«Ударившие в спину»: Великая война и судьбы политических лидеров проигравших стран

[стр. 32—48 бумажной версии номера]

Дворцовые унижения

Символами завершения Первой мировой войны для проигравших стали несколько исторических зданий, расположенных западнее Парижа, где в 1919—1920 годах были подписаны соглашения, определившие их судьбы. В Версальском дворце был заключен мирный договор с Германией — это был символический шаг, так как именно в бывшей любимой резиденции французских королей в 1871 году, после военного разгрома Франции была провозглашена Германская империя. Одно унижение повлекло за собой другое. Остальные дворцы, впрочем, выбирались без привязки к историческим прецедентам. Договор с Венгрией подписывался в Большом Трианоне в том же Версале, а с другим «обломком» развалившейся империи, Австрией, — в Сен-Жерменском дворце, находящемся в Сен-Жермен-ан-Ле, севернее Версаля. Договор с Турцией был заключен в историческом здании королевской фарфоровой мануфактуры в Севре, находящемся на полпути из Парижа в Версаль. Наконец, судьба Болгарии была решена в мэрии западного пригорода Парижа — Нёйи, — роскошное здание которой вполне соответствует репутации одного из самых богатых муниципалитетов Франции.

Названия этих соглашений стали в проигравших странах символами диктата и позора. В отличие от предыдущих мировых конгрессов, в Версальской мирной конференции участвовали только победители. Можно вспомнить Парижский конгресс 1856 года, завершивший Крымскую войну, и Берлинский конгресс, определивший в 1878-м новые границы на Балканах после русско-турецкой войны. В них приняли участие все заинтересованные великие державы. Даже на Венский конгресс, восстановивший принципы легитимизма после краха наполеоновской империи, были допущены представители режима Реставрации во Франции — нельзя было игнорировать только что восстановленного на престоле легитимного монарха из дома Бурбонов. Хотя Франция тогда и была признана агрессором, принужденным вернуться к дореволюционным границам (которые обеспечивали ей роль одного из ведущих государств Европы), из «европейского концерта» держав ее исключить не могли.

Поэтому проигравшие страны в 1918 году надеялись, что их интересы будут хотя бы частично соблюдены; тем более, что к власти в побежденных государствах уже пришли новые люди, не принимавшие решений о вступлении своих стран в злополучную войну. Более того, многие из них изначально были противниками участия в военных действиях. Однако легитимизм к тому времени уже давно потерял актуальность, а правительства Антанты исходили из необходимости наказания не отдельных правителей, а в целом «агрессивных» империй, которые должны были подвергнуться принудительному роспуску. Так, раздел Османской империи был согласован Великобританией, Россией и Францией еще в 1915 году, а его формат был уточнен соглашением Сайкса—Пико в 1916-м. Поддержка союзниками чешского национального движения и обещания России восстановить Польшу под скипетром российского императора означали неминуемый раздел Австро-Венгрии. Кроме того, надо было вознаградить и многочисленных союзников, вступавших в войну на разных ее этапах: от Сербии, с нападения на которую все начиналось, до Греции, присоединившейся к Антанте лишь в 1917-м, после острого внутреннего конфликта, получившего название «национального раскола».

Так что от фамилий и биографий представителей проигравших стран, равно как от их риторики и конкретных действий, ничего не зависело. Неудивительно, что многие статусные государственные деятели стремились избежать сомнительной чести скрепить своей подписью непопулярные соглашения. Демонстративно ушел в отставку министр иностранных дел Германии, граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, отказавшийся подписывать Версальский мир. После того, как стало ясно содержание будущего Трианонского договора, Париж покинула венгерская делегация во главе с графом Альбертом Георгом Аппоньи, в составе которой были ведущие политики страны — и в итоге документ был подписан куда менее статусными персонами. Пока велись переговоры с болгарской делегацией, в Болгарии сменился премьер-министр, причем и старый, и новый главы правительства входили в состав делегации, оказавшейся во Франции фактически под домашним арестом. В результате председатель делегации Теодор Теодоров демонстративно отказался подписывать Нёйиский договор, сославшись на окончание своих премьерских полномочий. Поставить подпись пришлось Александру Стамболийскому, не удержавшемуся от символического жеста и отбросившему сразу после этого перо в сторону. (Позже его сторонники в Болгарии распространяли легенду о том, что премьер даже сломал перо[1].)

