Политические аспекты «ресурсного проклятия»: общий обзор

[стр. 35—65 бумажной версии номера] [1]

В сотнях научных публикаций утверждается, что избыточные доходы, источником которых являются природные ресурсы, вредят развивающимся странам [2]. Характерная симптоматика «ресурсного проклятия» проявляется в виде упадка демократической подотчетности, снижения эффективности бюрократического аппарата, сокращения доли работающих женщин среди активного населения, а также роста экономической волатильности, усиления коррупции и риска возникновения гражданских войн.

Действительно ли обладание полезными ископаемыми настолько опасно? Какие именно ресурсы имеют значение в указанном плане и почему? Убедительны ли доказательства тех, кто говорит о «ресурсном проклятии»?

«Ресурсное проклятие» можно определить как совокупность негативных эффектов, проистекающих из обладания той или иной страной естественными богатствами и сказывающихся на ее экономическом, социальном или политическом развитии. Хотя наиболее известные работы по данной тематике признают само наличие «ресурсного проклятия», их авторы придерживаются различных точек зрения относительно того, какие механизмы порождают указанные проблемы и каковы условия, благоприятствующие их возникновению. Интересно, что о политических мерах, способных остановить действие «проклятия», говорится очень мало. Наконец, есть и такие исследования, в которых «ресурсное проклятие» объявляется чем-то иллюзорным.

Изучение «ресурсного проклятия» перекликается со многими другими дискуссионными сюжетами, занимающими политологов. Среди них такие темы, как причины демократического транзита [3], роль налогообложения в государственном строительстве [4], последствия внешней помощи [5] и предпосылки гражданской войны [6]. Существует ряд международных инициатив – например, Кимберлийский процесс, Инициатива по обеспечению прозрачности в добывающих отраслях, движение «Публикуй, что платишь», – целью которых является помощь развивающимся странам в том, чтобы избежать опасностей «ресурсного проклятия».

Настоящая статья представляет собой краткий обзор публикаций и научных исследований, посвященных политическим аспектам «ресурсного проклятия» [7]. В ней поднимаются три общие проблемы. Во-первых, к настоящему моменту собраны убедительные доказательства того, что обладание определенным видом природных богатств, а именно, углеводородным сырьем, влечет за собой как минимум три негативных эффекта: оно укрепляет жизнеспособность авторитарных режимов, способствует распространению определенных видов коррупции и повышает конфликтный потенциал стран с низким и средним доходом – особенно в тех случаях, когда месторождения обнаруживаются на территории, занимаемой этническими меньшинствами. Взаимосвязь между нефтью и авторитарным правлением, равно как и развязыванием внутренних конфликтов, была выявлена только в 1970-е, то есть относительно недавно. Помимо этого, есть и другие вполне обоснованные предположения, пока ожидающие проверки.

Во-вторых, аргументация авторов публикаций по данной теме зачастую не безупречна. Некоторые вопросы остаются нерешенными: например, отсутствует консенсус относительно механизмов, из-за которых нефтяное богатство оборачивается вышеперечисленными социальными, экономическими и политическими бедствиями; нет также согласия и по поводу факторов, делающих их наступление более или менее вероятным. Без ответа пока остается вопрос, почему к аналогичным негативным последствиям не приводит наличие других видов полезных ископаемых – за исключением аллювиальных алмазов [8].

И, в-третьих, исследователи не раз отмечали, что изучение «ресурсного проклятия» всегда упирается в нехватку информации. Некоторые данные, необходимые для специалистов – например, цифры, отражающие реальные объемы доходов от природных ресурсов, и статьи их расходования, или же показатели деятельности государственных нефтяных компаний, – умышленно скрываются или искажаются правительствами. До недавних пор бóльшая часть исследований основывалась на статистическом анализе обширных совокупностей данных, из которых можно было извлечь лишь один статистический показатель, характеризующий определенную страну или конкретный год. Это снижало или явно ухудшало обоснованность выводов, сделанных в итоге. Но сейчас обозначилась обнадеживающая тенденция к созданию локальных исследовательских групп, в рамках которых ученые получают доступ к более качественным источникам информации. Результатом стало повышение точности проводимого ими анализа. Ход дальнейшей работы будет зависеть от нашей способности задействовать все новые источники данных и умения сопоставлять информацию, получаемую на местном и международном уровне. Не исключено, что мы сумеем разрешить многие вопросы, прежде остававшиеся нерешенными.

В первой части статьи рассматриваются интеллектуальные истоки научной литературы о «ресурсном проклятии», как политической, так и экономической. Во второй части говорится о множественности определений термина «ресурсное проклятие» и о том, почему некоторые из них вызывают вопросы. Знакомство с последующими тремя частями позволит получить обобщенное представление о том, как, по мнению специалистов, ресурсное богатство влияет на три важнейших аспекта политической жизни: демократию, качество управленческих институтов и предрасположенность к внутренним конфликтам. Наконец, в заключительной части обозначены некоторые вопросы, ожидающие своего ответа, и трудности, препятствующие их разрешению.

О некоторых истоках проблемы

В современной научной литературе термин «ресурсное проклятие» впервые появляется в книге Ричарда Оути, опубликованной в 1993 году [9]. Однако сама мысль о том, что изобилие естественных ресурсов может угрожать благополучию государства, зародилась гораздо раньше и занимала умы многих. В Новое время Никколо Макиавелли, Жан Боден и Шарль-Луи де Монтескьё писали, что граждане государств, щедро наделенных природными богатствами, становятся ленивыми и недальновидными. На опасности, таящиеся в стремлении обогатиться за счет природных ресурсов, указывал и Адам Смит в работе «Исследование о природе и причинах богатства народов»:

«Между тем из всех тех дорогих и ненадежных проектов, которые приносят банкротство большинству людей, увлекающихся ими, нет, пожалуй, более разорительного и гибельного, чем поиски новых серебряных и золотых рудников. [...] Поэтому благоразумный законодатель, желающий увеличить капитал своей нации, меньше всего станет оказывать особое поощрение именно этому роду деятельности или направлять к нему бóльшую долю капитала, чем это было бы при отсутствии поощрения» [10].

Даже Давид Рикардо, внесший значимый вклад в разработку современного понятия экономической ренты, не видел особой пользы от разработки месторождений серебра или золота, ссылаясь в своей работе «Начала политической экономии и налогообложения» на экономическую ситуацию в Испании и Португалии:

«Увеличение количества драгоценных металлов не увеличило, как кажется, годового продукта страны, не привело к улучшению ее фабрик и земледелия, не улучшило положения ее обитателей. Испания и Португалия – страны, обладающие рудниками, – являются после Польши, пожалуй, самыми нищими странами Европы» [11].

