Социотехническое воображаемое терпит крах: Чечня как «второй Кувейт»

[стр. 165—183 бумажной версии номера]

«Тысячи и тысячи приватизированных или украденных машин, среди которых множество нефтевозов без регистрационных номеров, снуют взад и вперед по разбитым и грязным дорогам, обдавая клубами пыли и выхлопных газов деревни, мимо которых они проезжают. Вся эта гарь и сажа оседают, подобно муке, просеиваемой через сито, на деревьях, на здании больницы и на жилых домах в Курчалое. Черные тучи стоят над аулами – знак той губительной нефтепереработки, которой повсюду занимаются кустарно. И, если мы не способны увидеть, какой вред все это причиняет здоровью наших детей и нашему собственному, если мы и дальше намерены ждать, пока власти не разберутся и не наведут порядок, нам придется глотать всю эту гадость еще очень и очень долго» [1].

Этот пассаж появился в газете «Грозненский рабочий» на рубеже июля и августа 1999 года, накануне второй чеченской войны – спустя восемь лет после того, как отколовшаяся от России самопровозглашенная Ичкерия взяла курс на независимое существование, и через три года после завершения первой чеченской войны. Текст интересен во многих отношениях, но в контексте настоящей статьи он прежде всего важен как убедительная инвектива в адрес местной нефтяной отрасли, свидетельствующая о провале чеченского проекта независимости.

Когда речь идет о бурной политической истории постсоветской Чечни, от ее сецессии и независимости до возвращения в Россию, фокусировка на нефти отнюдь не случайна. Этот парадоксальный альянс бывшего патрона с бывшим врагом по-прежнему озадачивает историков и политологов. Наиболее распространенное его объяснение предполагает, что преобразование этно-секулярного движения за независимость в движение поднимающегося исламского радикализма в конце 1990-х заставило официальную Чечню переосмыслить свои взаимоотношения с Россией. Бесспорно, религиозный экстремизм стал важнейшим фактором, изменившим курс недавней чеченской истории. Однако этот распространенный нарратив оттесняет на второй план многие другие обстоятельства, которые в различное время влияли на характер чеченской политики – и первейшим в их ряду выступает нефть. Ведь именно идея нефтяного государства – Чечни как «второго Кувейта» – лежала в основе предлагаемого Джохаром Дудаевым будущего образа независимой Чечни. Нефть выступала мощным катализатором конфликта, «важнейшим инструментом, который использовался чеченской элитой [...] для выстраивания убедительной сецессионистской идеологии» [2], и финальной причиной, в конечном счете обрушившей весь проект государственного строительства.

И все же научная дискуссия, посвященная чеченской нефти, пока ведется не слишком активно. Галина Хизриева и Стивен Рейна, работа которых остается одним из немногочисленных примеров социально-антропологического изучения чеченской нефти, говорят о том, что стратегическое значение нефтяных ресурсов как для Советского Союза, так и для Российской Федерации оборачивалось тем, что разговоры о нефти вели в основном специалисты по вопросам безопасности, в то время как антропологи и историки до сих пор «обходят нефтяные болота стороной» [3].

Настоящая статья будет опираться на тот задел, который обеспечили Хизриева и Рейна, а также на исследования чеченской политики и чеченского общества времен первой чеченской войны и последовавшего за ней мирного периода, которые предприняли Маирбек Вачагаев, Лема Вахаев и Валерий Тишков [4]. Однако самое первостепенное внимание я уделю тому значению, которое для истории чеченской независимости имела идея Джохара Дудаева о «втором Кувейте». Занимаясь всем этим, я буду опираться на методологический аппарат исследований науки и технологий (Science and Technology Studies – STS), который поможет мне проанализировать взаимосвязь нефти и государственного строительства в Чечне в период с 1991 года, когда Дудаев в своей инаугурационной речи впервые упомянул о «втором Кувейте», до 1996-го, когда Дудаев был убит.

Теоретические рамки исследования были заданы предложенными Шейлой Ясанофф концепциями социотехнического воображаемого и со-производства, комбинируемыми с материально-семиотическим методом акторно-сетевой теории. По моему мнению, описанное Дудаевым видение Чечни как «второго Кувейта» представляет собой пример того, что Шейла Ясанофф и Сан Юн Ким называют «социотехническим воображаемым» – «коллективно представляемыми формами социальной жизни и социального порядка, находящими отражение в разработке и реализации специфических для конкретной нации научных и/или технологических проектов» [5]. Таким образом, предлагаемая мной теоретизация, касающаяся конструирования социотехнического воображаемого, будет осуществляться на уровне нации-государства. Ее основой станет кейс, описывающий, как идея технологически обеспечиваемого нефтяного процветания послужила фундаментом для государственного строительства после состоявшейся сецессии.

