[стр. 103—106 бумажной версии номера]
Казалось бы, о 1990-х я могу писать как очевидец. Но я не буду этого делать, ибо доподлинно знаю, что мои воспоминания (как и у всех очевидцев) искажены хотя бы тем, что из непосредственных, пребывающих внутри меня, они превратились в рассказы (мои собственные), существующие где-то вне меня, наряду с рассказами других.
Из того, что осталось непосредственным, глубинным моим, — это чувства. Вот чувство тягостного уныния-скуки-тоски от часов, когда начался путч. Вот момент восторга, воли, подъема, когда он был побежден. Еще помнится звенящее чувство дела, настоящего и нужного, которое долго не покидало меня и моих товарищей в начале 1990-х. Мы работали месяцами по 10–12 часов в сутки, чтобы выдавать обществу собранные в ходе всероссийских опросов сведения. Наши результаты были нарасхват. Они воодушевляли нас тем, что воодушевляли миллионы людей, решившихся на великий поворот в истории страны.
Но из переживаний 1990-х также помнится сперва очень слабое, отгоняемое ощущение, что что-то идет не так. Тут бы спохватиться, начать бить в набат. Но спохватились тогда, когда пришло горькое понимание: не получилось. Точнее, получилось совсем не то. И хотя понятно, что ты и те, с кем ты был, ждали и хотели совсем иного, но ты участвовал в «запуске проекта», а значит — в ответе за то, куда все скатилось. Ты понимаешь, что по дороге многие из «твоих» сильно переменились, что присоединились к проекту совсем не «твои» и проект этот теперь «их», а не твой. «Они» отвечать ни перед кем не собираются, но и с тебя лично никто не спрашивает. Однако ответственность должна быть, отвечай хотя бы перед собой.
Таковы чувства. Они не ложны, тогда как собственные и личные воспоминания о фактах и событиях, повторюсь, вещь ненадежная. Лучше обратиться к данным об общественной памяти. Она, сколь бы ни расходилась с документами и свидетельствами, являет собой исторический факт, содержащийся, в частности, в архивах ВЦИОМ (1987–2003) и «Левада-центра». И мнения россиян, высказанные давно, можно сравнить с мнениями, высказываемыми ими сегодня.
Что мы знаем об отношении соотечественников к событиям конца прошлого века? Для одних под словом «девяностые» подразумевалось «возвращение к нормальной жизни»; если угодно, реванш за предыдущие семьдесят лет советского эксперимента, сталинско-брежневского тоталитаризма. Для других 1990-е — «лихие», а кто-то скажет «проклятые». Это годы, когда кончилась нормальная жизнь, когда «развалили великую страну», созданную Сталиным, когда пропало все нажитое за славные, спокойные и небедные брежневские годы. И тогда «нулевые» — это реванш за 1990-е.
Индикатором отношения может служить (не)согласие респондента с суждением «Говорят, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до начала перестройки». В середине 1990-х соглашались с этим мнением две трети (63%), не соглашалась треть (35%). К концу 1990-х доля антиперестроечных настроений упала, они охватывали только половину (51%), а доля их оппонентов выросла почти до 40%. Стоит отметить, что соотношение тех, кто хотел бы, чтобы перестройки не было, и несогласных с ними за последующие двадцать лет осталось примерно таким же (сегодня оно составляет 48% против 39%). И это несмотря на то, что одни респонденты старели и переставали участвовать в опросах, другие же — молодые, — напротив, начинали. Такая картина свидетельствует о том, что в собираемых ныне ответах представлена не живая память опрашиваемых о тех событиях, а сложившаяся по их следам трактовка.
Исторический нарратив о 1990-х, имеющий форму непосредственных впечатлений/воспоминаний, оказался удобным для регулирования актуальных отношений между группами населения. Это он, а не собственно воспоминания, является историческим фактом, который нам предъявляет такой источник, как архив опросов общественного мнения. И данный нарратив включает суждения о том, что было бы, если бы перестройки не было. Они резюмируются двумя формулами, активно используемыми как в середине 1990-х, так и сейчас: «Жизнь в стране пусть медленно, но становилась бы лучше» (тогда ее выбрали 35%, сегодня 39%) и «Удалось бы избежать тяжелых конфликтов и потрясений, сохранить единую великую страну» (36% тогда и 32% теперь). Суммарный балл по ответам на эти вопросы у пожилых — почти 80%, у молодых — около 60%. Ответы, что СССР все равно развалился бы или утратил статус великой мировой державы, вместе набирали 28% тогда и 30% сегодня. Еще 20% тогда тешили себя мыслью, что «ничего особенного не произошло бы, сохранились бы те же порядки, которые существовали при Леониде Брежневе». Интересно, что сейчас так думают 17%, и снова доли тех, кто успел пожить при Брежневе, и тех, кто его не застал, практически не различаются. (При этом в целом молодые чаще выбирают вариант «затрудняюсь ответить».)