Но никакие жесты не могли отменить суровой реальности: ни одна из проигравших стран больше не могла воевать. К продолжению войны не были готовы ни армии, ни общества. Другое дело, что шоковые условия мирных соглашений привели к переосмыслению вопроса об ответственности за «национальное унижение». Это заметно сказалось на судьбах первых послевоенных лидеров — хотя в каждой стране этот вопрос решался по-своему.

Германия: коварный удар кинжалом

«Подобно Зигфриду, повергнутому коварным ударом остроги злобного Хагена, был повергнут наш обессиленный фронт», — писал в своих мемуарах в 1920 году фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, бывший начальник Генерального штаба рейхсвера. (В более поздней немецкой публицистике место экзотичной остроги занял более привычный кинжал[2].) Однако непосредственным основанием для вступления в мирные переговоры стало заявление фон Гинденбурга и его ближайшего сподвижника Эриха Людендорфа о необходимости заключения перемирия и формирования правительства, способного договориться со странами Антанты, сделанное 7 сентября 1918 года. Это произошло после провала весеннего наступления на Париж, спланированного германским командованием для того, чтобы заставить Антанту пойти на приемлемый для Германии мир, и завершившегося в августе мощным контрнаступлением союзников.

Разумеется, для обоих немецких военачальников политически и психологически неприемлемым представлялось принятие на себя ответственности за поражение, которое привело к потере Эльзаса и части Лотарингии, присоединенных во время франко-прусской войны. То же самое относилось и к целому поколению военных и гражданских немецких националистов, ставших участниками не только военного провала, но и политической катастрофы: в их собственных глазах они казались недостойными поколения Хельмута Карла Бернхарда фон Мольтке и Отто фон Бисмарка. Отсюда и закономерный поиск виновных: уже в 1919-м и фон Гинденбург, и Людендорф обвиняли в случившемся тыловых политиков, оказавшихся неспособными выдержать тотальную войну. Причем каждый делал это в соответствии со своим темпераментом и политической ориентацией. Гинденбург, вписавшийся в реалии Веймарской республики и в 1925 году ставший ее президентом не только при поддержке радикальных реваншистов, — более сдержанно. А Людендорф, ненавидевший республику, делавший все для ее разрушения и тесно связанный с крайне правыми, — куда эмоциональнее.

Закономерно, что в роли виноватых оказались политики, требовавшие выхода Германии из войны, пусть даже и на почетных условиях. Если в августе 1914 года все депутаты Рейхстага проголосовали за военные кредиты, а в декабре того же года (когда уже стал очевиден провал «плана Шлиффена») против очередных кредитов высказался лишь один крайне левый депутат Карл Либкнехт, то в июле 1917-го большинство депутатов, видя бесперспективность военных действий и неудачу подводной войны против Британии, приняли парламентскую резолюцию с призывом к миру без аннексий. Фактически в ней содержалось требование перехода от экспансионизма к оборончеству, носившее вынужденный характер.

Однако для крайне правых и это было неприемлемо. Позже политики, внесшие проект резолюции — социал-демократы Фридрих Эберт, Филипп Шейдеман и Эдуард Давид, а также католик из Партии центра Маттиас Эрцбергер, — заняли ведущие посты в Веймарской республике (президента, канцлера, председателя Национального собрания и министра финансов) и приняли на себя политическую ответственность за подписание Версальского договора. Для Германии этот акт означал не только потерю земель, присоединенных к Франции, Дании, вновь образованным Польше и Чехословакии (уместно, впрочем, сказать, что немецкие территориальные потери не шли ни в какое сравнение с утратами Венгрии или Турции), но и неформальное лишение Германии статуса одной из ведущих европейских держав.

Всю эту группу крайне правые считали предателями; особенно велика, по их мнению, была вина Эберта, поддержавшего, хотя и вынужденно — чтобы не утратить влияния на рабочих, — массовую забастовку на оборонных предприятиях в начале 1918 года, а также Эрцбергера, подписавшего 11 ноября 1918-го в Компьене перемирие на условиях Антанты. То, что Эберт с соратниками долго удерживал немецких рабочих от радикальных антивоенных действий (чем вызвал раскол в собственной партии в 1916—1917 годах), а Эрцбергер в качестве представителя правительства приложил немало усилий, чтобы Италия и Румыния не вступили в войну на стороне Антанты, в расчет не принималось.