Более того, сердцевину моего подхода к исследованию чеченской нефти составят идея со-производства и намерение доказать, что «знание и его материальные воплощения в одно и то же время выступают продуктами социальной деятельности и системообразующими формами социальной жизни» [6]. Я согласна с Ясанофф, что социотехническое воображаемое может действовать в качестве инструмента со-производства; развивая эту мысль, я покажу, что в ситуации, когда нефть оказалась объектом соперничества между Чечней и Россией, продвижение базирующегося на нефти социотехнического образа «второго Кувейта» обладало огромным смысловым потенциалом для содействия национальному строительству. Оно также задавало координаты новой чеченской идентичности в виде антиколониального и технонаучного начинания, инновационного эксперимента, находящегося на стыке политики и технологии – инициативы, которая одновременно предопределяла и высокую степень гражданской вовлеченности в предлагаемый проект национального строительства, и его будущую уязвимость перед лицом «видимых», то есть поддающихся количественному замеру, критериев прогресса и успеха данного предприятия.

Нефть – русская или чеченская?

С самого начала экспансии Российской империи на Кавказ три фактора постоянно поддерживали неослабевающий интерес царской короны к этой земле: ее стратегически важное геополитическое расположение; вытекающий из него символический капитал, обусловленный умением держать в повиновении один из самых сложных, этнически разнообразных и беспокойных регионов планеты и – несколько позднее – природные ресурсы Кавказа, в первую очередь нефть.

В итоге чеченская нефть всегда была объектом колониальных взаимоотношений между Россией и Чечней, а ее производство было встроено в систему этнического неравенства. Официальная история нефтяной индустрии в Чечне начинается c 1893 года, когда на северной окраине Грозного, называемой «Старые промыслá», была введена в строй первая коммерческая нефтяная скважина [7]. Впрочем, как отмечают Хизриева и Рейна, к тому моменту коренные жители уже занимались кустарной нефтедобычей. Например, кавказский купец Семен Нитабух имел свою нефтеперегонную «лабораторию» и пробовал различные технологии бурения и очистки. Фактически именно из-за сотрудничества местного дилера и русских геологов в 1893 году на чеченских землях забил первый нефтяной фонтан [8]. Тем самым было положено начало долгой эксплуатации чеченских недр Российской империей, а также – в определенные периоды – иностранными инвесторами.

Асимметрия русско-чеченских отношений стала особенно заметной в ХХ веке. В советское время Чечня превратилась в передовой центр нефтепереработки, развитая промышленная инфраструктура которого включала 39 предприятий, в том числе шесть нефтегазодобывающих управлений, шесть управлений буровых работ и три нефтеочистительных завода [9]. Преимуществом, придававшим чеченскому нефтяному комплексу критическую значимость для Советского Союза, была его способность вести как добычу, так и переработку любых видов сырья [10]. Кроме того, в Чечне размещался Грозненский государственный нефтяной технический университет имени академика М.Д. Миллионщикова, входивший в число ведущих отраслевых научных учреждений страны. Наличие столь развитого научно-промышленного комплекса не только гарантировало Чечне тысячи рабочих мест, но и позволяло ей готовить высококвалифицированные кадры, что делало республику самодостаточным технологическим центром в рамках СССР.

В 1970-е в Чечне добывали 21,3 миллиона тонн сырой нефти, что составляло 7% от общесоюзной нефтедобычи [11]. Но бóльшая часть выгод, обеспечиваемых высокоразвитым нефтегазовым комплексом, обходила местное население стороной – более того, само его наличие создавало для республики немалые проблемы. С одной стороны, система планового хозяйства переводила все доходы от чеченской нефти в центральный бюджет; с другой стороны, предприятия нефтегазового комплекса порождали социальную сегрегацию – как в планах классовом и этническом, так и в плане доступа к знаниям. По словам Валерия Тишкова, в советское время в экономике Чечни сосуществовали два различных сектора – «русский» и «местный» [12]. Наиболее передовые и требующие высокой квалификации позиции в нефтяной, инженерной, инфраструктурной сферах были укомплектованы в основном русским персоналом, в то время как в легкой промышленности работали преимущественно чеченцы. Из 50 тысяч рабочих, трудившихся в нефтяной индустрии Чечни, сами чеченцы составляли лишь несколько сотен человек [13].

Конфликтный потенциал, создаваемый различным видением вопросов эксплуатации месторождений, распределением прибылей и кадровой эксклюзивностью нефтяной промышленности, вносил немалый вклад в этническую напряженность, повсеместно проявлявшуюся в Советском Союзе конца 1980-х. Во время распада СССР техническая продвинутость и универсальность чеченского нефтегазового комплекса делали неизбежным его присвоение местными элитами [14]. Не приходится удивляться, что, как только намерение Чечни обрести независимость было озвучено Дудаевым, под политику суверенитета начали подводить нефтяной фундамент. Национальная – прежде всего этническая – реапроприация чеченской нефти, производимая на условиях самопровозглашенного государства, стала ключевым элементом проекта новой чеченской нации.