Нынешние политологи, изучающие «ресурсное проклятие», часто обращались к работам своих ближневосточных коллег, которые в 1970-е извлекли из небытия понятие «государство-рантье», используя его для объяснения некоторых особенностей управленческих систем нефтедобывающих государств [12]. Современное толкование термина разработал политолог Хоссейн Махдави: по его словам, государство-рантье – это государство, которое получает значительную ренту от «иностранных граждан и коммерческих компаний либо правительств иных государств» [13]. Уточнивший это определение Хазем Беблави вывел два обязательных признака государства-рантье: плательщиками ренты являются иностранные субъекты, а ее получателем выступает непосредственно государство, в котором «малочисленная группа отвечает за генерацию источников ренты, а большинство вовлечено лишь в распределение и использование полученных доходов» [14].

Махдави и Беблави сходятся в том, что правительства, получающие внешнюю ренту, освобождаются от необходимости поднимать налоги; в результате для граждан они становятся менее подотчетными, и, как следствие, вероятность того, что извлекаемая ими рента пойдет на экономическое развитие, тоже снижается. В размышлениях этих авторов отражены две основные теоретические предпосылки всей литературы, посвященной «ресурсному проклятию»: во-первых, рента вредит подотчетности органов власти населению, а во-вторых, она ухудшает перспективы экономического роста.

На протяжении 1980–1990-х годов массив научных источников, раскрывающих особенности государства-рантье, постепенно расширялся за счет исследований, посвященных Ливии [15], Ирану [16], Тунису [17], Саудовской Аравии и арабским государствам Персидского залива [18], Конго [19], Габону [20], Индонезии [21] и иным странам, богатым полезными ископаемыми. В монографии «Парадокс изобилия» американский политолог Терри Линн Карл опирается на упомянутые источники, исследуя «неутешительные итоги политического и экономического развития» [22] Венесуэлы – а также, более поверхностно, Алжира, Ирана, Индонезии и Нигерии – после нефтяных шоков 1970-х.

В экономический дискурс понятие «ресурсное проклятие» вошло после публикации фундаментального труда Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера «Изобилие природных ресурсов и экономический рост» [23]. Его авторы доказали существование для актуальной целого ряда стран зависимости между объемом экспортируемых в 1970 году природных ресурсов и последующим экономическим ростом в 1971–1989 годах. Работа Сакса и Уорнера в свою очередь опиралась на исследование, проведенное под началом Алана Гельба, спонсором которого выступил Всемирный банк [24]. В ходе этой работы было изучено, как шесть богатых нефтью государств – Алжир, Эквадор, Индонезия, Нигерия, Тринидад и Венесуэла – реагировали на серию нефтяных шоков 1970-х. Позже к наработкам группы Гельба обращался Оути [25], который углубил их, расширив аналитическую базу за счет включения в исследование тех нефтедобывающих государств, которые одновременно экспортируют и минеральные ресурсы [26].

Углубившись в проблематику «ресурсного проклятия», экономисты вторглись на территорию, которую прежде осваивали только политологи. Тем самым экономическая мысль снова обратилась к проблематике, уже интересовавшей специалистов по развитию в 1950–1960-е годы. Тогда много писали об опасностях, подстерегающих бедные страны, живущие за счет экспорта сырьевых товаров [27]. Как отмечали исследователи, бум цен на сырье не способствует развитию других отраслей экономики – за исключением тех случаев, когда государство берет ситуацию под свой жесткий контроль [28]. Кроме того, ими указывалось, что ухудшающиеся в силу конъюнктуры условия торговли сырьем выталкивают сырьевые страны на периферию мировой экономики [29].

Что такое «природные ресурсы»?

Термин «природные ресурсы» применим ко многим видам товаров, которые характеризуются различными показателями и параметрами. Со временем ученые упорядочили его применение, но некоторые проблемы все равно остаются нерешенными.

Почти все определения термина «природные ресурсы» включают в себя три компонента. Первый описывает, о каком конкретно ресурсе идет речь. Ранние работы, принадлежащие перу Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера [30], а также Поля Колье и Анке Хёффлер [31], опирались на самые широкие трактовки понятия «ресурсы», которое в равной мере применялось и к углеводородам, и к иным полезным ископаемым, и к продуктам сельскохозяйственного производства, то есть ко всему, что формально соответствовало критериям сырьевых товаров, установленным Всемирным банком. На сегодняшний день сельскохозяйственные товары в дискуссии о «ресурсном проклятии» почти не фигурируют: во-первых, они производятся, а не добываются и, следовательно, не отвечают стандартному определению сырьевых ресурсов, а во-вторых, их наличие редко увязывается с какими-то нежелательными социально-политическими последствиями [32]. Не самыми популярными сюжетами, детальной проработкой которых занималась лишь горстка авторов, стали эффекты, производимые такими ресурсами, как негорючие минералы [33], древесина [34] или сырьевые товары как таковые [35].

Только два ресурса систематически связываются с негативными социальными последствиями: это нефтепродукты, которые являются предметом большинства исследований, посвященных «ресурсному проклятию», и аллювиальные алмазы, обнаружение которых, по наблюдениям ряда исследователей, выступает безошибочным предвестником гражданской войны. Впрочем, было бы преждевременно делать однозначный вывод о том, что те или иные виды ресурсов можно полностью исключить из исследовательского поля – хотя далеко не все из них удостоились такого пристального внимания, как нефть.

Второй компонент определения связан с базовыми качествами ресурса. Обычно в ряду таковых упоминаются объем и стоимость производства, извлекаемая из производства рента и размеры экспорта. Некоторые исследователи также включают сюда объемы запасов нефтяных и минеральных ресурсов; обнаруженные, но пока не разрабатываемые месторождения нефти; численность работников, занятых в сырьевом секторе; цену ресурса на международном рынке, перспективную оценку истощения ресурсных запасов; объемы доходов, извлекаемых правительством из сырьевого сектора.

Наконец, третьим компонентом служит метод, используемый для того, чтобы привести все упомянутые показатели в единообразную форму, которая позволила бы сравнивать различные страны или регионы между собой – например, выражение их в качестве долей ВВП в целом, долей общего экспорта, долей совокупных правительственных доходов и так далее.

Три указанных компонента могут сочетаться между собой в различных комбинациях, что позволяет рассматривать вопрос о ресурсной обеспеченности стран под разными углами зрения. В этой множественности подходов есть и сильные и слабые стороны. С одной стороны, перед учеными открываются разнообразные и потенциально интересные измерения ресурсного богатства, способные оборачиваться политическими и экономическими последствиями. Но, с другой стороны, та же множественность позволяет исследователям с легкостью манипулировать данными, подгоняя их к заранее намеченному выводу.

