Сеанс игры на досках судьбы
О доме ценой в 200 тысяч франков, 830 холстах и 500 рисунках
«И вот мы с Мариной…» – повествуется в «Первых ступенях» этой сложной книги и, соответственно, на подступах к описанию не менее тяжелой судьбы ее автора. А что, собственно, с Мариной? Да как всегда, «постепенно созрели для эмиграции», о чем гласит очередная дневниковая запись на этих своеобразных досках судьбы – автобиографической летописи, которую художник-эмигрант Александр Путов вел на протяжении многих лет.
Публиковать «Реализм судьбы» автор не планировал, издание стало возможным лишь благодаря его другу, композитору и музыканту Камилю Чалаеву, прочитавшему рукопись при жизни художника и убедившему его в необходимости ее напечатать. Подготовка книги к печати велась уже после кончины Путова. В подобной аннотационной манере автор этой пронзительной книги ведет речь о своей жизни и судьбе, незадавшейся поначалу на Родине. «И только ближе к осени, – вспоминает он, – когда Алексей Борисович Певзнер после очередного своего «Ой, я их ненавижу» спросил меня в упор: «А почему бы вам не уехать... в Америку, например?», тогда я в первый раз подумал: «А почему бы и нет?»
Причин не любить Родину и ненавидеть ее власть наш художник имел предостаточно. В Союз художников не приняли, («надо было раз в год делать говно для подачи на ежегодные выставки — совдеповские какашки, я не хотел пачкать мои кисточки»), работал на «хорошей работе» лифтером за шестьдесят рублей в месяц, коих хватало на жизнь, но не хватало на материалы. И главное, та самая Марина была беременна, и в таких условиях снова мог быть выкидыш. «Обсудили все с Мариной — она была «за».
И понеслась душа в раж. Почему не в рай? Дело в том, что книга посвящена «людям верным Божьему призванию», и если уж талант – это гениальность в свернутом виде, как говаривал поэт (Кальпиди), то художник (Путов) – это вечный мастеровой, доверяющий своему гениальному дару. Ведь сколько раз оказывалось, что дал Бог талант, а получивший сей дар его не оправдал, уверовав в личную гениальность, минуя академию страха, отчаяния, падения и, наконец, катарсиса с возрождением аккурат под пенсию. «Я считал, что художник не обязан быть при бантике, платочке или, наоборот, при пролетарских ботинках, этих атрибутах классовости, партийности. Мне больше нравились люди, которые, обладая Божьим даром, умели быть просто порядочными людьми, не разыгрывали из себя героев», – сообщает Путов, в частности, об Оскаре Рабине. О своей собственной позиции он писал: «Мне нужен не успех, а краски, так как я работаю для искусства, а не для публики».
У самой книги Александра Путова сложная судьба и трудное разрешение – вначале в фотографической съемке рукописи, после в вычитке всем миром, отборе иллюстраций, репродукций и статей из газет, которые служат сопроводительным материалом к этой автобиографической эпопее. Эпитетом к ней ее составитель и друг художника Камиль Чалаев видит лишь слово «невероятная» – «невероятное свидетельство времени», «невероятная реалистичная летопись судьбы художника». А также, добавим, невероятный труд людей, давших жизнь этой книге, среди которых – поэт Анри Волохонский, помогавший в подготовке рукописи, сотрудник мюнхенского Института славянской филологии Илья Кукуй и доцент парижского Института восточных языков Андрей Лебедев, отредактировавшие сей почти семисотстраничный труд со странным названием «Реализм судьбы».
В чем же его странность? Всего лишь в уверенности автора, что все в этом мире реально, даже смерть, которой, конечно, желательно бросить «не сметь», но если ее предсказать, как сделал сам Путов, то голову над проблемой ухода можно уже не сушить. И речь даже не о попытках самоубийства, которые предпринимал художник. Помните, как у Павича люди раньше точно знали о времени своей смерти, и могли в этот день не работать? Хотя, к самому Путову это относится мало, он писал одновременно на пяти-семи холстах, выдавая по десятку картин и рисунков в день. Случались даже мастер-классы, когда «вместо досок были тридцать листов бумаги (кальки), положенные на полу, на которых я рисовал одновременно тридцать различных композиций, бегая от одного к другому с баночкой черной туши». Благодаря чему, живя уже во Франции, куда он переехал в 1986 году, художник мог обустроить быт, оставить богемную жизнь, обзавестись домом (в обмен на старинный дом в предместье Парижа ценой в 200 тысяч франков Путов сделал 830 холстов и 500 рисунков) и творить во благо и без оглядки на психбольницу. Чего художник, напомним, был лишен в своем советском прошлом.