«Второй Кувейт»

Вступление Джохара Дудаева в должность президента состоялось 9 ноября 1991 года. В ходе инаугурационной церемонии первый президент Республики Ичкерия дал клятву на Коране и произнес знаменитую речь, в которой впервые объявил о своем намерении превратить Ичкерию во «второй Кувейт». В этом выступлении Дудаев связал свою заинтересованность в нефти с исламской религиозной мифологией, чеченской историей и в особенности с чеченским сопротивлением российскому правлению:

«От нашей нефти нам не достается и двух процентов. За то количество нефти, которое Россия вывезла из Чечни за эти годы, мы бы могли проложить золотые дороги. Если отделимся от России, будем жить, как в Кувейте. В каждом доме будет золотой краник с верблюжьим молоком. Россия – прогнившее государство, которое развалится от одного толчка. Чеченцы – избранные Богом. Во всем мире нет ни одного народа, который сможет сравниться с чеченцами в мужестве, храбрости, чести, достоинстве. Наши предки триста лет воевали с Россией. Шейх Мансур, Имам Шамиль, Байсангур Беноевский остаются нашими примерами для подражания. Ислам – наше знамя. Свобода и независимость – наша клятва. Такова Божья воля. Да сочтет Аллах наши труды!» [15]

Я специально выбрала из инаугурационной речи именно этот пассаж, поскольку в нем Дудаев явно выходит за рамки соответствующего официального жанра, превращая политическое выступление в яркую визуализацию конкретной модели будущего – такого будущего, в котором процветание и благополучие нации должны обеспечиваться общенациональным технологическим подъемом.

Выстраивание зависимости между желаемым социальным порядком и продвижением какого-то технологического начинания (включая и те, которые базируются на ресурсах) представляет собой довольно типичный модернизационный феномен. Как уже было сказано, Ясанофф и Ким, исследуя связь между модернизацией и научно-технологическим прогрессом, определяли подобные «коллективно разделяемые, институционально поддерживаемые и публично представляемые образы желаемого будущего, которые вдохновляются общим пониманием, что нужные формы социальной жизни и социального порядка достигаются и поддерживаются прогрессом науки и техники», через понятие «социотехническое воображаемое» [16]. «Второй Кувейт» можно считать типичным примером социотехнического воображаемого, поскольку в нем вдохновенное видение будущего неразрывно связано с реализацией общенационального и научно обоснованного инновационного проекта. Важным фактором здесь выступает то, что исторически модернизация Чечни не носила естественного характера: она была принесена извне в период кавказского «нефтяного бума». Продемонстрированное в речи Дудаева взаимное переплетение тяги к сецессии со стремлением «перезапустить» модернизационный цикл самостоятельно, без патронажа со стороны России, представляется, таким образом, вполне логичным: это акт пространственной и временнóй апроприации, желание восстановить права нации на ее землю и ее историю.

Амбициозность и риторический задор дудаевской речи кажутся чрезмерными, но это не удивительно. В то время, когда первый президент Ичкерии выступал со своей речью, ему предстояло решить практически неразрешимую задачу: создать едва ли не «с чистого листа» независимое государство, не полагаясь при этом на возможности, ресурсы и экспертизу бывшего патрона. В подобных обстоятельствах сепаратистскому лидеру требовалось найти универсально действенную мотивацию, не только отстаивающую жизненную необходимость расстаться с Россией, но и разъясняющую, почему Чечне нужно уйти и как она будет поддерживать себя в экономическом, правовом, интеллектуальном отношении. Представленный Дудаевым вариант социотехнического воображаемого временно улаживал все споры на этот счет – на президентских выборах за него было отдано 90,1% голосов.

Мир акторов

Инаугурационная речь Дудаева послужила основополагающим жестом создания «мира акторов» [17], задействованных в проекте «второго Кувейта»: той материально-семиотической сети, состоящей из четырех человеческих и нечеловеческих элементов, чьи взаимосвязи и взаимодействия определяют всю траекторию проекта. Однако для того, чтобы создать функциональную акторную сеть, простой презентации национального социотехнического воображаемого и перечисления вовлеченных в этот проект акторов недостаточно. По замечанию Бруно Латура, акторные сети «существуют в постоянном подтверждении себя» [18] – иначе говоря, поддерживая функциональность всей сети, каждый актор должен беспрерывно выполнять определенный набор действий в соответствии с той ролью, которая ему предписана.