Характерно в этом смысле использование одного из общепринятых показателей – доли, которую экспорт горючих или негорючих минералов занимает в национальном ВВП. В анализе бедных или раздираемых гражданскими конфликтами стран ему нередко приписывают чрезмерную значимость, а это порождает иллюзорные представления о коррелирующих с ним негативных «результатах». Рассмотрим, например, две страны с примерно одинаковой численностью населения, которые добывают примерно одинаковое количество нефти. Выразив два этих параметра – население и нефть – в виде дроби, мы увидим, что для бедной страны ее числитель будет больше, так как она слишком бедна, чтобы потреблять добываемый ею же ресурс. При расчетах на душу населения США добывают больше нефти, чем Нигерия, но при этом Нигерия экспортирует больше, чем США, – поскольку США богаче и используют весь добываемый ими ресурс сугубо для внутреннего потребления. Другую проблему составляют так называемые «выпадающие» переменные: помимо ресурсного изобилия, на степень зависимости той или иной страны от сырьевого сектора могут влиять и другие факторы – например, высокий уровень коррупции или гражданские конфликты. Если теория «выпадающих» переменных достоверна, то именно среди них и нужно искать причины, вызывающие негативные социально-политические последствия.

Во избежание указанных «узких мест» некоторые специалисты обращаются к альтернативным показателям, в роли которых могут выступать, скажем, объем нефти, добываемой на душу населения [36], глобальные скачки цен на углеводороды [37] или же инструментальные переменные, позволяющие выявить и устранить посторонние компоненты, которые искажают значения ресурсных переменных [38].

К сожалению, с наибольшим трудом удается получать данные об одном из самых информативных показателей, а именно – о доходах, которые правительства имеют от добычи полезных ископаемых. Государства извлекают эти доходы различными путями: через роялти, корпоративные налоги, концессионные и транзитные сборы, бонусы при подписании контрактов, платежи натурой и прибыли государственных компаний. Доходы, полученные из разных источников, могут сосредоточиваться в различных государственных карманах – например, в министерствах ресурсов или финансов, государственных нефтедобывающих компаниях, у местных властей, – откуда они потом поступают (но могут и не поступать) на единый центральный счет. Кроме того, еще более затемняя картину, правительства способны скрывать свои подлинные доходы, сознательно занижая цены на топливо, продаваемое на внутреннем рынке [39].

Ресурсное богатство и демократия

Авторы первого блока исследований по теме «ресурсного проклятия» – а с начала 2000-х были опубликованы десятки книг и статей по данной теме – анализировали влияние этого явления, особенно в углеводородной его разновидности, на подотчетность правительств. В большинстве своем они сходятся во мнении, что нефтяное богатство укрепляет позиции авторитарных правителей и затрудняет переход к демократии. На диаграмме проиллюстрирована взаимосвязь между нефтяным богатством и демократическим транзитом в общемировом масштабе. На ней представлены все страны, которые начиная с 1960 года потенциально могли бы совершить переход от автократии к демократии: это 64 страны, которыми на тот момент уже управляли авторитарные режимы, и еще 50 стран, которые к 1960 году обрели независимость, но попали под авторитарное правление в первый же год своей самостоятельной жизни. Значения на горизонтальной оси соответствуют показателям среднедушевого дохода отдельных стран от продажи нефти (логарифм) в период с 1960-го по 2006 год. Значения на вертикальной оси отображают долю времени (в %, начиная с 1960 года или с первого года независимости), на протяжении которого изначально авторитарное государство управлялось демократически. Те государства, где период авторитарного правления оказался наиболее продолжительным, демонстрируют показатели около 0, в то время как государства, которые перешли к демократии раньше и впоследствии сохранили демократическую форму правления, располагаются ближе к отметке 100.

Каждая точка обозначает страну [40], которая была авторитарной либо в 1960 году, либо – если независимость была предоставлена после этой даты, – в первый год своего независимого существования. Значения на вертикальной оси отображают долю времени, на протяжении которого изначально авторитарное государство функционировало как демократия. Чем выше процентный показатель, тем раньше государство перешло от авторитаризма к демократии и тем дольше остается демократическим. Страны, не прошедшие демократический транзит, на вертикальной оси расположены на отметке 0. Значения на горизонтальной оси отражают среднедушевой доход от продажи нефти (логарифм) за 1960–2006 годы.

Нисходящая линия отображает общую зависимость между наличием нефти и живучестью авторитарных режимов: чем выше доходы от продажи нефти, тем меньше вероятность демократического транзита. Страны, которые в рассматриваемый период пережили транзит первыми и впоследствии остались демократическими – такие, как Доминиканская Республика, Турция, Португалия и Испания, – почти или вовсе не имеют запасов нефти. В странах с умеренными нефтегазовыми доходами – среди них Боливия, Румыния и Мексика – транзит состоялся позже и шел непоследовательно. При этом с 1960 года не выявлено ни одного случая успешного перехода к демократии среди государств, получающих высокие доходы от нефти или газа. Большинство стран, разместившихся на горизонтальной оси справа, не обнаруживают признаков демократического транзита. В эту группу входят государства Ближнего Востока и Северной Африки, а также примкнувшие к ним Россия, Ангола, Габон, Бруней и Малайзия.

Взаимосвязь между нефтяным богатством и авторитаризмом на протяжении долгого времени изучалась учеными, интересующимися ресурсными государствами – особенно ближневосточными [41]. Майкл Росс, обобщивший результаты их работы в одной из своих статей [42], сделал вывод о наличии негативной корреляции между степенью зависимости страны от экспорта нефтяного (и прочего минерального) сырья и уровнем ее демократичности, измеренным с помощью индекса «Polity». Основополагающая мысль, согласно которой, чем больше нефти, тем меньше демократии, повторялась исследователями неоднократно и обосновывалась посредством все более качественных данных и все более совершенных расчетных методик. Недавние исследования убедили в целесообразности использования моделей с фиксированными эффектами [43] и инструментальными переменными [44]. Используя метод анализа экстремальных значений, исследователи доказали, что зависимость экономики от нефти является одним из основных коррелятов, влияющих на складывание политического режима [45]. Наконец, статистический мета-анализ данных, характеризующих взаимосвязь между нефтью и демократией, интегрировал сводные результаты 29 самостоятельных исследований и 246 эмпирически выверенных подсчетов. Он показал, что нефть оказывает негативное, существенное и долговременное влияние на демократию [46].