В 1920 году Эрцбергер был политически дискредитирован: один из лидеров немецких националистов — Карл фон Гельферих — обвинил его в лоббировании интересов связанного с ним бизнеса и в использовании инсайдерской информации. Эрцбергер подал в суд, который формально признал фон Гельфериха виновным в клевете и оскорблении, но одновременно признал и частичную правоту его инвектив. После этого Эрцбергер вынужден был подать в отставку с поста министра. Наиболее дискредитирующие обвинения в последующем были с него сняты, но это сказалось только на его посмертной репутации. Еще во время процесса его ранил молодой военный, приговоренный затем к 18 месяцам тюрьмы: немецкие судьи приняли во внимание такой смягчающий фактор, как «идейный образ мыслей» подсудимого[3]. А в августе 1921 года Эрцбергер был застрелен двумя офицерами, состоявшими в праворадикальной организации «Консул», — им удалось бежать за границу, а организатор убийства был оправдан судом. Правая пресса одобрила это преступление — так, одна из газет заявляла:

«Такой человек, который, подобно Эрцбергеру, несет главную ответственность за беды нашего народа, представлял, пока он был жив, постоянную опасность для Германии. Возможно, бессердечно и жестоко произносить такие слова в адрес покойника, но сентиментальничание стоит немного. Мы должны посеять ненависть»[4].

Эберт скончался своей смертью в 1925 году на президентском посту. Но последние месяцы его жизни были отравлены судебным решением в отношении правого журналиста, обвинившего президента в измене в связи с поддержкой забастовки 1918 года. Суд, состоявшийся в декабре 1924-го, признал журналиста виновным только в оскорблении, но не клевете, констатировав тем самым, что факт измены имел место[5]. Более того, уже после кончины Эберта журналист Мартин Грубер назвал теорию удара кинжалом в спину вздорной и клеветнической — и проиграл в суде тем, кто не согласился с ним. Веймарская юстиция явно сочувствовала правым силам, как и немалая часть немецкого общества.

В одном ряду с убийством Эрцбергера стоит другой теракт, жертвой которого стал министр иностранных дел Вальтер Ратенау, который в июне 1922 года также погиб от рук боевиков «Консула». Ратенау не участвовал в процессе выхода Германии из войны и не входил в состав первых правительств Веймарской республики. Более того, как организатор военной промышленности он сыграл немалую роль в том, что Германия продолжала сопротивляться Антанте до осени 1918-го. Однако, входя в состав германских правительств в 1921—1922 годах, он был сторонником выполнения обязательств, принятых в Версале, чем вызывал резкую критику справа. Более того, от других сторонников такого курса его отличало еврейское происхождение, что вызывало особую ненависть к нему со стороны националистов, считавших его соучастником заговора против Германии, приведшего к военному поражению — несмотря на то, что Ратенау был немецким патриотом и сторонником ассимиляции евреев. Примечательно, что за несколько недель до его убийства, после международной конференции в Генуе, где обсуждались среди прочего судьбы послевоенной Германии, правая пресса, игнорируя успехи министра на этом мероприятии, назвала его «предателем», не уточняя даже, кого он предал[6]. Гибель Ратенау подчеркнула антисемитскую составляющую легенды о кинжале в спину.

Таким образом, в роли предателей для немецких националистов оказались социалист Эберт, католик Эрцбергер (что немаловажно на фоне бисмарковской Kulturkampf, в ходе которой католики изображались неблагонадежными подданными «второго рейха») и еврей Ратенау. Такой набор врагов полностью соответствовал последующему дрейфу Веймарской республики в сторону нацизма. Основы нацификации Германии закладывались, таким образом, еще до Великой депрессии, способствовавшей краху республики. Только после крушения нацизма и жесткой денацификации, сопровождавшейся признанием ответственности Германии не только за агрессию, но и за Холокост, германское общество отказалось от идеи реванша.

Австрия и Венгрия: два пути

Несмотря на общность военного поражения, общественная реакция двух составляющих распавшейся Австро-Венгерской империи на договоры, завершавшие войну, была различной. Это несовпадение было обусловлено разницей в восприятии национальной идентичности.