Жанр инаугурационной речи, однако, не позволяет произвести четкого распределения акторных ролей. Желая пояснить некоторые моменты, обратимся к случаю Казахстана – другой постсоветской республики, которая провозгласила свою независимость 16 декабря 1991 года, через несколько месяцев после Республики Ичкерия. Во многих отношениях казахстанский кейс похож на ичкерийский. Прежде всего провозглашение независимости здесь тоже было инициировано лидером, политическое положение которого позволяло назвать его авторитарным. Во-вторых, Казахстан также ориентировался на модель нефтяного государства, хотя и менее конкретизированную, чем дудаевский «второй Кувейт». Наконец, в-третьих, в Казахстане, как и в Чечне, успешное государственное строительство требовало поддержания баланса между русскоязычным населением и титульной нацией, напряженные отношения между которыми коренились в истории русского доминирования над местными жителями. В 1997 году – после того, как республика пережила несколько довольно непростых лет, – ее первый президент обнародовал программу «Казахстан-2030»: стратегический план развития на период, немного превышающий три десятилетия. В документе формулировалась миссия новообразованного государства, намечались его приоритеты и обеспечивающие их стратегии развития, а также выстраивался долгосрочный план достижения намеченных целей. В разделе, посвященном «приоритетам», особое место отводилось роли энергоресурсов в развитии республики [19].

В отличие от этого примера, политическое руководство Ичкерии не предусмотрело каких-то дополнительных референций, поддерживающих первоначальное заявление о «втором Кувейте» или проливающих свет на шаги по практической реализации этого плана. Тем самым дефиниция акторов и их ролей ограничивалась лишь тем, что прозвучало в речи Дудаева или содержалось в случайных комментариях прессы. Подобная узость с неизбежностью обрекала акторную сеть «второго Кувейта» на дисфункциональность и блокировала варианты позитивного развития.

Начнем с того, что адресант и адресат в дудаевской речи – предполагаемые исполнители и выгодоприобретатели проекта нефтяного государства – представали в виде двух обобщенных сущностей: «населения Республики Ичкерия», с одной стороны, и «президента Дудаева», – с другой. Это скупое определение проблематично из-за того, что оно вбирает в себя многоуровневый властный дисбаланс. Абстрактный нарратив «народа» представляет невнятное, пассивное, принимающее начало, не претендующее на собственную субъектность в предложенном проекте. «Президент Дудаев», напротив, предстает активной фигурой, метонимией всего того, что призвано представлять и отстаивать общественные интересы. Такой подход непропорционально акцентирует роль лидера и потенциально влечет за собой формирование культа личности, способного задушить любое социально-политическое начинание. Метонимическая природа фигуры «президента Дудаева» ведет также к искажению репрезентации чеченских политических элит. Полное смешение их образа с фигурой президента оборачивается превращением элиты в такую политическую сущность, чьи интересы (включая нефтяную их составляющую) полностью сливаются с интересами президента. Кроме того, подобное видение не допускает дифференциации элитных группировок и наличия у них разных интересов.

Скудное описание функций, приписываемых «народу», а также политическим элитам, отчасти объясняется введением в сеть третьего актора, который присваивает себе полномочия первых двух. Этим актором, как мне представляется, выступает «национальная идентичность», возвышению которой служит упоминание Дудаевым великих вождей и повстанцев прошлого, его обращение к бунтарскому прошлому наряду с благополучным будущим, а также призывы, адресуемые и предкам, и потомкам. Кто-то может возразить, что мы имеем дело с чисто риторическим приемом – в конце концов, трудно представить себе проект строительства нации, не апеллирующий к общей памяти и духу сопричастности. По моему мнению, однако, выделение национальной идентичности в качестве самостоятельного актора особенно уместно в том обществе, где апелляции к истории сопротивления (и, следовательно, к сплачивающим ценностям) имеют прагматичный, непосредственный и осязаемый смысл.

Важно помнить, что в случае Чечни мы имеем дело с традиционным, и даже традиционалистским, обществом, в котором племенные структуры составляют важнейший элемент социального дизайна. В советские годы значение клановых связей стремились снизить, но по мере разрушения СССР они вновь набирали силу. Например, в суверенной Ичкерии очень быстро возродилась традиция кровной мести [20], свидетельствовавшая о восстановлении роли племенных отношений. В таком контексте обращение к коллективной идетичности и общим предкам (которые рассматриваются не как какая-то абстрактная часть прошлого, а как фигуры, напрямую, кровными узами скрепленные с сегодняшними поколениями) предстает чем-то гораздо более серьезным, нежели просто риторический прием – это на деле действенный инструмент производства общественного самосознания.