В центре многих исследований стоял вопрос об условиях, которые способствуют превращению углеводородного богатства в фактор, подрывающий демократию. В решении этого вопроса просматриваются два широких подхода: согласно первому, нефть способствует усилению авторитарных правительств и блокирует демократический транзит; согласно второму, нефть может подрывать ранее утвердившуюся демократию и подталкивать государства к авторитаризму. В целом же научное сообщество отличается единодушием относительно того, что один из наиболее сильных эффектов, оказываемых нефтью на политическую сферу, заключается в воспрепятствовании демократизации авторитарных режимов [47].

Эти выводы также согласуются с наблюдениями, сделанными в ходе изучения смежного, но более узкого вопроса о факторах, влияющих на продолжительность пребывания у власти конкретных авторитарных лидеров. Здесь уместно сослаться на две работы, в которых доказывается, что нефтяное богатство делает господство диктаторов более длительным [48]. Авторы второй из них добавляют, что сходный эффект производят кимберлитовые месторождения алмазов, в то время как их аллювиальные месторождения или месторождения иных полезных ископаемых, напротив, не способствуют жизнестойкости авторитарных лидеров и возглавляемых ими партий. Опираясь сугубо на африканские материалы, специалисты обнаружили, что инкумбенты задерживаются во власти только там, где есть нефть – но не иные минеральные ресурсы [49].

Влияние нефтяного богатства на демократическую государственность не столь однозначно. Согласно наблюдениям одной группы исследователей, нефть способна укреплять демократию, либо делая систему правления более стабильной (то есть снижая вероятность превращения ее в автократическую), либо улучшая показатели демократического правления [50]. Если это наблюдение верно, то нефть, как пишет Бенджамин Смит, скорее обладает «стабилизирующим», а не «антидемократическим» эффектом [51]. Впрочем, другая группа авторов, напротив, не видит подтверждений тому, что нефть помогает стабилизировать демократические режимы [52] или укреплять позиции демократических лидеров [53]. Есть также и третья группа, согласно которой, даже если нефть и не оказывает агрегирующего эффекта на демократическую стабильность, при наличии определенных условий она может способствовать краху демократии -- как это происходило в государствах тропической Африки [54] или же, более обобщенно, в государствах с низкими и средними доходами [55]. Не стоит удивляться отсутствию ясности в данном вопросе, поскольку число богатых нефтяных демократий, в особенности среди государств, не входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, относительно невелико – что делает их пример не самым показательным.

Новые подходы к рассматриваемой проблеме были предложены в ходе исследований субнационального уровня власти при демократических режимах, в частности, в США [56], Бразилии [57] и Аргентине [58] – то есть в тех странах, опыт которых показал, что пополнение бюджетов за счет нефтедолларов (или же федеральных субсидий, обеспеченных нефтедолларами) продлевает сроки пребывания у власти выборных лиц на местах. Бразильский кейс в этой связи кажется особенно интересным. Как показали Фернанда Бролло и ее соавторы, федеральные трансфертные выплаты, финансируемые за счет нефтяных денег, сопровождаются снижением образовательного уровня кандидатов в мэры и ростом числа коррупционных деяний, выявленных случайными аудиторскими проверками, проводимыми федеральными органами. В свою очередь Жуана Монтейро и Клаудио Ферраз приходят к выводу, что нефтяное изобилие предоставляет лицам, уже занимающим государственные должности, заметные преимущества при переизбрании, однако указанный эффект краткосрочен. Авторы всех пяти исследований солидарны в одном: нефтяное богатство благоприятствует инкумбентам. Однако вопрос, можно ли данный факт причислять к «антидемократическим» характеристикам нефтяного богатства, пока остается открытым.

Антидемократический (или играющий на руку инкумбенту) потенциал нефти во многом зависит от способности политического лидера присваивать генерируемую ею ренту [59]. По наблюдениям Йоргена Андерсена и Майкла Росса [60], в полную силу антидемократический эффект нефтяного богатства начал проявляться лишь с конца 1970-х, когда большинство богатых углеводородами развивающихся стран национализировали нефтяную индустрию, тем самым расширив собственный доступ к нефтяной ренте. Но Тэд Даннинг [61] заявляет о зависимости иного рода: по его мнению, наличие нефти тормозит демократизацию в странах с незначительным уровнем неравенства и ускоряет ее в странах, где разрыв между богатыми и бедными велик. Подобная закономерность, по его мнению, объясняется тем, что при демократии состоятельные элиты меньше опасаются экспроприации своего имущества. Именно по этой причине в Латинской Америке нефть выступает фактором, поддерживающим демократию, а в остальном мире она производит обратный эффект.

Многие исследователи отстаивают наличие обратной зависимости между количеством нефти и степенью демократизации. Объясняется это так называемым «эффектом рантье»: обилие нефтяных доходов позволяет инкумбентам в одно и то же время снижать налоги и укреплять систему государственного патронажа, тем самым откупаясь от потенциальных конкурентов и снижая общественное недовольство [62]. Особенно важно здесь предположение о взаимосвязи между налогообложением и демократизацией: если правительство поднимает налоги, то, как правило, в ответ на это население начинает требовать от него большей открытости и подотчетности [63].

В нескольких исследованиях эффект рантье был протестирован с привлечением кросснациональных данных. По мнению Кевина Моррисона [64], неналоговые доходы способствуют укреплению стабильности как демократических, так и авторитарных режимов, но различными путями: в автократиях указанный эффект достигается посредством увеличения расходов на социальные нужды, а в демократиях – за счет снижения налогов для наиболее обеспеченных слоев населения. Наконец, Майкл Росс [65] отмечает, что в целом имеющиеся сравнительные данные поддерживают предположение о наличии эффекта рантье, но выявленные корреляции по-прежнему кажутся довольно хрупкими – возможно, из-за неточной или отсутствующей информации.

Имеется также небольшое число работ, авторы которых изучают эффект рантье, основываясь на данных субнационального уровня [66]. Йон МакГирк, опираясь на результаты исследований, проведенных на микроуровне в 15 государствах тропической Африки, выявил сильные внутристрановые корреляции между увеличением объемов ресурсной ренты, снижением налоговой дисциплины и сокращением запроса на демократию [67]. Один из немногих полевых экспериментов в условиях нефтяного изобилия – речь идет о работе Лоры Палер в округе Блора в Индонезии [68] – показал, что вариант, предусматривающий снижение налогов, влечет за собой укрепление общественного контроля над должностными лицами, а при варианте масштабных нефтяных вливаний в социальную сферу подобный эффект отсутствует.

