События

Дмитрий Пригов. Первопроходец и завершитель

5 ноября исполняется 80 лет со дня рождения Дмитрия Александровича Пригова, поэта, прозаика, художника-графика, скульптора, перформера и просто «деятеля культуры», как он сам себя называл, или, как его называют сегодня, «неканонического классика». Что в этой фигуре от классика и что нарушает канон? Об этом и многом другом Prosodia побеседовала со Львом Обориным, поэтом, критиком и, что особенно важно в юбилейном контексте, составителем малого собрания сочинений Пригова в шести томах. Последние два тома выйдут к книжной ярмарке non/fiction в начале декабря.

– Сделанное Дмитрием Александровичем Приговым поражает своим разнообразием и необозримостью. Поэтические тексты составляют лишь часть наследия, пусть и очень обширную. Он не раз говорил, что скорее переводит в стихи визуальные, перформативные стратегии, а сами тексты квалифицировал как «отходы деятельности центрального фантома». Под этим фантомом имелся в виду жизненный проект в целом – «проект ДАП», по инициалам автора. Как с учетом всего этого следует сегодня читать Пригова? И ваше малое собрание его стихов – в какой степени это шаг навстречу читателю, чтобы облегчить его работу?

– Действительно, в собрании нет ничего, кроме стихов. В финальном шестом томе будет несколько образцов визуальной поэзии, стихограмм, но в остальном – да, тут представлены исключительно поэтические тексты. И одной из задач было сделать как раз так, чтобы читать их было легко и приятно.

Заняться новым собранием мне предложила Ирина Прохорова году в 2017-м, когда еще в НЛО не было завершено издание большого 5-томного собрания Пригова. Основное соображение в том и состояло, чтобы, помимо большого собрания, наиболее пригодного для академического изучения, сделать серию популярных покетбуков. Важно не просто облегчить жизнь читателю: небольшие книжечки закрепляют за Приговым статус общедоступного классика, которому как раз такие издания и приличествуют.

Я предложил на выбор три концепции. В основу первой была положена параллель «Пригов – Данте», о которой Прохорова пишет в предисловии к академическому собранию и которую сам поэт в некоторых текстах развивал. Его мир действительно во много держится на трехчастной иерархии, где некие мерцающие существа-медиаторы связывают земное с потусторонним, вроде того же Милицанера, по рации беседующего с Богом. Соответственно, можно было разбить тексты Пригова на адские, чистилищные и райские. Но для трех небольших томов, тем более в карманном формате, материала было слишком много. Тогда возникла идея взять ключевые авторские сборники, сгруппировав их по основным темам: Власть, Любовь, Быт, Бог, СССР и так далее. Получалось уже не три, а целых 9 томов. Но мы поняли, что ничего нового тут нет, и в итоге остановились на третьем варианте концепции: каталоге основных мотивов поэзии Пригова, сгруппированных теперь уже в соответствии с буквами его фамилии: том «П» – Преисподняя, Прошлое, Преступление, Природа, Пол, Письмо, том «Р» – Рутина, Рай, Рок, Родина, Разум и так далее.

– Хорошо ли, что стихи из одного и того же авторского цикла оказываются в разных разделах по мотивам, например, знаменитый Милицанер – он и в Преступлении, и в Рутине. О чем тут следует задуматься читателю? О рутинности преступления? Или о преступности рутины? А некоторые тексты просто заново воспроизводятся в разных разделах, особенно много повторов в «Прошлом» и в «Героизме», том «Г». Поначалу кажется, что просто произошла ошибка.

– Нет, это не ошибка: это просто означает, что одни и те же тексты уместны в разных разделах и прочитаны могут быть, соответственно, по-разному. Понимаю, наш подход может показаться произвольным. Пересборка авторских циклов оказалась неизбежной, и меня волновала рискованность подобного вторжения в чужой замысел. Но во-первых, игра с именем была характерна для самого Пригова, кое-что из этих игр вошло в том «Г», в раздел «Гений», а во-вторых, пересборка помогла мне – и, надеюсь, поможет читателю – убедиться, что тексты поэта работают и сами по себе, вне циклов. И это главное. Вы спрашивали, как его следует читать сегодня? Например, вот так: по основным мотивам и ключевым для этих мотивов текстам.