Антиимперское сопротивление представляет собой еще одну фундаментальную основу, на которой возводится концепт чеченской национальной идентичности и коллективной памяти. Прежде всего оно выступало главнейшим мотивом создания в XIX столетии Северокавказского имамата – первой попытки государственного строительства в регионе. Во-вторых, его неизменную важность для Чечни обусловила относительно частая смена политических режимов: сначала имперская Россия, потом Советский Союз, затем Российская Федерация. Каждый из этих переходов заново утверждал и усиливал отношения неравенства между Чечней и сменявшими друг друга государствами, в очередной раз актуализируя колониальную модель связей с Россией на очередном этапе политической истории.

Значение национальной идентичности становится более зримым в его взаимодействии с другим, не менее важным, актором сети – с самой нефтью. В представленном Дудаевым новом чеченском социотехническом воображаемом значение нефти не ограничивается лишь тем, что она обеспечивает необходимые для государственного строительства финансовые ресурсы. Это базовый элемент нового политического режима и символ преодоления исторической несправедливости. Являясь, с одной стороны, источником созидания (нового государства, нового общественного порядка, нового политического режима), с другой стороны, нефть выступает стимулом стремления к сопротивлению, свободе и могуществу. Следовательно, ее нельзя просто извлекать и использовать на общее благо, примитивно обращая в деньги, – нефть нужно решительно присваивать.

При таком подходе нефть действительно становится незаменимым элементом проекта, созидающего независимую Чечню. Однако привлечение столь мощного актора, как нефть, имеет свою цену, которая становится особенно высокой в ситуациях, когда роли иных акторов либо плохо прописаны, либо вообще искажены. Новейшие исследования, посвященные «онтологии нефти» [21], позволяют раскрыть оборотную сторону впечатляющего прогресса и быстрого развития, которые обычно сопутствуют нефтяным богатствам. Как отмечает Джерри Кэнаван, «открытие нефти в вашем регионе означает быстрый приток наличных денег и рабочих мест, а если открытая нефть находится еще и в вашей собственности, то вы немедленно и неизбежно делаетесь неописуемо богатым» [22]. Этим обусловлена неповторимость онтологии, генерируемой нефтью, которую лучше всего пояснить, сравнив нефть с другим полезным ископаемым – углем. В то время, как уголь ассоциируется с линейным прогрессом, природа развития, опирающегося на нефть, прерывиста и спазмотична. Уголь связан с идеей неустанного и усердного труда; нефть, напротив, создает обманчивое впечатление блага, доступного посредством минимальных усилий. Более того, как показали Тимоти Митчелл и Джефф Колган, во всех случаях, где нефть становится локомотивом национальной экономики, она влечет за собой авторитарное правление, агрессивную внешнюю политику и социальную нестабильность [23]. Все эти предрасположенности кажутся еще более угрожающими, когда накладываются на социальную специфику общества, упорядоченная история которого относительно коротка и связана исключительно с установлением внешнего имперского господства на Кавказе. Ведь, как известно, до той поры чеченцы были племенным сообществом, для которого кража чужого имущества являлась типичным источником дохода; абрек – разбойник-партизан – оставался для него архетипическим персонажем, многократно изображенным в литературной традиции XIX века [24].

Тот факт, что этот мятежный дух был запечатлен и восславлен в культурных портретах великих вождей прошлого (шейха Мансура, имама Шамиля, Байсангура Беноевского), вновь возвращает нас к обсуждению чеченской идентичности и выступлению Дудаева, в котором первый чеченский президент предпринял отважный интеллектуальный эксперимент. Он предложил нации (очень убедительную) модель социотехнического воображаемого, способную соединить память об исторической несправедливости и идею технологического прогресса, причем на роль связующего звена между ними была предложена нефть [25].

Асимметричное со-производство

Анализ структуры акторной сети «второго Кувейта» представляет собой первый шаг к пониманию траектории этого проекта, последовательно вобравшей в себя горячее принятие его чеченским населением, причины, не позволившие ему развиться, и его финальный крах.

Изучение «мира акторов» «второго Кувейта» позволяет вскрыть три ключевые тенденции. Во-первых, те акторы, которые изначально занимают в сети сильные позиции, на первых порах способны добиваться определенного успеха. Во-вторых, подобные достижения оказываются неустойчивыми и преходящими: властные дисбалансы, встроенные в сеть, и отсутствие механизмов саморегуляции создают ситуацию, в которой становятся недостижимыми даже спорадические победы. Наконец, в-третьих, общая дисфункция системы, вызванная некачественным определением ролей и функций акторов, с неизбежностью блокирует развитие проекта и влечет за собой его полный крах. В свете трех указанных тенденций итогом всего процесса для общества выступает то, что я называю «асимметричным со-производством»: положение, в котором прогрессистские амбиции не согласуются ни с наличными ресурсами, ни со способностью генерировать новые знания.

