11.11.22

Как нам нормализовать Россию?

Книгу историка, лауреата Гайдаровской премии за 2017 год Михаила Давыдова «Цена утопии. История российской модернизации» следует читать вместе с другими трудами о модернизации, точнее, ее перманентных провалах. Например, параллельно с двухтомной книгой лауреата той же премии за тот же год социолога Льва Гудкова «Возвратный тоталитаризм». Потому что прилетающее бумерангом и рецидивирующее тоталитарное сознание российских масс и элит – из той же области, области незаконченных, компромиссных, в чем-то даже стыдливых попыток осовременить и нормализовать Россию. Ведь Россия не может быть нормальной, она обязательно должна оставаться особой и не измеримой общим аршином. Дмитрий Травин, издав работу «Почему Россия отстала?», лишь, по сути, написал введение в тему, перевернув сам вопрос: не почему она отстала, а почему другие страны – при иной раз схожих стартовых исторических условиях – начали вырываться вперед. Очень своевременной стала и републикация последнего труда историка Натана Эйдельмана «Революция сверху» в России» в сборнике его работ «Сказать все…», где на основе анализа исторического опыта попыток модернизации страны он обращает внимание на противостояние контрмодернизационной связки «сверхцентрализация–нетоварность» и модернизационного сочетания «самоуправление–товарность».

Свободный человек

Компромиссность, неполнота, нерешительность, незавершенность, растянутость во времени, сопротивление элит, риски отказа от реформ и начала нового витка застоя и контрмодернизации – все это порочные круги российских модернизационных усилий от Александра Первого до Алексея Косыгина, Михаила Горбачева и модернизаторов новейшего времени. Элиты, попробовавшие холодную воду модернизации, отказываются даже от догоняющего развития, иной раз мотивируя это возможностью с более низкой базы скакнуть в светлое будущее, минуя стадии осмысленного взросления, но не делают и этого. А если и делают, то даже в том случае если у модернизатора есть существенные полномочия, увязают в саботаже реформаторских начинаний со стороны самого государства.

В этом смысле несложно представить себе любое первое лицо российской власти, которое, ознакомившись с планом реформ, тяжело вздыхает и говорит, подняв глаза к потолку: «Я-то не против, но вот что скажут наверху?». Точнее, как показывает Михаил Давыдов, – что скажут внизу? Как отнесется к преобразованиям темная масса, скованная круговой порукой общины? При том, что община – это наше достояние и традиционная ценность, ее нельзя разрушать.

Книга Давыдова – прежде всего о провалах, но и о колоссальных успехах аграрной модернизации России, особенно в период премьерства Столыпина. В случае России на рубеже XIX–XX веков, говоря о модернизации, действительно можно было анализировать события под углом аграрных преобразований. В том числе преобразования психологии крестьянства, которое мыслило в категориях «черного передела», зависимости от общины и решало вопросы «ведром водки», а затем подхватило реформаторские начинания – столыпинские инициативы. В результате «успех преобразований был связан с новой генерацией российских крестьян, родившихся после 1861 года, для которых мифологическое сознание стало преодоленным или преодолеваемым этапом развития личности. Они ощущали себя полноценными людьми в прямом смысле слова, не желали мириться с гнетом общины, жаждали самостоятельности и ответственно ее проявляли».

Это говорит о том, что для модернизации важны не только воля, последовательность и технократическая умелость власти. Для нее нужны свободные, принадлежащие самим себе, эмансипированные от государства, люди.

Утопический антикапитализм

Утопией Давыдов называет социалистические по сути своей упования царской власти второй половины XIX века. Социалистические в экономическом смысле и гипергосударственные в политическом плане, не предполагающие деоккупацию человеческой личности и создание инфраструктуры гражданского участия: «…после 1861 года Россия во многом де-факто реализовывала антикапиталистическую утопию, согласно которой в индустриальную эпоху, во второй половине XIX века можно было быть «самобытной» великой державой, то есть влиять на судьбы мира, принципиально отвергая все то, за счет чего конкуренты добились преуспеяния, и в первую очередь – общегражданский правовой строй и свободу предпринимательства. Естественным следствием этой политики стало унизительное поражение в Русско-японской войне, спровоцировавшее революцию 1905 года. И лишь с 1906 года вектор развития страны начал меняться».

А дальше была модернизация Витте-Столыпина, которая, по словам историка, покончила с «утопическим антикапитализмом» и продемонстрировала, «что Россия была способна успешно идти к построению правового государства и полноценного гражданского общества». (Часто цитируется фраза Столыпина о «великой России» и совсем забыто его другое высказывание: «Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое».) И все–таки при этом заимствуя некоторые общечеловеческие институты – даже в условиях отсутствия глубоких культурно-политических традиций свободного мышления. Как отмечает Дмитрий Травин, «современному обществу для нормального сегодняшнего развития совсем не обязательно иметь в своем культурном багаже Данте, Дюрера или Монтеня. Важнее умело заимствовать культуру. Важнее заимствовать культуру, способствующую модернизации». И это совсем не стыдно…

Преобразования, носящие институциональный характер, как та же столыпинская реформа, втягивают в модернизацию и самих реформаторов, и объекты трансформации. В этой ситуации даже несколько поколебленной оказывается извечная российский дихотомия «мы» и «они». С одной стороны, пишет Давыдов, «в стране появились миллионы носителей индивидуальных ценностей», воспользовавшихся возможностями, предоставлявшимися столыпинской реформой. С другой – «за годы реформы внутри образованного класса сформировался слой людей, специальностью которых стало мирное переустройство российской деревни». Как отмечал Натан Эйдельман, столыпинская реформа – «серьезная, последняя альтернатива старого мира, попытка избавиться от взрыва снизу путем «революции сверху» и создания новой массовой опоры режиму».

Откуда берутся реформаторы? Оттуда же, откуда и власть. По мысли Эйдельмана, «обычный довод консервативного лагеря – отсутствие или недостаток людей – несостоятелен. Люди находятся буквально за несколько лет – из молодежи, части «стариков» и даже сановников, «оборотней», еще вчера служивших другой системе».

Модернизации отчаянно сопротивляются государственные элиты. И не только элиты. Это сопротивление, пишет Давыдов, «нормальная реакция отсталой традиционной страны на модернизацию, грозящую нарушением привычной жизни». Инерция, «узкоэгоистический консерватизм», по замечанию Эйдельмана, приводят к сопротивлению государственного аппарата и «реакционеров-богачей» «даже тем реформам, что в конце концов проводятся во спасение этих недальновидных людей».

Модернизация устремлена в будущее, контрмодернизация – в прошлое. И потому она питается соками прошлого. При отказе от модернизации, как пишет Лев Гудков, «социальные установки и нормативные представления предшествующих эпох всплывают в новых ситуациях под действием хорошо знакомых, но как бы забытых сигналов – языка власти, апеллирующей к коллективной солидарности…, угрозе безопасности страны». И так далее – по известному списку. Государство при этом заходит на очередной круг, по определению Дмитрия Травина, «поиска идеального этатизма». Этим оно занималось с XVII века, продолжает заниматься и сейчас.

Повторяемость русской колеи, порочных кругов русской истории поразительна. И всякий раз государству и обществу приходится, по цитируемому Натаном Эйдельманом высказыванию выдающегося русского историка Сергея Соловьева, расплачиваться «за полную остановку того, что нужно было более всего поощрять, чего, к несчастью, так мало приготовила наша история, – именно самостоятельности и общего действия».