Важно, что это собрание – не Greatest Hits, а скорее Essentials. Здесь есть тексты, которые не вошли бы в собрание условных 100 или 200 лучших стихотворений Пригова. Но оказалось, что именно на уровне мотивики они прекрасно объединяются, да и само творческое мышление поэта предстает достаточно цикличным и вне циклов как таковых. Пригов, как некая текстопорождающая машина, захватывает все новые реалии и дискурсы, как бы забирает их кругами, крутит до полного истощения и потом переходит к новой идее. И вот проводниками по этим кругам – тут мы снова возвращаемся к параллели с Данте – становятся приговские постоянные герои, Милицанер, Рейган, Сталин, прочие иконы окружавшего его дискурсивного космоса.

– Итак, ваше собрание – каталог мотивов. Можно ли сказать, что и чисто внешне обложки этих томиков – стилизация каталожных ящиков? Сам цвет несколько напоминает дерево. А текст набран машинописным шрифтом, местами даже нарочито подслеповатым, как будто это вторая или третья копия. Нет ли тут отсылки к самиздатовским сборникам Пригова?

– Именно так все и есть. Но это не мои находки, тут нужно благодарить дизайнера серии С. Тихонова. Он предложил такое решение, но традиция воспроизведения самиздата была заложена гораздо раньше, еще когда приговские собрания выходили в начале 1990-х в Австрии. Они были изданы сходным образом. Ровно в том же виде представлены и стихограммы, публикуемые в последнем томе. Вообще работа заняла немало времени. Первые два тома появились к non/fiction 2019-го, в середине 2020-го – тома «И» и «Г», ну а к очередной ярмарке появятся и заключительные два тома.

– Понятно: у настоящего классика должно быть популярное, адресованное самому широкому кругу читателей издание. Но Пригова принято называть классиком неканоническим. Давайте попробуем разобраться, что в точности это значит: что делает его классиком и что ставит вне канона?

– Если я не ошибаюсь, впервые эта формула – неканонический классик – появилась в названии сборника статей и материалов памяти Пригова, изданном в НЛО в 2010 году. Самое простое объяснение – мы имеем дело с классиком, который еще таковым не стал в массовом сознании. В случае с Приговым заложен и еще один смысл – его сознательное противостояние канону. Он ведь делал то, чего классики обычно не делают. Начать хотя бы с декларированно неряшливой, «графоманской» манеры письма и апологии графомании в виде этого бесконечного текстопроизводства: по его собственному уверению, 36 000 стихотворений, мировой рекорд. Но именно за счет того, что Пригов делал то, чего другие не делали, он в итоге и вышел в классики.

Есть парадокс: Пригов – первопроходец, показавший русской поэзии новый путь развития, но одновременно он и завершитель, поскольку сам же этот путь закрывает. Подражать Пригову бессмысленно: вы сразу превращаетесь в эпигона, хотя в отдельных проявлениях его метод вполне продуктивен у людей, работающих немного «в другую сторону», например, в современной политической поэзии. Я бы мог назвать Романа Осминкина, который продолжает развивать жанры приговских циклов («Бывает»). Кроме того, в текстах Осминкина есть то, что называется постирония, а ее тоже во многом открыл Пригов: это его «мерцание», неопределенная и даже принципиально неопределимая позиция автора. Кто именно говорит – непонятно. С каким чувством он это говорит – тоже непонятно. Чего он всем этим хочет добиться – вновь непонятно. И особенно в случаях, когда при помощи победительной утвердительности высказывания достигается прямо противоположный эффект, то есть в случаях, так сказать, субверсивной гипераффирмации. Автор преувеличенно горячо соглашается с тем, что никто и не оспаривает, он как бы ломится в открытую дверь и в результате эту дверь уже просто срывает с петель.