Сначала рассмотрим видимые достижения, которыми на ранних этапах были отмечены действия акторов, занимавших наиболее сильные позиции в сети «второго Кувейта». Величайшим среди этих успехов можно считать дух национального единства, который быстро утверждался в независимой Ичкерии, питаясь надеждами чеченского народа на нефтяные блага и верой в величие и харизматичность фигуры Джохара Дудаева. В результате вполне можно говорить, что гражданский подъем чеченцев и всеобщая поддержка новой власти стали сильными достижениями руководства республики в ранний постсоветский период. Таким образом, идея «второго Кувейта» была встречена с энтузиазмом: она вылилась в разделяемое всем населением видение светлого чеченского будущего, все глубже укоренявшееся в умах людей. Стоит заметить, что большой вклад в этот успех внесли чеченские средства массовой информации. С 1992 года «пропагандистская машина чеченской революции обеспечивала негативную мобилизацию населения» [26], причем это делалось с максимальной эффективностью: именно ее деятельность заставила генерал-полковника Геннадия Трошева, во время первой чеченской войны командовавшего Объединенной группировкой войск Министерства обороны России в Чечне, признать, что Мовлади Удугов, возглавлявший пропагандистские службы независимой Ичкерии, смог в одиночку выиграть информационную войну 1994--1996 годов [27]. Чувство национального единства, продемонстрированное чеченским обществом после провозглашения независимости, стало ресурсом, на который оно опиралось в годы первой войны и который помог Чечне одержать абсолютно неожиданную военную победу.

Социальный подъем, инициированный расставанием с Россией и поддержанный СМИ, антиколониальная риторика которого столь сильно действовала на чеченское население, неизбежно подогревал враждебность к бывшей метрополии – и, следовательно, к этническим русским, проживавшим в Чечне. Насилие, фиксируемое российскими СМИ, региональными акторами и международными правозащитными организациями, приобрело размах, позволяющий говорить об этнических чистках. Сравнение данных всеобщих переписей населения 1989-го и 2010 годов показывает, что за период между двумя чеченскими войнами русское население Чечни сократилось в десять раз: с 293 771 до 24 382 человек (эти цифры, однако, включают и тех, кто за эти годы добровольно переехал в Россию). А поскольку именно русские составляли наиболее квалифицированные кадры в нефтяной отрасли, их массовый исход нанес непоправимый урон сырьевому сектору республики.

Более того, общественный подъем не соответствовал реальному положению вещей, складывавшемуся в республике. Как отмечалось выше, Чечня начала независимое существование, не имея четкого плана национально-государственного развития, причем такой план не был разработан и в дальнейшем. Среди векторов, просматривавшихся за нефтяной политикой дудаевского времени, имелась любопытная идея «глобализации нефти» [28], означавшая, что новорожденному государству нужно встроиться в мировую экономическую систему, минуя Россию. Имеющиеся данные позволяют констатировать, что Дудаева занимала и мысль о технонаучном прорыве – его правительство активно пыталось привлекать иностранных партнеров и спонсоров. Как пишет Ксения Мяло, ссылаясь на чеченских деятелей, ожидалось, что Чечня начнет экспортировать нефть на балтийский, турецкий и другие рынки, получая взамен «новейшие технологии» [29].

Ничего из этого, однако, не сбылось. Чечне не удалось вытеснить Россию из региональной торговли нефтью, а масштабы поступления новых технологий никак не позволяли говорить о создании «техногосударства». Но зато с самого начала Ичкерию начали мучить разнообразные внутренние проблемы, делавшие реализацию дудаевских планов недостижимой.

Одной из ключевых проблем, присущих композиции акторной сети «второго Кувейта», стала искаженная репрезентация элиты и «народа». Поскольку эта проблема сочеталась с важнейшим местом, отводимым нефти, и с преобразующими эффектами, обычно оказываемыми нефтью на социальные системы, неудивительно, что разочарование чеченских элит в основном было связано с темой нефтяных прибылей.

Нефтяная политика Дудаева была далеко не прозрачной. Андрей Черкасов, ссылаясь на источники российского МВД, говорит, что 90% чеченских нефтепродуктов нелегально сбывались за границу, причем эти сделки никем не контролировались [30]. Разумеется, такое положение вещей не могло не раздражать чеченские элиты, желавшие зарезервировать за собой долю в нефтяных прибылях. Этот конфликт интересов напрямую, причем негативно, сказывался на внутренней стабильности: в 1992 году была предпринята попытка свержения Дудаева, а потом в Грозном прошла серия митингов с требованиями его отставки. В последующие несколько лет ситуация в республике периодически обострялась: так, в 1993-м Дудаев сначала распустил парламент, а потом новый и оппозиционный по составу депутатский созыв попытался сместить самого Дудаева. Хизриева и Рейна в этой связи отмечают, что, «хотя элиты субъективно выстраивали свою деятельность, ориентируясь на государственное строительство, объективно предпринимаемые ими инициативы расшатывали государство» [31].