Модель рантье предполагает, что ресурсное богатство влияет не на предпочтения правителей как таковые, а лишь на фискальные возможности для реализации этих предпочтений. Имеется, однако, и альтернативный подход – его открытыми сторонниками выступают Джеймс Робинсон с соавторами [69], Кевин Моррисон [70], Франческо Казелли и Том Каннингем [71], а латентным сторонником является Стивен Фиш [72], – согласно которому наличие ресурсов повышает для лидеров ценность дальнейшего пребывания у власти, но почти не сказывается на их способности действовать. В соответствии с этой моделью доступность ресурсной ренты делает руководящее кресло еще более желанным, и именно это заставляет автократа прилагать усилия к сохранению сложившегося режима.

Также есть и сопутствующие теории, в которых нефть связывается либо с автократией, либо с позицией инкумбента: в частности, утверждается, что правители богатых нефтью автократий склонны щедро инвестировать в репрессивный аппарат [73]; что нефть способна обеспечить недемократическим лидерам поддержку из-за рубежа в тех случаях, когда им нужно дать отпор недовольным [74]; что сама природа минеральных ресурсов мешает элитам авторитарных государств свободно перемещать свои активы за границу, заставляя их всеми силами противиться демократическим реформам [75], или что нефтяная рента может стимулировать иммиграцию, а это в свою очередь помогает правительствам блокировать демократические движения [76].

Есть два момента, не позволяющие сделать однозначного вывода о том, что нефть продлевает жизнь автократий. Первый связан с так называемым нетто-эффектом углеводородного богатства: даже если нефть напрямую вредит демократическому транзиту, это обстоятельство может компенсироваться ее косвенным положительным эффектом, а именно – более высокими доходами, приносимыми нефтяными богатствами. Майкл Херб, первым акцентировавший внимание на этой проблеме [77], предположил, что два упомянутых эффекта могут полностью нивелировать друг друга, вообще не позволяя нефти оказывать какого-либо влияния на демократию. Занимаясь тем же вопросом, Майкл Алексеев и Роберт Конрад использовали несколько иную эмпирическую стратегию и, в отличие от Херба, пришли к выводу, что негативное воздействие, оказываемое нефтью на подотчетность власти и политическую дееспособность общества, все-таки пересиливает ее косвенное положительное воздействие [78].

Разрешение этого вопроса затрудняется тем, что воздействие нефтяных богатств на доходы не является прямолинейным. По мнению специалистов, оно опосредуется и другими факторами, среди которых: качество работы государственных институтов [79], тип демократических институтов [80], степень свободы торговли [81], уровень развития человеческого капитала [82], забота политических лидеров о собственном выживании [83], а также иные факторы [84]. Кроме того, нефть прямо и косвенно способна оказывать воздействие и в других формах, что сокращает нашу способность измерить ее нетто-эффект.

Второй момент связан со сложностью отслеживания каузальных связей: не исключено, что смычка между нефтью и авторитаризмом может либо быть эндогенной, либо определяться какими-то упущенными из виду переменными. На эту проблему обратили внимание Стивен Хабер и Виктор Меналдо [85], занимавшиеся построением моделей на основании исторических данных. Интересующий их период начинается в 1800 году, а результатом работы была фиксация эффектов применительно к конкретным годам и странам. Как доказывают их изыскания, применение подобной стратегии оборачивается тем, что корреляция между нефтью и демократией теряет свою статистическую значимость. К аналогичному выводу пришел и Мехмет Герзес, также исследовавший фиксированные эффекты, но на основании более свежих данных [86].

Но на этих критиков нашлись свои критики. Так, по мнению Йоргена Андерсена и Майкла Росса, Хабер и Меналдо, во-первых, не сумели протестировать наиболее вероятную версию гипотезы «ресурсного проклятия» – сам тезис о том, что наращивание нефтяных доходов способствует сохранению авторитарных режимов. Во-вторых, они сделали некорректные выводы из предпринятого ими горизонтального («продольного») экономического анализа. В-третьих, они проигнорировали изменения, происходившие в общемировом распределении нефтяной ренты с течением времени. Андерсен и Росс полагают, что нефтяное богатство превратилось в фактор, препятствующий демократическому транзиту, лишь в 1970-е – после серии национализаций нефтяной отрасли, в результате которых правительства развивающихся стран обрели доступ к нефтяным доходам, прежде уходившим в кошельки иностранных компаний. Эти авторы также показали, что результаты статистического анализа, который предпринимали Хабер и Меналдо, а также Герзес, можно опровергнуть – причем даже используя их собственные данные, – если при проверке адекватности моделей применительно к периоду после 1980 года ввести в них фиктивную переменную.

Ресурсы и институты

Второй блок, который можно выделить в литературе о «ресурсном проклятии», посвящен взаимосвязи между ресурсным богатством и качеством институтов, например, эффективностью государственной бюрократии, распространением коррупции, обеспечением верховенства права или, говоря более широко, способностью государственной машины в целом обеспечивать экономическое развитие. Повторюсь, что, согласно общепринятой точке зрения, наличие в стране нефтяных месторождений обычно оборачивается для нее дурными последствиями, в то время как наличие иных полезных ископаемых не вызывает ничего подобного. Пул исследовательских материалов, составляющих второй блок, можно условно разделить на две группы.

В первую группу попадают книги и статьи, авторы которых интересуются тем, каким образом качество институтов предопределяет эффект, оказываемый ресурсным богатством на экономический рост. Модель, разработанная Ароном Торнеллом и Филиппом Лейном, показывает, как государство, где институты слабы, пережив позитивный фискальный шок – например, из-за ресурсного бума, – может тем не менее пострадать от так называемого «эффекта ненасытности», генерируемого борьбой влиятельных групп за обладание ресурсами, и последующей растраты полученных средств [87]. В другом исследовании доказывается, что воздействие природных ресурсов на экономическую деятельность зависит от качества уже сложившихся институтов: в тех государствах, где институциональные практики благоприятствуют стяжательству (и, соответственно, коррупции), ресурсное богатство снижает совокупный доход, а там, где институты поддерживают производителей (и коррупция менее распространена), оно способствует росту совокупного дохода [88]. Развивая эту аргументацию, Джеймс Робинсон и его соавторы выдвигают предположение, что в государствах, где институты изначально слабы, доходы от ресурсного бума могут быть растрачены на поддержание раздутого государственного сектора и патрон-клиентской системы [89].