В Австрии утрату имперского статуса восприняли спокойнее — тем более, что австрийское общество явно и давно тяготилось этим бременем. Военное поражение было для него куда меньшей драмой, чем для немцев: ведь еще в 1917 году Австрия безуспешно пыталась заключить сепаратный мир со странами Антанты. Если в Германии монархия была свергнута посредством революции, приведшей к немедленной ликвидации старого парламента, то в Австрии, напротив, император был лишен власти действовавшими на тот момент немецкоязычными депутатами имперского парламента, провозгласившими себя временным Национальным собранием. Соответственно, имперскую идею сменила идея национальная: вопрос о границах Австрии волновал здешнее общество лишь в той мере, в какой им затрагивалась судьба немецкого населения. Утрата населенных немцами территорий Богемии и Южного Тироля частично компенсировалась сохранением Каринтии, на которую претендовало только что созданное Королевство сербов, хорватов и словенцев (ему пришлось довольствоваться Южной Штирией со словенским большинством) и присоединением Бургенланда, ранее входившего в венгерскую часть империи[7].

Неудивительно, что пришедшие к власти после свержения монархии социал-демократы выдвинули проект объединения Германии и Австрии — аншлюса, который в 1919 году еще не носил одиозного характера, обретенного им спустя два десятилетия. Фактически речь шла о пересмотре подхода Отто фон Бисмарка, добившегося дипломатическими и военными методами исключения Австрии как главного конкурента Пруссии из процесса германской интеграции. Теперь же новые австрийские лидеры получили возможность предложить объединение двух демократических государств, в которых у власти находились социал-демократы. Поэтому австрийское Национальное собрание и провозгласило свое государство «Немецкой Австрией». Однако страны-победительницы в Сен-Жерменском договоре запретили «демократический» вариант аншлюса.

В любом случае новые лидеры страны не воспринимались даже правой частью общества как предатели. Социал-демократы выступали в качестве немецких патриотов: примечательно, что Карл Реннер — первый канцлер Австрии, исполнявший свои обязанности в 1918—1920 годах, — в 1938 году одобрил аншлюс, хотя тот проходил уже в иных, насильственных, формах и означал присоединение не к социал-демократической, а к нацистской Германии (это, впрочем, не помешало ему стать первым президентом послевоенной Австрии). Против аншлюса первоначально не выступали и противники социал-демократов из Христианско-социальной партии, очень быстро сделавшие ставку на самостоятельное корпоративистское и католическое государство, привлекательное для крестьян, но неприемлемое для рабочих из «красной Вены», поддерживавших социал-демократов. Стабильную идентичность нейтрального государства, посредника между великими державами в период «холодной войны» и культурного центра Европы, Австрия обрела уже после 1945 года.

В отличие от Австрии, ситуация в Венгрии была куда более драматичной. Трианонский договор лишал ее 72% территории, причем за пределами страны оказывались три миллиона этнических венгров, а страна теряла выход к морю. Этот акт стал символом национального позора, означающим разделение венгерского народа. Такое восприятие договора стало следствием не только территориальных и людских утрат, но и более высокой активности и эмоциональной интенсивности венгерского национализма по сравнению с немецким национализмом в Австрии. Это неудивительно, поскольку именно национальная идея в Венгрии стала основной движущей силой революции 1848—1849 годов, которая, даже несмотря на свое поражение, привела через полтора десятилетия к трансформации Австрийской империи в дуалистическую монархию.

Неудивительно, что реваншизм и поддержка венгерского ирредентизма в Румынии и Словакии легли в основу политического курса венгерского государства при регентстве адмирала Миклоша Хорти. Кратковременный триумф в результате организованных нацистской Германией Венских арбитражей 1938-го и 1940 годов, по которым Венгрия вернула часть утраченных территорий, сменился поражением во Второй мировой войне и возвратом к «трианонским» границам, остающимся в силе и сейчас. Но идея реванша в венгерском политическом дискурсе в последнее время не просто сохраняется, а даже усиливается. Так, после прихода к власти правительства Виктора Орбана Национальное собрание Венгрии приняло решение о том, что 4 июня в память о Трианонском договоре будет отмечаться День венгерского национального единства. Весьма острым в современной Венгрии остается и вопрос об исторической ответственности за Трианон. Во времена Венгерской Народной Республики вина возлагалась на традиционные венгерские элиты, причастные к вовлечению страны в войну, а также на опиравшийся на них режим Хорти, представители которого крайне неохотно подписали этот договор. В то же время правители современной Венгрии, подобно самому Хорти в прежние времена, возлагают ответственность за «национальный позор» на первое революционное правительство 1918—1919 годов, провозгласившее независимость страны и успевшее опередить Германию в деле выхода из войны, надеясь на некоторые послабления.