Антагонизм между правительством и оппозицией был лишь частью проблемы; другим фактором, подталкивавшим Чечню к краху, стала затрагивающая обе стороны этого противостояния конкурентная борьба чеченских кланов за контроль над нефтью. Как отмечают Хизриева и Рейна, одной из функций межплеменных альянсов было распределение и перераспределение нефтяных прибылей [32]. В ходе этих междоусобных схваток некоторые местные коалиции обращались за помощью к Москве – что и привело, как считают специалисты [33], к развязыванию первой чеченской войны, которая, даже несмотря на победу Ичкерии, оставила после себя колоссальные разрушения. В пламени войны нефтяная инфраструктура была абсолютно разорена, и, поскольку антироссийские настроения достигли своего пика, в республике совсем не осталось людей, способных ее восстановить. Приводимая Тишковым статистика чеченской нефтедобычи показывает, насколько быстро шли эти негативные процессы: если в 1998-м в Чечне ежедневно добывалось 4200 тонн нефти, то в 1999-м – всего 400 тонн [34].

В ситуации «глубокого упадка легитимности, авторитета и мощи центральной власти» [35] рядовые чеченцы тоже начали волноваться, одновременно заявляя как о своей заинтересованности в доступе к обещанным нефтяным благам, так и о переходе от пассивного ожидания, пока государство предоставит обещанное, к самостоятельной деятельности. Об этом с очевидностью свидетельствовала следующая тенденция: исчезновение нефтяной отрасли, нехватка рабочих мест и общая стагнация вели не к попыткам восстановления былой индустриальной базы, а к альтернативным практикам выживания – к повсеместному появлению кустарных нефтеочистительных производств. Львиной долей этой подпольной топливной индустрии владели крупные политические игроки, однако наряду с этим появлялось все больше маленьких частных предприятий, обозначавших феномен «негативной мобилизации» в растерзанной войной Чечне. Вачагаев, ссылаясь на чешскую мониторинговую службу «Prague Watchdog», пишет, что «в нелегальное производство нефтепродуктов в республике были вовлечены до 30 тысяч человек» [36].

Пока подпольная экономика расцветала, патриотическое чувство и гражданский дух, которые были характерны для раннего этапа чеченской независимости, напротив, угасали. В то время, как статистика свидетельствует о появлении в Чечне двухсот нелегальных нефтеперерабатывающих предприятий за все межвоенные годы, Тишков отмечает, что своего пика эта теневая деятельность достигла к концу периода перемирия [37]. Подобные данные позволяют сделать вывод, что процесс «негативной мобилизации» не ограничивался простой заменой принадлежащего государству и теперь бездействующего индустриального комплекса множеством индивидуальных предприятий, создаваемых как способ выживания населения, – он включал в себя и глубочайшую трансформацию самой природы чеченского общества, обусловленную разочарованием в идеале светлого национального будущего.

Составляющей этих изменений стал частичный отказ от прежних общественных ценностей. В итоге менее чем за восемь лет некогда индустриализованное и образованное общество превратилось в край кустарных промыслов, использующих самые примитивные технологические приемы и нарушающих любые этические нормы. Зура Альтамирова, работа которой посвящена анализу повседневной жизни в послевоенной Ичкерии, отмечает, что двумя главными задачами, которые в то время решали правоохранительные органы республики, были противодействие похищениям людей и борьба с незаконной переработкой и реализацией нефтепродуктов [38]. Эти две отрасли криминального бизнеса зачастую пересекались друг с другом, поскольку в быстро криминализирующемся чеченском обществе подпольные топливные предприятия превращались в центры разнообразной преступной деятельности. Исследование, посвященное трансформации традиционных ценностей чеченского общества в 1992–1995 годах, проведенное группой социологов, которых возглавляла Залпа Берсанова, показало, что за этот трехлетний период чеченский национальный характер претерпел фундаментальные изменения [39]. Среди наиболее поразительных перемен, отмеченных исследователями, оказалась модификация отношения общества к «хьярамло» (тяге к нечестной наживе). Если в 1992 году 95% респондентов считали его наихудшим качеством вайнахского характера, то к 1995 году доля таковых снизилась до 78%.

Этот сдвиг, зафиксированный социологами, хорошо вписывается в предшествующее обсуждение «онтологии нефти» и ее способности генерировать социальные трансформации. Рышард Капущинский в свое время писал:

«Нефть – это сырье, которое отравляет сознание, вызывает помутнение в глазах, оказывает деморализующее воздействие. Жители нищей страны ходят и думают: “Господи, если бы у нас была нефть!” Грезы о нефти – прекрасное выражение извечной человеческой мечты о богатстве, обретенном по счастливой случайности, по внезапному везению, а не ценою усилий, пота, мук каторжного труда. В этом смысле нефть – сказка, и, как каждая сказка, это ложь» [40].

