События

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга историка Алексея Голубева «Вещная жизнь», исследование позднесоветской материальной культуры — от моделей самолетиков до гантелей люберов.

Почти все влиятельные книги о советской истории, выходившие в последние десятилетия, так или иначе разрабатывали проблему субъектности — того, как рождался, менялся и шел к своему концу советский человек. Алексей Голубев тоже работает с этой темой, но уходит от магистральной линии немного вбок. Он замечает: все эти исследования исходили из того, что личность существует прежде всего в языке, формируется в отношениях с идеологиями и идеями. Быть советским человеком — это, используя знаменитую формулу из «Магнитной горы» Стивена Коткина (книги, проложившей дорогу исследованиям субъектности), «говорить по-большевистски». Все остальное — от террора до космоса — уже следствия.

Из-за этого логоцентрического подхода возникает огромная слепая зона. Ведь человек становится таким, какой он есть, не только из-за того, что ему говорят, но еще из-за предметов, что его окружают, пространств, в которых он живет. Если добавить вещи к словам, история советской субъектности может оказаться немного иной, чем та, к которой мы привыкли. Голубев не пишет об этом прямо, но напрашивается вывод: в полуслепоте к материальному миру советологи подобны самим советским идеологам. Они видят официальный диалектический материализм и справедливо различают в нем конструкт, но не видят подлинных отношений с вещами, которые за ним прячутся. Отношения эти Голубев называет «стихийным материализмом» (используя термин Энгельса, но наполняя его новым значением). «Вещная жизнь» представляет собой ряд очерков, подсвечивающих этот стихийный материализм с разных сторон. Все они посвящены явлениям на первый взгляд маргинальным; все будто бы не связаны между собой, но на деле образуют крайне любопытную сеть.

Журналы печатают инструкции по сборке всего на свете — от пылесосов до самолетов — из подручных средств, и их читатель, средний представитель ИТР, ощущает свою жизнь частью большого научно-технического прогресса. Одновременно с тем дефицит необходимых товаров становится не вездесущей бедой, а источником вдохновения для творчества. Моделирование самолетиков, кораблей и прочей военной и гражданской техники оказывается способом утверждения представлений об истории, полностью очищенных от классовой борьбы, заполненных национальной гордостью и подвигами великих людей (конструкторов, летчиков, капитанов),— то есть альтернативных по отношению к официальной идеологии. Дети создают этот исторический нарратив буквально своими руками. Власть затевает новую строительную программу, рассчитывая, что доступные дома и хорошо устроенные микрорайоны будут способствовать лучшей организации жизни, но все идет не по плану. Проходные и подсобные помещения становятся пространствами для социализации маргинализованной молодежи: юноши и девушки знакомятся, пьют, познают жизнь, выясняют отношения и занимаются сексом в подъездах, гаражах и подвалах. Городское пространство присваивается, переосмысляется и во многом определяет их дальнейшие жизненные траектории (что в свою очередь становится источником беспокойства для власти). В 1980-х годах сюжет о незапланированном использовании общественных пространств получает опасное развитие: в подвалах обустраивают свои качалки находящиеся в разладе с «официальной» советской физкультурой культуристы, а из них возникает субкультура люберов. И так далее.

Кратко главную идею этих очерков можно сформулировать так: иногда бытие действительно определяет сознание. Далеко не самые примечательные обстоятельства — горит ли лампочка в подъезде, где стоит телевизор, какие поделки собирают на школьном кружке — оказываются ключевыми для формирования идентичности человека. Советский материал представляет здесь пространство для увлекательных разысканий.

Один из самых остроумных ходов книги Голубева: в разных проявлениях позднесоветской материальности он обнаруживает парадоксальное наследие эпохи авангарда. Так качок, находящийся в почти интимных отношениях со своим «железом» (штангами, гирями и прочим), оказывается реинкарнацией авангардистского человека-машины в духе фантазий Алексея Гастева. Практика конструкторов-любителей, собирающих и пересобирающих вещи из подсобной рухляди (в которую при желании можно было обратить весь мир), представляется курьезной наследницей производственнической идеологии эпохи индустриализации. Практика послевоенной реставрации деревянной архитектуры с ее пафосом очищения от наслоений, поиском идеального состояния вещи наследует техникам архитектуры конструктивизма, также стремившейся очистить здание от всего лишнего, представить чистую форму; только вместо организации быта будущего целью здесь становится создание совершенного, никогда не существовавшего прошлого.

Метод Голубева — это метод сближения далеких на первый взгляд вещей. В этом его сила — способность порождать неожиданные ходы, и в этом же — некоторая его проблематичность. Чтобы сближаться, вещи должны оставаться разделенными. Так эпоха индустриализации и авангарда с ее техноутопизмом, пафосом покорения мира и переделки человеческой природы и позднесоветская эпоха с ее торжеством частной жизни, отказом от будущего и фиксацией на прошлом, с ее немного нелепой, игрушечной фактурой (отлично пойманной в главе о моделях) оказываются не моментами одного сложного континуума советского времени, а двумя как бы отдельными и замкнутыми в себе мирами, именно из-за этой разделенности способными окликать друг друга парадоксальными рифмами. То же самое в общем относится к двум главным для книги пространствам — материальному миру и миру языка, идеологии, истории. Чтобы повторять жест пересечения этой границы, обнаруживать влияние первого на второе, эту границу требуется вновь и вновь прочерчивать, отчего в анализе возникает некоторая механистичность. Впрочем, у этой механики есть важное политическое или даже этическое измерение. История идей предстает у Голубева как история победителей, имеющих власть,— то есть государства и интеллигенции. История советских вещей ценна еще и тем, что она наводит фокус на пространства маргинализованные, подозрительные для этой власти,— например, те же подвалы и темные подъезды. Вывод здесь понятен: вещи иногда могут говорить за тех, у кого нет слов. Этот политический потенциал метода, безусловно, ценен.