Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Ильи Кочергина «Присвоение пространства», вышедшую в серии «Письма русского путешественника».

В начале 1990-х годов Илья Кочергин решился на своеобразный биографический эксперимент: оставил учебу в Институте стран Азии и Африки, уехал из Москвы и отправился путешествовать по Сибири. Несмотря на то, что Кочергин всё же вернулся в Москву, эта авантюра оставила в судьбе писателя важный след: впечатления от жизни среди мистических алтайских гор стали частью его художественного мира. Опыт пребывания за пределами городской цивилизации снабдил Кочергина материалом, повлиял на его личные внутренние установки, художественный метод и выбор проблематики. В текстах, вошедших в книгу «Присвоение пространства», Илья Кочергин рассказывает о возвращении на Алтай и о строительстве собственного дома в Рязанской области. Позиция, с которой автор описывает пейзажи южной Сибири и средней полосы, уникальна: среди них он одновременно свой, «вжившийся» или «вживающийся» в эти пейзажи, и чужой, принадлежащий к большому городу. Такой ракурс позволяет увидеть в этих местах и историях их обитателей что-то особенно важное и пронзительное. Стилистически текст балансирует между публицистической ясностью и поэтичностью: так внутри книги создается динамика, которая помогает органично соединить автобиографический нарратив с актуальным размышлением о границах, которые современная цивилизация установила между человеком и природой.

Предлагаем прочитать отрывок из книги.

Мой дом

Когда верхушки нашего неба сомкнутся,
У моего дома будет крыша.
Поль Элюар

Место для своего дома я выбрал второпях.

Вроде бы давно приглядывался к различным ландшафтам, мысленно ставил свой дом то в горах, то на берегу моря. Я видел его деревянным, с небольшими окнами и чердаком, на котором будет копиться хлам, интересный для будущих поколений. Мне нравилось представлять его стены, окна и крыльцо со скрипучими ступенями на фоне разных красивых пейзажей.

Неплохо смотрелся будущий дом в урочище Кызыл-Кая на солнечном и ярком Горном Алтае. Я специально повел в это место любимую, когда мы задержались на кордоне Чодро во время наших летних таежных странствий. Это было в двухтысячном году.

Лесничий Володя Труляев с женой Диндилейкой попросили нас посидеть на кордоне с тремя их детьми, пока они съездят в деревню к родственникам на свадьбу. Мы с Володей вместе работали раньше на этом кордоне, потом я уехал, а он стал начальником лесничества.

Несколько дней кормили Володиных детей, играли и гуляли с ними, любимая расчесывала девочкам волосы, затягивала бантики, по вечерам, перед сном, я пытался рассказывать самодельные сказки, от которых любимая засыпала через минуту, а дети только возбуждались, возились в постелях и толкали друг друга.

После возвращения Труляевых мы с любимой вдвоем пару недель собирали сброшенные оленьи рога вдоль реки Шавлы, живя в таежных избушках. Рога тогда хорошо покупали коммерсанты и сбывали их корейцам.

И вот, перед тем как отправиться обратно в Москву, мы сходили в Кызыл-Каю. Кызыл-Кая значит «красная скала». Река Чулышман отступает там от солнцепечного склона, между берегом и склоном — ровные поляны, у воды стоят толстые, очень домашние березы. В тени этих берез перед домом могли бы играть наши дети. Я бы с ними иногда поднимался на красные скалы и обозревал сверху, словно с вертолета, те места, которые станут для них родными.

Чулышман бежит дальше вниз, к северу, к Телецкому озеру по долине, на которой еще видны следы древних орошающих каналов. В полусотне таежных заповедных километров к востоку — Шапшальский хребет, за которым Тува. На юге в высокогорной тундре стоят курганы скифского времени. Вокруг яркий, золотой, масляный Алтай. Лес полон звериных тайн, воздух сухой и бодрый, и за год едва ли насчитаешь месяца два пасмурных дней.

Я показал любимой невидимые пока стены дома, мы постояли у дверей, окинули взглядом то место, где будет стайка для коровы, где огород, присмотрелись к будущей летней кухоньке, обнесли наш участок оградой. Я даже начал стаскивать в сторону валявшиеся на дворе березовые ветки. Поглядели на воду, которая быстро бежала мимо нашего возможного дома, и я заволновался, как бы будущие дети не загремели с галечного уступчика в коварный, стремительный Чулышман.

На обратном пути я рассказывал ей, как зимой Колька Колпаков на тракторе стаскает по льду сюда, в Кызыл-Каю, бревна для стройки. Как будет пахнуть смолой наше новое жилище. Как к нам в гости на рыбалку будет приезжать из Язулы Альберт Кайчин, мой старый товарищ, с которым она тоже хорошо подружилась. Я даже честно предупредил заранее, что в зимние короткие дни солнце слишком быстро скрывается за склонами узкой и глубокой долины, но уют этого дома пересилит все маленькие возможные неудобства, и шум Чулышмана станет для нас необходимым звуком, без которого мы будем скучать.