Сказка, обернувшаяся ложью, – прекрасная метафора для идеи «второго Кувейта», оказавшейся для постсоветской Чечни тупиковой. Тот способ, каким ее представили чеченцам, отвергал понимание технологического общества как продукта, производимого знаниями; вместо этого, в этой идее видели вдохновляющий идеал социального порядка, готовый к использованию продукт, нуждающийся только в естественных ресурсах и подходящем политическом руководстве.

«Где-то через два--три года здесь будет второй Кувейт»

Рассматривая период 1991–1996 годов в Чечне сквозь призму социотехнического воображаемого, мы обнаруживаем, что «второй Кувейт» завел чеченское общество в парадоксальную ситуацию: в то время, как надежда на питаемую нефтью независимость оказалась в чеченском обществе исключительно сильной, именно этот ресурс, который подвиг Чечню к провозглашению суверенитета, в конечном счете и погубил чеченский проект национального строительства. Тяга к нефтяному богатству и ориентация на технический прогресс оказались для новорожденного государства столь же деструктивными, сколь и конструктивными, что со временем создало контекст, типичный для «асимметричного со-производства», – то есть привело к появлению общества, отличающегося амбициозными политическими запросами, но при этом не способного найти материальные и интеллектуальные ресурсы для их реализации.

Обращение к понятию «со-производства» позволяет сделать следующий вывод: призыв Джохара Дудаева к созданию высокотехнологичного государства, живущего за счет нефтяных богатств, оказал необычайно мощный мобилизующий эффект на общество, которое было готово идти к лучшему будущему. В то же время формирование передового образа такого будущего обязывало Дудаева и его правительство совершить определенные шаги, которые сигнализировали бы о начавшемся движении к новой реальности. Неисполнение этих ожиданий запустило процессы, лишившие идею суверенной Чечни широкой народной поддержки и разрушившие социотехническое воображаемое «второго Кувейта».

Гибель Дудаева от российской ракеты 21 апреля 1996 года поставила точку в верхушечном эксперименте по строительству «второго Кувейта» в Чечне. В последующие три года, предшествовавшие второй чеченской войне, различные политические лидеры пытались стабилизировать обстановку в республике. Однако наиболее очевидным результатом всех этих перемен, акций и инициатив стал очевидный факт: сражаясь с захлестнувшими ее проблемами – от нищеты и криминализации до подъема радикального исламизма, – Чечня обрекла себя на полную утрату индустриальной нефтяной инфраструктуры и квалифицированных кадров, а также возможностей вернуть себе все это.

Со временем груз этих проблем заставил Чечню воссоединиться с Россией. Однако память о «пятилетке», в которую доминировало социотехническое воображаемое «второго Кувейта», настолько впиталась в чеченское общественное сознание, что этот образ продолжал витать в воздухе спустя годы после того, как проект потерпел крах. В начале 2000-х, например, один из собеседников Тишкова так говорил о первом президенте Ичкерии и его окружении:

«Со всеми теми нефтяными деньгами, которые он и его круг присвоили себе, запросто можно было выстроить республику, похожую на Кувейт. Как бы хорошо мы жили, если бы хотя бы 5% нефтяных доходов шли на нужды населения!» [41]

В качестве второго примера можно сослаться на фильм, в 2009 году снятый журналистами «Al Jazeera», создатели которого взяли интервью у Вахи Насуханова, мэра Гудермеса – второго по размерам города Чечни. В этом разговоре чеченский политик заявил:

«Все, что построено в Чечне в эти дни, построено благодаря им. [Указывает на портреты Ахмада и Рамзана Кадыровых.] Мы создали аквапарк всего за два с половиной месяца. Где-то через два–три года здесь будет второй Кувейт. Ведь Чечня – самый безопасный регион как в России, так и в мире» [42].

Особенно любопытно, что эта цитата относится к совершенно иному периоду современной чеченской истории – к годам, наступившим после воссоединения с Россией и отмеченным формированием сильного пророссийского авторитарного режима во главе с Ахмадом и Рамзаном Кадыровыми, запретившими любое упоминание Дудаева и Ичкерии в публичном пространстве. Столь поразительную живучесть идеи Чечни как «второго Кувейта» крайне сложно объяснить в какой-либо дисциплинарной перспективе – за исключением исследований науки и технологий (STS). Именно концепты социотехнического воображаемого, со-производства, а также акторно-сетевая теория позволяют разобраться в сложнейшей динамике, предопределявшей трансформацию социально-политического порядка в Чечне и роль нефти в созидании ее государственности в 1991–1996 годах – и даже позже.

Авторизованный перевод с английского Андрея Захарова, доцента факультета истории, политологии и права РГГУ