В тот кабинет входили либералы и социал-демократы, а по составу он напоминал российское Временное правительство. Лидером страны — в качестве премьер-министра, а затем президента — стал граф Михай Каройи, либеральный аристократ и франкофил, изначально выступавший против участия Венгрии в войне, а затем последовательно настаивавший на выходе из нее[8]. Придя к власти, он продвигал идею права наций на самоопределение при сохранении территориальной целостности, однако в условиях военного поражения Венгрии она оказалась утопичной. В ноябре 1918 года по требованию Антанты правительство Каройи сократило армию до шести пехотных и двух кавалерийских дивизий, необходимых для поддержания внутреннего порядка. Этим тогда воспользовались Румыния, Королевство сербов, хорватов и словенцев и Чехословакия, войска которых, перейдя границу, заняли значительные венгерские территории[9]. «Многие полагали, что правительство Каройи провалилось, не сумев предотвратить самой страшной трагедии в национальной истории Венгрии со времен турецкого ига»[10], — пишет в этой связи современный венгерский историк Ласло Контлер.

В результате позиции Венгрии на международной арене оказались непоправимо ослабленными, а популярность Каройи быстро упала. Как и в России, на смену либерально-социалистическому правительству пришли местные большевики, создавшие Венгерскую Советскую Республику, однако она была свергнута при поддержке Антанты войсками адмирала Хорти. Каройи же почти всю последующую жизнь провел в эмиграции — как при режиме Хорти, так и при коммунистах, ненадолго вернувшись на родину после Второй мировой войны. Он стал символом предательства не только для венгерских, но и для других европейских крайне правых. Например в 1936 году, накануне гражданской войны в Испании, лидер испанских правых Хосе Кальво Сотело напомнил в парламенте об опыте Керенского и Каройи, которые открыли дорогу коммунистам. При этом испанский политик мягче относился к Керенскому, не осознававшему, по его мнению, смысла своих действий, нежели к Каройи, «который сознательно предал тысячелетнюю цивилизацию»[11]. В свою очередь либералы — например Иштван Бибо, — напротив, отмечали вынужденный характер действий Каройи.

Во времена Венгерской Народной Республики Каройи воспринимался реформаторским крылом руководства страны как респектабельный некоммунистический деятель, а в 1975 году ему даже поставили памятник в центре Будапешта. После смены режима этот памятник стал объектом вандализма: его не раз обливали красной краской, на него вешали плакат с надписью: «Я отвечаю за Трианон». При правительстве Орбана, в 2012 году, памятник был демонтирован и перенесен в провинциальный город Шиофок, где из монумента общенационального уровня он превратился в достопримечательность местного масштаба. Символичным образом на освободившемся месте был восстановлен стоявший там во времена Хорти памятник графу Иштвану Тисе — премьер-министру Венгрии, при котором она вступила в Первую мировую войну. Этот политик был убит солдатами во время революции, приведшей к власти Каройи.

Болгария: крестьянская повестка

Болгария вступила в войну на стороне Германии, рассчитывая на ревизию результатов Второй Балканской войны 1913 года, в ходе которой страна потеряла свои завоевания в Македонии, совершенные во время Первой Балканской войны 1912—1913 годов. В итоге она не только не добилась реванша, но и утратила часть территорий, вошедших в ее состав еще до балканских войн. В связи с этим возникла необходимость в новой политической повестке, устраивающей большинство населения. Ее задали масштабные социальные преобразования, инициированные Болгарским земледельческим народным союзом (БЗНС) — левой крестьянской партией, последовательно выступавшей против участия Болгарии в войне. Лидер БЗНС Александр Стамболийский в 1915 году на аудиенции с царем Фердинандом открыто предупредил монарха, что в случае вовлечения Болгарии в войну тот может лишиться не только короны, но и головы (наполовину по крайней мере этот прогноз сбылся). В результате после начала войны его приговорили к пожизненному заключению[12].