Ретромечту, что без перестройки жизнь в стране «медленно, но становилась бы лучше», сегодня лелеют 43% самых старших и 32% самых молодых. Среди молодых многие не имеют мнения о перестройке, но среди тех, кто все-таки дает ответ, взгляды разделились ровно пополам — с позитивной и негативной оценкой этого исторического эпизода. Такой результат, как правило, означает не столько разделение публики (здесь — молодежи) на два непримиримых лагеря (напротив: ярых «за» и ярых «против» меньшинство), сколько то, что у людей примерно поровну доводов в пользу одобрения и осуждения перестройки. И эти доводы в обоих случаях слабые, неспособные опрокинуть логику оппонента. Прошлое обесцвечено, лишено признаков живой истории.
Для многих слово «перестройка» подразумевает различные происходившие в ту пору процессы — в частности, распространение гласности. Для многих сторонников перестройки, в том числе для меня, «гласность» была едва ли не самым важным явлением новой жизни. Если перестройка затевалась как подновление и ремонт производственных, а затем и социальных систем, то гласность сразу била в то, что казалось более важным: в вопрос о том, у кого правда и где правда.
В самом деле, стоит лишь узнать, сколько миллионов человек уморили голодом в 1930-е, сколько сгубили в лагерях, сколько положили на войне... Если узнать, если подтвердить наши страшные догадки, то тем, кто во всем этом повинен, вообще не будет места на свете. Был же прецедент: обнародовали позорный пакт Молотова-Риббентропа, и народы Прибалтики поднялись и вышли из Союза. Правда, думали мы, освободит мир от скверны и зла. И на этом чистом месте мы в два счета выстроим свою жизнь на началах добра и справедливости, политической и экономической свободы, демократии и свободного рынка.
Да, гласность наполнила прилавки книжных магазинов прежде запретными книгами, дала допуск к тайным архивам, открыла глаза на мир и на нас, на страну и на историю. Она сообщила много ужасного, но и отучила бояться, жить в страхе. Но она не сделала самого главного. Открывшаяся и вслух произнесенная правда не стала волшебным мечом, который поразил всех неправедных. В лучшем случае они заменили себя на таких же. Эти новые вселились в их прежние кабинеты или выстроили себе новые хоромы. И главное: страну, которая, медленно и с трудом разгоняясь, начала двигаться к демократии и рынку, они без труда перевели на свои рельсы.
О перестройке и гласности остались вопросы и ответы на них. Они тоже исторический источник. Вот главный вопрос: «По сравнению с тем, что было до перестройки, сейчас стало легче или труднее говорить все, что думаешь?». В конце 1990-х, когда гласность еще сохраняла некоторую силу, три четверти россиян ответили, что стало легче. Эта репутация перестройки/гласности держалась долго. Но в последние годы настойчивая дискредитация 1990-х возымела эффект: доля утверждающих, что говорить свободно после перестройки стало легче, сократилась до 57%. (Ответ противоположного толка дали 15% пожилых и 19% молодых. Очевидно, молодые среагировали на слово «сейчас» в вопросе.) Мы задавали еще несколько вопросов про завоеванные в те годы свободы, и оказалось, что более всего люди заметили изменение в отношении государства к церкви и религии. Поскольку к запрещенным или непоощряемым вероучениям относится явное меньшинство, то ответ, что с этим стало труднее, дали всего 8%, а 64% сказали, что свободно решать вопросы своей религиозной жизни теперь стало легче.
1990-е — годы самой острой и открытой политической борьбы, какую видела страна со времен гражданской войны. Два путча подводили нас снова к этой грани, но, слава богу, обошлось. И, слава богу, казалось мне и моим друзьям в августе 1991-го, исход этой схватки надолго определит вектор развития страны. Но уже в 1994 году «победой демократической революции» этот результат соглашались считать менее 10% респондентов. С годами доля сторонников этой точки зрения подросла, но осталась менее одной пятой россиян.
Событиям 21 августа 1991 года, тогда казавшимся моментом острого гражданского противостояния, не удалось стать историческим поворотным пунктом. Не исключаю, что именно из-за того, что поворот не состоялся, обернулся исторической неудачей, даже бывшие сторонники демократов теперь отрекаются от того, что они думали про эти события, будучи их участниками. Поэтому этот исторический эпизод нынешней публикой воспринимается с позиции «над схваткой» — мол, это было «трагическое событие, имевшее гибельные последствия для страны и народа». Господствующим ответом вплоть до 2010 года был такой: это «просто эпизод борьбы за власть в высшем руководстве страны», что означает — это их дела, нас это не касается. (Отказ судить прошлое виден и в ответах про октябрь 1993 года. На вопрос «Как вы считаете, кто был прав в те дни — сторонники Ельцина или сторонники Верховного Совета?» отказались в наши дни отвечать треть респондентов. Среди согласившихся ответить главный ответ — «ни те, ни другие»). Но далее, если судить по ответам про путч 1991 года, побежденные вышли в конце концов победителями. Ответы на вопрос о том, как оценивать путь, которым пошла страна после этого, подтверждают: победу «демократов» потомки считают исторической ошибкой, выбранное ими направление называют неправильным.
Можно считать это позднейшей аберрацией и отказать этим данным в статусе исторического источника. Но стоит задуматься: а долго ли после путча 1991 года страна шла к демократии? Может быть, в своих ответах люди оценивают не декларированные направления, а результат фактического движения?