Любимая задумчиво слушала, но, насколько я знаю из ее объяснений, ей важнее не то, что именно я говорю, а то, как я это делаю. Наверное, я говорил недостаточно твердо и ответственно.

Нам так и не довелось больше оказаться в этом чудесном месте.

Сон-остров гораздо ближе к Москве, чем Кызыл-Кая, — на две с половиной тысячи километров. По величине остров ненамного больше полян Кызыл-Каи. Он закрывает от ветра бывшую деревню Сон-остров, где раньше отсыпались во время долгих штормов мореходы. От этого ли его так назвали или так пытались объяснить название, пришедшее из финского, саамского или вообще какого-нибудь вымершего языка? Для меня это место и вправду больше связано со сном, чем с действительностью, — гораздо чаще я видел его во снах, чем наяву.

Впервые я оказался здесь с отцом, когда мне было десять лет, и дома деревни Сон-остров тогда еще стояли совсем целые, палисадники были огорожены заборчиками со штакетником, только стекол кое-где не хватало в окнах. Открытые двери поскрипывали, дворы заросли высоким иван-чаем, и, когда его розовые метелки колыхались под ветром в сумерках, казалось, что возле домов кто-то ходит. Мы еще парились с отцом в чистой и просторной бане по-черному, отмывались после долгого байдарочного похода. Потом Сон-остров мне часто снился, особенно когда умер папа.

То, что отец подарил мне это место, говорило в пользу того, чтобы возводить главную постройку моей жизни именно здесь, наследовать то, что оставлено мне моим родителем вместе со светлым горизонтом Белого моря, китами-белухами, которых можно видеть с острова, нерпами, треской, полянами белого мха в лесу и низким, плоским, совсем непохожим на купол северным небом.

В кладбищенской тишине леса возле Попова озера еще торчат кое-где восьмиконечные кресты с вырезанными именами и двускатными, покрытыми лишайником кровельками, подгнивают с земли, приваливаются от усталости к деревьям. Падая на землю, эти лестнички Иакова становятся похожи на остатки гниющих по берегам рыбацких карбасов — ступени-перекладинки превращаются в остатки опруг, балка креста становится ушедшей в мох матицей суденышка, еще угадываются обшивины носовой части, и вот стайка побелевших крестов уплывает по мшистому лесу куда-то на запад. Вокруг колдовская, древняя, с лохматыми бровями ельников Карелия.

В заливчике в устье узенькой Сон-реки прыгает красавица семга. И отсюда до самой Чупы тянутся каменные, иногда скалистые, самые живописные берега на всем Белом море. Деревня Сон-остров, возникла не так давно — в 1916-м, когда поп с Кестеньги вез в Соловки деньги, заночевал здесь, а потом построился и перевез сюда семью. Умерла в 70-х, когда пошло «укрупнение», когда исчезли многие малые деревни по стране.

Мы с любимой прожили как-то несколько дней на крохотном островке в салмочке — проливе между Сон-островом и призрачной деревней на берегу. Пока мы плыли сюда, несколько белух с двумя малышами совершили вокруг нашей байдарки круг, за нами наблюдали любопытные нерпы, мы жарили треску, слушали крики чаек и собирали морошку, янтарным светом светившуюся на болоте. Через несколько лет вновь оказались там вместе с сыном.

А потом я поехал туда один в марте. Несколько часов протрясся по морозу в санях за снегоходом через тайгу и оказался в маленькой избушке на Поповом озере, где провел десять дней. Рыбачил, охотился, караулил с фотоаппаратом нерпу у продуха, откуда она вылезала на лед. Замерзшее море поднимало и опускало приливами и отливами лед возле берега, но вдали, за Сон-островом виднелась открытая вода светлого Гандвика.

Я бродил на лыжах по лесу, по морскому хрупкому льду, по озерам и острову, но больше меня тянуло к деревне, от которой к этому времени остался всего один более или менее целый дом и два остова с провалившимися крышами.

Сильные морозы ушли за одну ночь, солнце быстро съедало снег, и в старом доме, который мне казался еще крепким, можно было уловить домашнее тепло от нагретых досок пола. Сергей Ломовцев, бригадир мидиевого хозяйства на острове, хозяин вымершей деревни, хранил здесь сено, я лежал на сене и мысленно восстанавливал дом. Я же не умею строить дома, это большое и трудное дело, а рядом нет ни Кольки Колпакова с его трактором, ни Альберта Кайчина и всех тех друзей и знакомых, которые помогли бы мне в Кызыл-Кае.

Вечером с пьяной горячностью и пьяными подступающими слезами уговаривал Сергея помочь мне с этим домом, который казался мне еще достаточно прочным.