– Правильно ли я понял, что Вы как-то разделяете подражания чисто стилистические, интонационные и использование неких текстопорождающих моделей? И если так, можно ли как-то развести у Пригова собственно лирику и придуманные им литературные машины?

– Это довольно болезненный вопрос. В большом собрании сочинений Пригова, в томе «Москва», есть раздел под названием «Из "Ахматовско-пастернаковско-заболоцко-мандельштамовского компота"». Там представлены ранние, доконцептуалиcтские стихи, примерно до начала 1970-х. Пригов как бы переназначает эти стихи, приписывает их некоему условному продолжателю большой традиции и тем самым объявляет свои произведения не вполне серьезными, хотя и пригодными для игры. Он понял, что здесь он не мог бы добиться успеха. Позже, в 1970-х, он открыл, что можно работать целыми языками и дискурсами, в том числе работать пародически. Отсюда начинается тот Пригов, которого мы знаем и ценим. Графомания здесь валоризируется. Вопрос о качестве попросту исчезает за вопросом о количестве, потому что за количеством сразу видится некий сверхпроект, а качество адресует нас все к тому же традиционному компоту. Что касается сериальных текстов, то здесь Пригов и вовсе предвосхищает нейросеть и даже дает ей фору благодаря интенциональности своих текстов. Ну то есть нейросети как математической модели все равно чем заниматься, а Пригову – нет.

– К нейросети напрямую отсылают, пожалуй, и его графические работы, особенно «Портретная галерея Д.А.П.», тоже изданная в НЛО. Там знакомые поэту люди изображены в модусе перехода от человека к зверю. Очень похоже на то, что предлагает сегодня нейросеть Humanimals, «Челозвери». Но одно дело следить за метаморфозами визуальных образов, и другое дело – читать стихи. Пусть тут нельзя требовать четких выводов, но все же, как любил повторять Бродский, цитируя Монтале, поэзия – искусство безнадежно семантическое. Можно ли внятно артикулировать, в чем глобально состоит смысл поэзии Пригова и проекта ДАП в целом? Неужели только в том, чтобы ускользать от идентификации, прятаться в мерцаниях и переходах? И если так, то стоило ли городить огород, чтобы в итоге получить нечто вроде: «Лейла лила алоэ / В смысле, Гитлер в Европе» или еще лучше: «Евгений, говно, вагина / В смысле, Сталин на Волге»? Неужели это все – в плане смысла?

– В послесловии к тому «В», в разделе «Высокое», я пишу, что лучший способ разговора об этом самом высоком – как раз ускользание от темы. Он позволяет не впадать в ложный пафос. Кроме того, в защиту Пригова надо сказать, что апофатика – вообще один из самых древних способов разговора о возвышенном, начиная с ведийских текстов. И Пригов, как человек не только прекрасно образованный, но и блестяще владеющий теоретическим письмом, здесь вполне в русле традиции.

Проблема том, что мы не можем приблизиться к познанию каких-то окончательных истин. Пригов отказывается от того, чтобы брать их нахрапом или тем более какой-то высокопарностью, но зато посреди бормотания он умеет вдруг высказать что-то безусловно ценное и глубокое. Есть хрестоматийные строчки Маяковского: «Поэзия – та же добыча радия. / В грамм добыча, в год труды. / Изводишь единого слова ради / Тысячи тонн словесной руды». Новаторство Пригова в том, что эти тысячи тонн у него не уходят в отвал, а предлагаются читателю наравне с добычей. Приведу пример.

Петор Первый как злодей
Своего сыночечка
Посреди России всей
Мучил что есть мочи сам

Тот терпел, терпел, терпел
И в краю березовом
Через двести страшных лет
Павликом Морозовым
Отмстил

Налицо все технические признаки графомании. Растянутое в два слога имя Петор, явно ненужные ни для чего, кроме рифмы, словечки «всей» (как будто бы мало было просто «посреди России») и «сам» (а кто же еще?). «Терпел» и «лет» – вообще не рифма. Последняя строка повисает какой-то отрубленной ногой, не уложившись в размер. Но ведь в то же самое время перед нами глубокая историософская концепция взаимообратимости «отцов и детей» или даже господина и раба. Почти по Гегелю.

