; им в свою очередь вторят и вожди националистов, неустанно изображающие британский политический класс хронически оторванным от реальности, сосредоточенным исключительно на Лондоне и мечтающим разорить Шотландию политикой жесткой экономии.

***

Основной мой тезис заключается в том, что серьезные потрясения, которые повлечет за собой отделение, прежде всего для самой Шотландии, не стоят предпринимаемых ради него усилий. Эпоха независимости неизбежно окажется, по крайней мере в краткосрочной и среднесрочной перспективе, материально убыточной, а политика, тон которой будет задаваться «усохшей» экономикой, поневоле будет «неолиберальной» – если вообще не опрокинется в трудный, спорный или даже рискованный процесс фронтальной национализации, призванной сделать государство более социалистическим.

Я утверждаю, что даже до начала деволюционных процессов, на протяжении большей части XX века – и, разумеется, раньше – Шотландии удавалось сохранять самобытную культуру, которая, даже становясь менее локальной, была и по-прежнему остается достаточно живой, чтобы порождать народ, способный генерировать искусства и науки, обогащающие не только регион их рождения, но и весь мир. Гордон Браун, премьер-министр в 2007–2010 годах, говорил:

«Мы должны четко заявить, что выгоды, которые мы получаем от унии, отражают фундаментальную моральную цель – достижение того, чтобы каждый гражданин, независимо от места рождения и проживания, пользовался равенством не только гражданских и политических, но социальных и экономических прав тоже» [11].

В книге, которая называется «Не стоит отказываться от старых знакомых: великая ошибка шотландской независимости», я утверждаю, что отстаиваемый и реформируемый союз двух наций наилучшим образом сохранит те свободы, которые он был призван защищать. Конечно, Брекзит, который не нравится шотландцам, осложняет ситуацию. Тем не менее уния есть все же лучшее, что мы имеем.

Перевод с английского Екатерины Иванушкиной, преподавателя психологического факультета Самарского национального исследовательского университета имени академика С.П. Королева

---