В центре внимания второй группы исследований вопрос о том, способно ли само наличие ресурсного изобилия наносить ущерб институтам или препятствовать их совершенствованию. Есть множество теорий, объясняющих, как именно подобное может происходить: волатильность доходов может сужать горизонты государственного планирования и объемы инвестиций [90]; поток нефтедолларов может наращивать государственный бюджет столь быстро, что государство не будет успевать тратить деньги [91]; высокий уровень ресурсных доходов может лишить власть желания собирать налоги со своих граждан, сделав правительство зависимым от модели государства-рантье и не способным проводить вменяемую экономическую политику [92]; избыточная ресурсная рента может избавить политиков от желания добиваться лучшего функционирования государственной бюрократии [93]; обильные ресурсные доходы могут привлечь некомпетентных кандидатов к борьбе за государственные должности или же побудить политиков к демонтажу государственных учреждений, отвечающих за распределение и потребление природных ресурсов [94].

В нескольких эмпирических исследованиях доказывается наличие обратной зависимости между ресурсным богатством и показателями институционального развития [95]. Согласно Торстену Беку и Люку Левену, вариации в строительстве институтов, которые наблюдались с 1992 года в странах демократического транзита, отчасти объяснимы разницей в исходном уровне их минерального экспорта [96]. В свою очередь Стивен Кнек доказывает, что бюджетные поступления от топливного экспорта прочно ассоциируются со степенью эффективности налоговой системы, причем нетопливный минеральный экспорт наличия такой ассоциации не подтверждает [97].

Связь между естественными богатствами и коррупцией удостоилась отдельного внимания ученых. Несколько исследований, опираясь на кросснациональную панельную регрессию, отметили наличие сильной корреляции между ресурсной зависимостью и восприятием коррупции [98]. Для получения более четкого представления о природе взаимосвязи ресурсного богатства и коррупции Йорген Андерсен и его коллеги проанализировали уникальные данные швейцарского Банка международных расчетов о зарубежных счетах, открытых в странах, имеющих репутацию налоговых убежищ – таких, как Швейцария или Каймановы и Багамские острова. В результате было обнаружено, что рост ресурсных доходов в автократиях (но не демократиях) сопровождается увеличением числа счетов, открываемых их гражданами в офшорах; эти ученые подсчитали, что как минимум 8% от общего объема ресурсных доходов подобных автократий оседают на зарубежных личных счетах их граждан.

Исследования, проведенные на субнациональном уровне, также подтверждают наличие связи между углеводородами и коррупцией. Педро Висенте, сравнив результаты опросов граждан островов Сан-Томе и Принсипи, где нашли нефть, с результатами аналогичных опросов, проведенных в Кабо-Верде, где нефть не добывают, выяснил, что в Сан-Томе наблюдается значительный рост коррупции, затрагивающий многие общественные службы [99]. Фернанда Бролло и ее соавторы использовали метод разрывной регрессии, чтобы исследовать результаты, которые производят федеральные трансфертные платежи, направляемые муниципальным властям в Бразилии [100]. Опираясь на данные государственной программы внеплановых аудиторских проверок, они выяснили, что в муниципальных образованиях, получающих нефтегазовые трансферты, показатели коррупции увеличиваются на 10–12%. Положение дел в бразильских муниципалитетах исследовали также Фернандо Казелли и Гай Майклс [101], которые пришли к выводу, что вероятное увеличение экзогенных ресурсных доходов влечет за собой рост затрат на общественные блага и услуги. Однако денежные средства, отводимые на данные бюджетные статьи, нередко «исчезают» – таков совокупный эффект, производимый укрепляющимся патронажем и склонностью высокопоставленных чиновников к расхищению государственных средств.

Воздействие ресурсного богатства на институты может также изображаться в качестве фактора, зависящего от каких-то сторонних условий. Так, Самбит Бхаттачарья и Роланд Холдер сделали из собранных ими панельных данных вывод, что изобилие природных ресурсов усугубляет коррупцию только в недемократических странах [102]. Помимо этого, важным условием может выступать и государственная форма собственности: изучение пяти богатых нефтью и газом постсоветских государств – России, Азербайджана, Казахстана, Туркменистана и Узбекистана – показало, что ресурсное богатство ослабляет институты только при условии огосударствления нефтедобывающей отрасли. Если же нефтегазовая отрасль находится в частных руках и, в особенности, если ее контролируют иностранные инвесторы, правительства склонны уделять повышенное внимание укреплению фискальных институтов [103].

Выявление причинно-следственных связей между ресурсным богатством и институтами осложняется двумя вопросами, которые уже упоминались ранее. Во-первых, существует ли вероятность того, что прямое негативное воздействие, оказываемое ресурсным богатством, сглаживается за счет его косвенных положительных последствий? Во-вторых, возможны ли такие ситуации, в которых наблюдаемые нами корреляции выступают следствием воздействия каких-то «упущенных» переменных или внешних факторов? По мнению Майкла Алексеева и Роберта Конрада [104], уравновешивание положительных и отрицательных эффектов ресурсного богатства друг другом приводит к невозможности установить его суммарное воздействие на институты. Однако остается негативный эффект, оказываемый нефтяным богатством на демократию. Использование же инструментальных переменных, смягчающих эндогенность, равно как и фиксированных эффектов при исследовании отдельных стран с целью определения «упущенных» переменных, выявило, что высоким уровням ресурсного богатства сопутствует повышение уровня коррупции – но они не свидетельствуют о наличии в государстве слабых институтов [105].

Природные ресурсы и гражданские войны

Представители третьего блока исследований изучают вопрос, как ресурсное богатство соотносится с гражданскими войнами [106]. В определенной степени этот блок похож на другие блоки, описанные выше, поскольку он тоже сводит вместе обстоятельные теоретические работы [107], базирующиеся на изучении опыта отдельных государств, со сравнительными кросснациональными количественными исследованиями. Далее, специалисты в основном считают, что ресурсное богатство является негативным фактором, способствующим разжиганию внутренних войн, хотя для его активации необходимы определенные условия. Наконец, единое мнение относительно механизма причинно-следственных связей среди них отсутствует.

Однако изучение воздействия, которое ресурсы оказывают на конфликты, характеризуют четыре уникальных момента, отличающих эту сферу от двух других. Во-первых, анализ здесь опирается на иные теоретические источники. Работы, посвященные «ресурсному проклятию», составляющие первый и второй блоки, восходят к литературе 1950–1960-х, авторов которой занимало соотношение сырья и развития, а также к литературе 1970–1980-х, предметом которой было функционирование государства-рантье. Но взаимосвязь ресурсов и конфликтов рассматривается на ином базисе: им служат теории экономической конфликтологии, разработанные в 1990-е [108]. Кроме того, материалом для них выступают более актуальные события. Если в исследованиях первого и второго блока анализировались искажающие эффекты нефтяных шоков 1970-х, то изучение влияния, оказываемого природными ресурсами на гражданские войны, стимулировалось жестокими конфликтами 1990-х – в Анголе, Камбодже, Колумбии, Демократической Республике Конго, Либерии, Сьерра-Леоне, Индонезии и Судане. Вслед за теоретическими исследованиями Дэвида Кина [109], Уильяма Рено [110], Филиппа Ле Биллона [111] и значимым компаративистским статистическим исследованием Поля Колье и Анке Хёффлер [112] хлынул целый поток научных публикаций, авторы которых рассуждают о характере и проявлениях взаимосвязи между природными ресурсами и зарождением, длительностью и интенсивностью гражданских войн [113].