– Отлично! Выходит, что как минимум на уровне просодии и формы мы можем четко себе уяснить сделанные Приговым открытия. Можно ли их как-то коротко резюмировать? Ну, хотя бы в виде рецепта для потенциального эпигона? Из чего складывается фирменная приговская интонация?

– Я бы прежде всего отметил эти его фирменные растяжения и стяжения слогов. Почему? Он моделирует «дилетантское» поэтическое сознание, которое знает: надо, чтобы было складно. Стихотворение видится таким прокрустовым ложем, куда нужно что-то обязательно впихнуть, но не всегда получается, как мы уже видели: нога все равно высовывается.

Еще одна очень яркая, нарочито «графоманская» особенность – нагнетание тавтологических рифм. Иногда на этом строится целое стихотворение. Но среди этого нагнетания нет-нет да и мелькнет нечто такое, из чего станет понятно, насколько перед нами точная и выверенная вещь. Приведу еще один пример.

Тучки небесные – вечные странники
И самолеты – тоже ведь странники
Да и ракеты – тоже ведь странники
Только какие-то странненькие
На мой непрофессиональный взгляд.

С каждый повтором рифмы первоначальный посыл все более и более остраняется, а шагом в сторону иного, смежного, как бы сослаивающегося звучания, словом «странненькие», этот прием обнажается в полной мере и окончательно закрепляется последней строкой: возможно, автор и не очень разбирается в самолетах с ракетами, но стихотворение сделано так, что получается совершенно неожиданная, ошарашивающая вещь.

– Согласен. На этих примерах мы действительно можем убедиться, что даже изъятые из авторских сборников и серий стихи Пригова прекрасно работают и сами по себе, а не погибают, как вытащенные из воды рыбы. Мне показалось, что особенно много таких самодостаточных стихов в «Рутине», взять хотя бы хрестоматийное про килограмм салата рыбного. Не говорит ли это, что по мере истощения общих смыслов и при доминировании жеста или неких мерцательных стратегией именно рутина и повседневность становится вообще единственным прибежищем человека? Все остальное – пародия. И кстати, нельзя ли сказать в этом плане, что именно Пригов, у которого пародия стала тотальной, наш сегодняшний день предвосхитил и приблизил?

– Это довольно распространенное мнение. Примерно то же говорят и о Сорокине – что он предсказал всю современную Россию. И что «День опричника» – это уже не смешно, потому что такова теперь вся наша жизнь. Я бы сказал, что реальный мир, как вечный оппонент мира поэтического в целом и мира концептуальной поэзии в частности, просто заимствует их тактику. Логичнее говорить не о том, что поэты превратили мир в тотальную пародию, а просто о выходе на новый этап взаимоотношений. Из чего растет концептуалистская пародия? Из дикой фрустрации перед стертым казенным языком государства, а точнее – перед безликим государством, которое можно понимать тоже как концептуального художника, только с другой стороны барьера. В этом смысле история не кончается. Мы видим новые отношения языка с миром и отношения людей, производящих контент, с потребителями, фейковые новости и тому подобное. Вспомним Пригова с его циклом «По материалам прессы», где он этим фирменным обывательским говорком разбирает реальные газетные заголовки. Думаю, что сейчас он мог бы точно так же разбирать заголовки фейковых новостей, поясняя, почему это в самом деле могло бы иметь место. Да, мир выглядит тотально пародийным. Но пародия – очень древний механизм, стоящий не так близко к комическому, как можно подумать. И механизм этот далеко не исчерпан. В каком-то смысле те же нейросети пародируют людей и их способы общения. И достаточно удачно. Как это бывает, Пригов показал гораздо раньше нейросетей.