— Ты что, Илюша, его только на дрова, гнилуху такую. Да и дрова-то хреновые будут, — отвечал Сергей, из жалости молчал о том, что он уже собрался выкупать потихоньку эту землю и строить гостевые домики для туристов.

А потом наступило время, когда откладывать свой дом на неопределенное будущее стало опасно. Это скользкое будущее умеет быстро расправляться с самыми лучшими планами и мечтами, моментально превращаясь в упущенный вчерашний день. И дом был построен за одно лето всего в 320 километрах от Москвы в рязанской деревне Кривель, где живут мои дядька с теткой, вечные дачники, огородники и садоводы, к пенсии перебравшиеся в деревню насовсем. Это место выбрали для жизни они (у дядьки мать родилась в соседнем районе), а я просто присоседился, чтобы был кто-то свой рядом в чужой деревне, чтобы кто-то подсказал, как строятся собственные дома.

Дядька, появившись по делам в Москве, обещал мне десятки домов в самом Кривеле и в округе, только ждущих, чтобы их купили за гроши. Покупай, заселяйся и не спеша строй себе свой собственный. Но дядька отстал от жизни.

Так часто бывает, когда живешь в деревне.

Оказалось, домов на продажу нет, свободной земли нет. Есть вроде пустой участок на самом конце Кишки (так называется одна из улиц села), но это разве участок? — говорили дядькины соседи. Выселки какие-то, а не участок.

Строиться же нужно на виду, на людях, рядом с магазином, чтобы видеть в окошко всё, что происходит, всех, кто проходит или проезжает по улице. А в конце Кишки кто же будет селиться? Кишка вообще у нас считается «деревней дураков». Что там делать?

Мне же понравился именно самый конец этой самой Кишки, официально называемой Садовой улицей. Она протянулась вверх по течению ручейка Кривелька, обросшего осокорями, и почти в самом ее конце, на изрытом глубокими траншеями участке, никто не жил лет пятьдесят. Здесь, в траншеях, когда-то прикапывали на зиму колхозную картошку. Еще чуть дальше под толстыми осокорями видны развалины печки сгоревшего дома Коли Родионова по прозвищу Сука Поганая. Хороший, говорят, человек был — спокойный, безвредный такой, трактористом работал.

С одной стороны — ручеек Кривелек, весь в деревьях, смородине, ежевике. Через полкилометра его принимает в себя речка Пара, правый приток Оки. За ручьем поле пшеницы. С другой стороны — метров сто и опять поле с пшеницей. В сторону села — кривая цепочка домов Кишки, а в сторону разваленной печки Родионова, дальше за нее — заброшенные покосы с перелесками. Под ногами — жирный чернозем.

Здесь я и построил свой дом.

Его новые стены не пахли смолой, как мне хотелось: я купил готовый сруб километрах в сорока от Кривеля. Сруб стоял без крыши несколько лет на улице у прежнего хозяина и ко времени моего новоселья утратил золотой цвет и аромат.

Ручей Кривелек в отличие от алтайского Чулышмана весело шумит только весной, к концу лета он еле течет и покрыт легкой ряской. Ни морского горизонта, ни карельских скал, ни алтайских скал. Бедный пейзаж, практически ровный горизонт, осокоря, ольхи и березки, кое-где на заброшенных участках полей поднимаются сосенки и дикие яблони. В посадках по полям — дубы с гниловатой древесиной, березы и узловатые ясени.

Ни запаха горной полыни, ни аромата багульника.

Запах рязанской деревни из детства, с тех времен, когда я гостил у дядьки, тоже исчез: ни молоком, ни скотиной, ни сеном уже не пахнет, пропали нотки кожи и дегтя, самосада и хлеба. Даже печным дымком не тянет зимними вечерами — село газифицировано, у всех стоят в домах обогревательные котлы, и только я на необжитом конце нашей Кишки топлюсь дровами.

Но делать нечего, надо вживаться в ландшафт, делать его своим, родным, загадочным и богатым, живым и интересным. Искать привлекательные вершки и древние корешки.

Как же просто было полюбить Алтай с Карелией, как хорошо ложились видимые картинки на воображение, какая яркая, привлекательная шкурка у нашей Земли в тех местах! Трудно не полюбить ландшафт, развалившись в седле с карабином за спиной, обозревая открывшиеся с перевала долинки, далекие вершины и прислушиваясь к музыке оленьего рева. Трудно не заволноваться, встретив в безлюдье высокогорья черный курган с плоской верхушкой, от которого к востоку уходит ряд вкопанных стоймя камней-балбалов по числу поверженных покойным богатырем врагов. Невозможно не задохнуться от возбуждения, когда у твоей лодки всплывает белый кит, нельзя не загрустить под стоны чаек у гниющего на морском берегу карбаса.

А тут всё с усилием приходится делать — вживаться, влюбляться, вчувствоваться. Искать что-то в этих местах, на что, избалованный прекрасными местами, смогу откликнуться.