Второе отличие заключается в том, что конфликтологов, помимо нефти, интересуют также и иные виды природных ресурсов. Если наличие нефтегазовых богатств стабильно коррелирует с ослаблением демократии и распространением коррупции, то начало и продолжительность гражданских войн статистически ассоциируются не только с нефтью, но и с аллювиальными алмазами [114]. Также есть работы, авторы которых доказывают, что подобный эффект способны производить и другие полезные ископаемые [115], «контрабандные» аллювиальные драгоценные камни [116] и листья коки [117]. Кроме того, имеются исследования кейсов, в которых причиной конфликтов выступает древесина [118]. При этом вопрос о конфликтном потенциале негорючих природных ресурсов до конца не прояснен: Майкл Росс, например, отмечает, что гипотеза о возможности начала гражданских войн из-за аллювиальных алмазов имеет под собой весьма скудную статистическую базу [119].

Третье отличие связано с существованием различных типов взаимосвязи между ресурсами и войнами. Выше уже отмечалось, что корреляция между нефтяными доходами и авторитаризмом или нефтяными доходами и коррупцией фактически имеет линейную природу: то есть, чем больше запасы нефти в расчете на душу населения, тем пагубнее последствия для государственности. Но взаимосвязь между природными ресурсами и гражданскими конфликтами не линейна. Графически ее можно представить в виде перевернутой буквы «U», поскольку в данном случае по мере увеличения ценности ресурсов риск, что разгорится конфликт, сперва будет возрастать, а затем снижаться [120]. Крупные (в расчете на душу населения) залежи нефти, как в Нигерии или Иране, обладают высоким конфликтным потенциалом, но зато огромные ее запасы, как в Саудовской Аравии или Экваториальной Гвинее, его совсем не имеют [121].

Подобное положение дел объясняется по-разному, но в основном специалисты придерживаются оригинальной гипотезы Поля Колье и Анке Хёффлер, которые предположили, что, как только ресурсное изобилие остановится чрезмерным, оно превращается в стабилизирующий фактор, поскольку позволяет правительствам откупаться от потенциальных противников и вкладывать больше средств в безопасность [122]. Иными словами, конфликтный потенциал природных ресурсов постепенно гасится эффектом рантье.

Четвертое и, пожалуй, самое главное отличие заключается в том значении, которое это исследовательское направление придает фактору локализации. Вероятность, что гражданский конфликт вспыхнет, продолжится или разгорится с новой силой, зависит от того, в какой конкретной точке на территории страны были обнаружены ресурсы. Противоположный подход, согласно которому для нефти географический фактор не является определяющим, не раз подвергался серьезной критике и показал себя нежизнеспособным [123].

Учет исследователями местоположения полезных ископаемых выявляет довольно пеструю картину: например, месторождения углеводородов, расположенные в шельфовой прибрежной зоне, не связаны с риском внутреннего конфликта, тогда как сухопутные месторождения, напротив, повышают его в значительной степени [124]. Кроме того, для сухопутных месторождений имеет значение, на каких именно сегментах суши они расположены. Так, нефть с большей вероятностью провоцирует конфликт, если ее месторождения обнаруживаются в бедных районах страны [125]; в районах, где проживают маргинализированные этнические группы [126]; в районах, где доля населения, принадлежащего к определенной этнической группе, значительно выше, чем на остальной государственной территории [127]; в районах, где националистические лидеры используют наличие нефтяных месторождений для возбуждения коллективного недовольства центральным правительством [128]. Если конфликты разворачиваются в регионах, расположенных в непосредственной близости к месторождениям, они оказываются более длительными [129] и более жестокими [130].

Фокусировка на локализации упростила задачу для специалистов, изучающих взаимосвязи ресурсов и конфликтов на субнациональном уровне. Исследование гражданской войны в Сьерра-Леоне показало, что нападения на племена, живущие поблизости от алмазных копей, происходили особенно часто [131]. Анализ того, как скачки цен на нефтепродукты и кофе влияли на интенсивность гражданских конфликтов и подъем насилия, проведенный на основании данных из муниципалитетов Колумбии, показал, что в регионах, где культивируют кофе, скачок цен на данный товар способствует умиротворению враждующих сторон (возможно, за счет того, что местное население в такие периоды покидает ряды партизан и возвращается на кофейные плантации), в то время как в регионах, богатых нефтью, напротив, аналогичный шок приводит к всплеску насилия (вероятно, из-за появляющихся в связи с этим более благоприятных возможностей для хищничества) [132]. Эти изыскания хорошо согласуются с предсказаниями, основанными на модели Эрнесто и Педро Даль Бо, в рамках которой внешний шок может понижать или повышать риск конфликта в зависимости от того, какие капиталоемкие отрасли производства он затрагивает [133].

Географическая привязка также упрощает классификацию конкурирующих теорий, которые объясняют корреляцию между природными ресурсами и гражданскими войнами. Их можно разбить на две группы. В первую попадают теории, согласно которым ресурсное богатство ведет к насилию из-за того, что оно воздействует на правительство – либо административно ослабляя его и тем самым снижая его способность предотвращать внутреннюю смуту, либо повышая отдачу от потенциального захвата государства и в силу этого провоцируя новые восстания [134]. Вторая, альтернативная, группа теорий исходит из того, что ресурсы вызывают конфликты, провоцируя не правительства, а в первую очередь инсургентов. Если, скажем, речь идет о компактно проживающих и маргинализированных этнических меньшинствах, то их может интересовать возможность создания независимого государства, упраздняющего необходимость делиться ресурсами с остальной страной. А в иных ситуациях повстанцы разжигают конфликт тем, что стремятся финансировать свою деятельность, захватывая ресурсы (если это возможно физически, как, например, в отношении нефти и драгоценных камней) или вымогая деньги у ресурсных компаний и их работников, находящихся на контролируемой ими территории [135].