В конце войны, 24 сентября 1918 года, на фоне поражений и деморализации в болгарской армии вспыхнуло восстание. Реагируя на него, царь Фердинанд не нашел ничего лучшего, как отправить к восставшим срочно выпущенного из тюрьмы Стамболийского, которому было предписано успокоить солдат. Однако восстание расширялось, у него появился лидер — Райко Даскалов, соратник Стамболийского, провозгласивший 27 сентября республику, президентом которой после некоторых колебаний согласился стать Стамболийский. 28 сентября восставшие уже находились в 15 километрах от Софии, в селе Владая (по имени этого села восстание и получило название «владайского»). Однако верным правительству войскам под командованием Александра Протогерова, одного из руководителей национального движения македонских болгар, удалось подавить мятеж.

Владайское восстание — единственное событие, формально подходившее под понятие «удара кинжалом в спину». Однако оно изначально было результатом не заговора, а массового низового движения крестьян, мобилизованных в армию. Кроме того, угроза прихода к власти в Болгарии левых сил способствовала более мягким для болгарской стороны условиям Салоникского перемирия, подписанного 29 сентября. В Болгарии была сохранена монархия — правда, Фердинанд был вынужден уступить трон своему сыну Борису, — а на территориях, занятых болгарами во время войны, оставалась болгарская администрация. Однако, как выяснилось позднее, последняя мера была временной, так как по договору, подписанному в Нёйи, Болгария их все-таки потеряла.

Вскоре после перемирия, в начале 1919 года, было сформировано новое правительство, устраивавшее Антанту. В его состав вошли как представители БЗНС, включая амнистированного Стамболийского, так и антигермански настроенные либеральные и консервативные деятели. Причем если премьер-министр — представитель консервативной Народной партии Теодор Теодоров — сделал ставку на сближение с Чехословакией и отстаивание «вильсоновского» принципа права наций на самоопределение (что не дало эффекта из-за жесткой позиции Британии и Франции, продвигавших на Балканах интересы своих союзников в лице Греции и Сербии), то Стамболийский призывал к отказу от территориальных амбиций. В том же году Стамболийский стал премьер-министром, а в 1920-м сформировал однопартийное правительство, которое ввело трудовую повинность и стало проводить радикальную аграрную реформу, основанную на трудовом принципе: максимальная площадь земельного владения не должна была превышать 30 гектаров[13]. (Каройи в Венгрии также объявил об аграрной реформе, но не успел ее провести.) В Болгарии была предпринята попытка создать крестьянское государство с опорой на местные отделения БЗНС, что привлекло на сторону Стамболийского крестьян, заинтересованных не в территориальных приобретениях, а в получении земли.

В то же время правительство БЗНС столкнулось с двумя вызовами. Первым стало сопротивление со стороны военной и гражданской элиты, а также городского среднего класса, недовольных режимом Стамболийского, который — особенно с 1922 года — становился все более авторитарным. Кроме того, офицерам казались унизительными отказ от военной доктрины, предусматривавшей объединение болгарских земель, и замена ее на «оборону по всем азимутам»; военные исходили из того, что армия в годы Первой мировой успешно отстаивала национальные интересы, а политики потерпели поражение за дипломатическим столом[14]. Восстание 1918 года они считали частью заговора, подготовленного Стамболийским в интересах Антанты. Второй вызов был связан с македонской проблемой. Стамболийский активно сближался с Королевством сербов, хорватов и словенцев на основе пресечения ирредентистской деятельности македонских болгар, что соответствовало его неприятию экспансионизма. Это сделало его смертельным врагом Внутренней македонской революционной организации (ВМРО), члены которой убили в 1921 году военного министра Александра Димитрова, отвечавшего в правительстве БЗНС за македонский вопрос. В 1923 году в Болгарии был совершен военный переворот, получивший поддержку элит и среднего класса: Стамболийский был арестован офицерами и передан боевикам ВМРО, которые жестоко с ним расправились. В том же году ВМРО убила и находившегося в эмиграции Даскалова, который считался одним из основных противников этой организации в окружении убитого премьер-министра.

Именно македонский вопрос вновь толкнул Болгарию к реваншизму: в годы Второй мировой войны страна снова оказалась на стороне Германии, стремясь решить его в свою пользу. Попытка в очередной раз оказалась провальной. В коммунистической Болгарии Стамболийский был признан героем (хотя и критиковавшимся за некоторые ошибки), а его партия БЗНС была превращена в лояльного клиента компартии. В современной Болгарии БЗНС распался на несколько частей, одна из которых носит имя Стамболийского.