Ну, а начиналось все, как водится, на полнейшем мелководье, безрыбье и, в общем-то, в нищете. «Из-за отсутствия красок я даже начал писать книгу, – уточняет автор. – Я хочу написать веселую книгу и поэтому избрал форму исповеди, адресованной к однокашнику, который съел свою долю юмора и поэтому поймет меня правильно». Впрочем, поначалу нашему герою веселиться не приходится, нужно расспрашивать и запоминать. «Слушай сюда внимательно, – начинается «Рассказ матери». – Наш врач, который тебя принимал, она, когда тебя поднимала, всё кричала: «Рождай Вячеслава, рождай Вячеслава!» — это девятого марта, день рождения Молотова. «Давай Вячеслава, давай Вячеслава!» Ее немцы повесили на столбе, когда пришли, она целую неделю болталася».
Таким скрупулезным и временами совсем не веселым образом художником описаны все три периода его жизни: советский (1940–1973), израильский (1973–1986) и французский (1986–2008). Советский узнаваем по общим признакам бровастой эпохи, израильский пестрит знакомствами с местными художниками и поэтами: «– Путов! – окликнул он меня. – Ты хочешь заработать деньги? Есть работа для тебя. Для нас троих. Вот, познакомься – Женя, моряк, тоже пойдет с нами. – Где и какая работа? – спросил я. – Есть на Кармеле улица Леонардо да Винчи. Там живет один ученый с мировым именем, которому нужны три человека на один день, выкинуть разное барахло из дома, мебель и прочее».
Кстати, о моряках. Хорошие оказались люди, особенно те, которые, как новый знакомый Андрей, сбежали с советского корабля. Уже во Франции автор «Реализма судьбы» просмотрел пунктик в контракте с галереей, которая после выставки отказалась возвращать работы, собираясь выслать их по адресу проживания, где сам он уже не жил. «– Как дела? – спросил Андрей. Я объяснил проблему. – Это твои картины? – Мои, каждая из них подписана. – Идем, возьмем их. Мы поехали в CIAC. Ни слова не говоря, мы спустились в подвал, нашли мои ящики, все картины были в них. Мы вынесли ящики, один за другим, на улицу, взяли такси, положили туда три ящика и увезли их в скват, никто не обратил внимания на эту «кражу».
Кроме упомянутого Молотова, тут и послевоенное детство, и школьные годы в Западной Сибири и Подмосковье, и московская нонконформистская среда 1960-х–начала 70-х годов. Среди множества будущих знаменитостей – Леонид Губанов, устроивший в 1972-м последнюю выставку автора, Михаил Шварцман («о недостаточности моего размышления и вялой работе духа»), Алексей Хвостенко («приехал Хвост, настроил гитару»).
Что же касается последнего, французского периода жизни Путова («вскоре мне предстояло познакомиться с другим Парижем, Парижем без фрака, чревом Парижа), то он наиболее интересен – и относительной свежестью событий, и участием более известных деятелей культуры. Да и нравы здесь, как показалось самому художнику, более мягкие. Хотя, наверное, показалось. «Когда мы проходили мимо кинотеатра, там стояла небольшая группа мужиков, человек шесть. – Смотри, Толик, – сказал я, – вот все же Европа, стоят люди, мирно беседуют, никто никому не норовит дать по морде... В этот момент трое из шестерых вытаскивают браслеты (наручники), и в мгновение ока трое других оказываются арестованными. «Вот те раз!» – сказали мы с Анатолием и пошли дальше.
В дальнейшем во французской жизни художника так же неожиданно появилась новая муза, Сильвия (до этого, после разрыва с Мариной, еще в Израиле были Рути и Нили), правда, с теми же ностальгическими увлечениями русской культурой, не дающими забыть о покинутой Родине: «Она призналась, что очень любит блатную поэзию. Не знаю ли я поэтов, пишущих в этом жанре? Я знал нескольких хороших поэтов: – Но в этом жанре, я думаю, всех превзошел Алеша Хвостенко, после Высоцкого, конечно. Вы хотите его телефон?». Это было веселое и беззаботное время сквота на Жюльет Додю, где обретался цвет советской художественной эмиграции, где работал Владимир Котляров (Толстый) и бывала Наталья Медведева. За четырнадцать жизни во Франции Александр Путов сменил таких ровно шестнадцать, а уж количеством работ – 7 тысяч холстов и 50 тысяч объектов – превзошел всех художников мира. «На меня у нее денег не хватает», – грустно заметил он, когда пришло сообщение, что Россия покупает работы своих эмигрантов. На книжку, к счастью, хватило.