Если первый из описанных подходов состоятелен, тогда и прибрежные, и сухопутные нефтяные месторождения должны обладать одинаковым конфликтным потенциалом – иначе говоря, они в равной мере ослабляют государство и превращают его в лакомую добычу. Если же верна вторая теория, то нефть ведет к конфликтам только там, где ее добывают на суше – в местах, доступных для сепаратистов или просто жадных до наживы разбойников. А раз источником риска выступают только внутренние месторождения, то первый подход оказывается проблематичным. Скорее всего все-таки нефть провоцирует гражданские войны, влияя и на повстанческие группировки – по крайней мере отчасти [136].

В некоторых работах, однако, подвергаются сомнению как само совокупное воздействие полезных ископаемых на конфликтный потенциал общества, так и частное влияние на него нефти. Криста Бруншвайлер и Эрик Бульте уделяют внимание обоим аспектам [137]. В эмпирическом плане они обращаются к измерению ресурсной зависимости посредством разработанного Всемирным банком Индекса совокупных запасов природного капитала, приходя к выводу, что имеющиеся данные не позволяют с уверенностью констатировать наличие взаимосвязи между ресурсной зависимостью и гражданскими войнами. Впрочем, используемый ими инструментарий дает информацию о положении дел лишь в ста государствах и только за два года – соответственно, чистота его показаний может искажаться конфликтами, которые начались раньше, еще до его составления. В связи с этим к работе упомянутых авторов предъявляется целый ряд претензий [138].

Анка Котет и Кевин Цуи [139] рассматривают вопрос о ресурсном богатстве, опираясь на статистику, отражающую открытие новых месторождений нефти, причем в их исследовании используется более широкий временной и пространственный диапазон. Подобно публикации Стивена Хабера и Виктора Меналдо [140], их труд охватывает необычно длительный исторический период – с 1930-го по 2003 год. Согласно выводам Котет и Цуи, нефтяное богатство ассоциируется с зарождением конфликтов в обычной выборке, но эта взаимосвязь становится зыбкой, когда при анализе начинают учитываться факторы, не отражаемые в статистике, не зависящие от времени и уникальные для каждой страны. Ю-Сан Лай и Гай Майклс [141], напротив, используют статистические данные по открытию новых месторождений, зафиксировав эффекты; по их заключению, обнаружение «гигантского» нефтяного месторождения увеличивает вероятность начала вооруженного конфликта в стране на 5–8 процентных пунктов, причем вероятность вспышки возрастает, если в недавней истории страны уже были всплески политически мотивированного насилия.

Взгляд в будущее

Итак, у нас есть серьезные основания для подтверждения трех тезисов, касающихся ресурсного богатства. Во-первых, чем больше доходы от продажи нефти, тем более долгими становятся сроки жизни авторитарных режимов. Во-вторых, рост нефтяных доходов способствует распространению определенных типов коррупции во властных структурах. Наконец, в-третьих, умеренно высокие доходы от продажи нефти (и аллювиальных алмазов) способны выступать в качестве фактора, инициирующего или поддерживающего гражданские конфликты в странах с низким и средним доходом – по крайней мере в тех случаях, когда месторождения находятся на суше, а их местоположение контролируется политически ущемляемыми этническими группами.

Каждое из этих утверждений имеет под собой надежную статистическую базу и опирается на результаты исследований, обобщающих кросснациональные, субнациональные и панельные данные. Но при этом, однако, вышеупомянутые тезисы едва ли не полностью основаны на данных наблюдений, не позволяющих прояснять каузальные зависимости вне конкретного контекста [142]. Также необходимо помнить об эффектах совокупного воздействия, поскольку нефтяное богатство одновременно влияет на политику и экономику конкретных стран посредством разнообразных каналов, что обязывает нас к целостному, а не сегментированному восприятию этой проблемы.

Исследователей «нефтяного проклятия» по-прежнему ограничивают несколько обстоятельств. Среди них: (а) нехватка достоверных данных, которые либо охраняются коммерческой тайной, либо утаиваются национальными правительствами; (б) недостаточное внимание к сущностным различиям между конкурирующими гипотезами, объясняющими работу каузальных механизмов; (в) неполное понимание того, как и почему политические следствия обладания ресурсами разнятся во времени; (г) недостаток знаний о детерминантах, определяющих сам процесс добычи ресурсов.

Можно указать по крайней мере на три набора нерешенных проблем, связанных с «ресурсным проклятием». Во-первых, остается открытым вопрос о влиянии нефти на все многообразие социально-политической жизни – хотя активная работа по заполнению лакун идет. К настоящему моменту появились оригинальные работы, авторы которых связывают нефть с положением женщин[143], демографическими трендами [144], распространением вируса иммунодефицита человека [145], сотрудничеством при урегулировании международных конфликтов [146], транспарентностью в работе государственных органов [147].

Во-вторых, не решен вопрос, почему различные минеральные ресурсы производят столь разные эффекты – иначе говоря, почему нефть воздействует на общества иначе, чем, например, бокситы, медь или золото [148]. Не исключено, что эти различия могут оказаться иллюзорными. Возможно так же, что за ними стоит всего лишь разница в масштабах: ведь доля углеводородного сырья и побочных продуктов составляет в международном торговом обороте минералов более 90%, и поэтому государств, зависимых от нефти, гораздо больше, чем государств, зависимых от каких-то других ископаемых ресурсов. А может быть, дело просто в специфике самой нефти: разработка ее месторождений остается наиболее капиталоемкой разновидностью извлечения полезных ископаемых; сырьевая рента и правительственные доходы здесь больше; в этом секторе, в отличие от прочих добывающих отраслей, почти всегда преобладают государственные компании; наконец, жидкое состояние сырья упрощает его расхищение. Учет всех перечисленных особенностей поможет определить те качества нефтяного богатства или нефтяной промышленности, которые превращают их в источник опасности.

И, наконец, в-третьих, нужно ответить на вопрос, что же нам делать дальше. Исследователи указывают на необходимость политических действий, включая обеспечение большей прозрачности в работе нефтяного сектора, учреждение стабилизационных и накопительных фондов, привлечение населения к регулированию работы отрасли, выплату некоторой части нефтяных доходов населению напрямую, разработку альтернативных систем налогообложения и платы за пользование недрами [149]. К настоящему моменту мы так и не накопили систематических знаний о том, какие политические меры и при каких условиях оказываются действенными. Между тем, количество стран с низким и средним доходом, которые в предстоящие пять лет станут экспортерами нефти и газа – прежде всего в Африке, – неуклонно растет, что лишь усиливает потребность в эмпирически выверенной политической экспертизе.

Перевод с английского Екатерины Захаровой