Турция: от империи к национальному государству

Вступив в войну на стороне Германии, Османская империя надеялась вернуть часть территорий, потерянных во время проигранной ею Первой Балканской войны. В результате страна фактически распалась: ее, населенные преимущественно арабами, владения в Малой Азии перешли под мандат Британии и Франции, а часть территории оказалась под контролем Греции и Италии. Более того, страны Антанты планировали создание на ее территории большого армянского государства и независимого Курдистана.

В попытке предотвратить такое развитие событий султанский режим пошел на целый ряд шагов, призванных продемонстрировать, что страна принципиально изменилась — по сравнению с эпохой младотурок, втянувших империю в войну. Были изданы приказы об аресте около 300 функционеров их партии: это была самая масштабная на тот период попытка наказать лиц, обвиненных в соучастии в агрессии и военных преступлениях. Правда, ключевые деятели младотурецкого режима успели бежать в Германию. Вслед за этим началось расследование многочисленных преступлений, совершенных в отношении армянского населения. Собранные послевоенными турецкими властями доказательства вошли в число оснований для признания этих репрессий геноцидом. Три турецких чиновника, признанных виновными в массовых убийствах армян, были казнены — один из них, вице-губернатор Йозгата Мехмед Кемаль-бей, был повешен уже в апреле 1919 года[15].

Эти решения соответствовали умонастроению турецкой реформистской бюрократии, которая со времени Танзимата (модернизационных реформ, начатых в 1839 году) пыталась найти баланс между территориальной целостностью страны и правами национальных меньшинств, которым покровительствовали мировые державы. Расширение прав меньшинств выглядело вынужденным шагом на пути европеизации Османской империи. Но после завершившейся мировой войны речь впервые шла не только о «милости султана» в отношении меньшинств, но и — с учетом чрезвычайных обстоятельств — о демонстративном покаянии.

Бóльшая часть государственного аппарата империи относилась к такому подходу без всякого энтузиазма. Активными сторонниками признания «турецкой вины» была разве что группа англофилов из числа бюрократов и интеллигентов. Ее лидером выступал Дамад Ферид-паша, в 1919—1920 годах несколько раз назначавшийся премьер-министром. Приходясь султану Абдул-Меджиду I зятем, он занимал ряд дипломатических постов, а после свержения тиранического режима султана Абдул-Хамида II в 1911 году сделался одним из основателей Партии свободы и согласия, находившейся в оппозиции к младотуркам и выступавшей за либеральные реформы и децентрализацию. Наиболее активным публичным сторонником проанглийской ориентации был также экс-дипломат и либеральный журналист Али Кемаль, некоторое время живший в Англии (его супругой была англичанка, а правнуком является недавний министр иностранных дел Великобритании Борис Джонсон). Али Кемаль некоторое время возглавлял МВД в правительстве Ферид-паши, но более был известен как публицист, разоблачавший политику младотурок, включая и преследования армян.

В 1919 году турецкие англофилы рассчитывали на почетный мир, но поездка делегации во главе с Ферид-пашой на Версальскую конференцию завершилась полным провалом. В этой ситуации генерал Мустафа Кемаль-паша (будущий Ататюрк) объединил националистов Восточной Анатолии и потребовал отставки премьер-министра и созыва парламента, угрожая началом военных действий против султана. Тот в итоге вынужден был уступить. Концепция Мустафы Кемаля предусматривала независимость Турции от внешних сил, отказ от арабских и европейских (кроме Стамбула и прилегающей к нему территории) земель и создание унитарного турецкого национального государства. Никаких привилегий национальным меньшинствам не предусматривалось[16]. Этот проект полностью противоречил планам греков, армян и курдов, но зато пользовался широкой поддержкой в турецком среднем классе и в армии. В январе 1920 года турецкий парламент, на деятельность которого Мустафа Кемаль оказывал значительное влияние, принял «Национальный пакт», в котором были зафиксированы эти принципы. Дело шло к официальному приходу Мустафы Кемаля к власти, что означало бы отклонение готовившегося союзниками мирного договора для Турции.

Реагируя на неприятную для них ситуацию, британские войска в марте 1920 года с санкции султана оккупировали Стамбул, разогнали парламент и вернули к власти Ферид-пашу, согласившегося на заключение Севрского договора, по которому Турция фактически лишалась суверенитета, трех четвертей территории (при определенных обстоятельствах она могла потерять даже Стамбул) и контроля над проливами. Однако ратифицировать документ было некому — в Анкаре собрался обновленный парламент, верный Мустафе Кемалю, а подобрать депутатов, которые решились бы одобрить столь одиозный акт, было невозможно. В тот период турецкие англофилы рассчитывали на введение британского протектората над остатком османской территории, находившейся под номинальной властью султана. Однако развертывание Мустафой Кемалем военных действий против греческих и спешно собранных султанских войск сорвало эти планы. Ментер Шахиндер прямо противопоставляет пробритански настроенных «турецких интеллигентов и представителей властных структур Османской империи» народу, «проявившему решимость сражаться против иностранных оккупантов»[17].

Война продолжалась два с половиной года и закончилась победой националистов, изгнанием греков из Малой Азии, отказом от планов создания «Великой Армении» и курдского государства. В ноябре 1922 года армия Мустафы Кемаля вошла в Стамбул, и Турция в следующем году заключила новый, весьма благоприятный для нее, договор с державами-победительницами взамен так и не вступившего в силу Севрского договора. Из территорий, на которые она к тому времени претендовала, в состав страны не вошли только Александретта и Мосул. Казненного гонителя армян Мехмеда Кемаль-бея официально провозгласили «национальным мучеником». Был принят закон об изгнании из страны 150 политиков, чиновников, военных и журналистов, обвиненных в измене: они были амнистированы лишь в 1938-м. Ферид-паша, занимавший в этом списке одну из ключевых позиций, умер в Ницце в 1923 году. А вот Али Кемаль не успел бежать — незадолго до вступления войск Мустафы Кемаля в Стамбул националисты выкрали его и отправили в Анкару для суда, но по дороге он был растерзан толпой.

Унитарный характер турецкого государства сохраняется до сих пор, а массовая гибель армян во время Первой мировой войны, бегство большей части греческого населения и последующий «обмен населением», в результате которого Турцию покинули оставшиеся греки, обеспечили национальную однородность страны. Европеизация прошла в радикальном варианте: ее осуществляли авторитарными методами, подавляя сопротивление традиционалистов. Впрочем, курдской проблемы турецкие власти решить так и не смогли.

Последствия и опыт

Итоги Первой мировой войны показали, что победителям не удалось обеспечить прочность наступившего мира. Во Вторую мировую войну из упомянутых выше стран не была вовлечена только Турция, новые власти которой сознательно ограничили свои внешнеполитические амбиции, изменили концепцию государственного строительства и занялись внутренней модернизацией страны. Сказанное не означает, что в Турции не было германофильских и реваншистских тенденций — просто стремление к реваншу не стало здесь болезненным суррогатом «национальной идеи», а массового движения за возврат территорий, население которых не хотело возвращаться в несуществующую империю, также не было.

Тем более, что перед войной Турция с согласия Франции и Британии смогла бескровно вернуть себе санджак Александретта, в котором преобладало турецкое население и который ранее входил в состав Сирии. Идти же на конфликт с Британией из-за контроля над «нефтяным» Мосулом, присоединенным к Ираку, Турция не решилась — тем более, что в 1926 году она официально признала границу в этом районе. Да и туркоманы составляли в Мосуле явное меньшинство, а «этнические» притязания были основаны на том, что турки считали преобладавших там курдов нацией туранского происхождения. Впрочем, мосульская тема поднимается в Турции и до сих пор: в 2016 году президент Реджеп Тайип Эрдоган напомнил: «Мосул был наш. Взгляните на историю»[18].

Германия, осуществившая в 1938 году аншлюс Австрии, а также Венгрия и Болгария оказались в числе проигравших во Второй мировой войне. Но победители учли опыт Первой мировой, не только устанавливая жесткий контроль над проигравшими государствами и отказываясь от неподъемных репараций, которые пришлось бы выплачивать детям и внукам воевавших, но и разными способами предотвращая ирредентизм. С этим были связаны не только депортации немецкого населения из Польши и Чехословакии, но и создание Союзной Республики Македония в составе Югославии, что должно было удовлетворить амбиции части сторонников македонского национального движения — сейчас это независимое государство. Венгерское население осталось в соседних странах советского блока (впрочем, часть его была выселена из Чехословакии), но поднятие темы пересмотра границ в рамках Варшавского договора было жестко табуировано. Сейчас табу на пересмотр границ сохраняется в НАТО, но это не мешает венгерским властям мечтать о ревизии Трианонского договора. Так последствия закончившейся сто лет назад войны остаются актуальными и в наши дни.