"Частный Корреспондент", 28 ноября 2011

В издательстве «НЛО» вышли письма ещё одного «типичного представителя» Серебряного века.

В будущем Саша Смирнов (1883 - 1962) станет известным филологом и переводчиком, прожившим долгую и малозаметную со стороны академическую жизнь, а пока он - молодой франт и щёголь, интересующийся современным искусством, пописывающий в модные журналы («Золотое Руно» и «Мир искусства»), наставляющий молодую девушку в которую экзальтированно влюблён.

Саша ходит на выставки и критикует одних (Верещагина или Коровина), восхваляя, как это водится, друзей (Сомова и Бенуа), с которыми тусит то в Питере, то в Париже, а то и Бретани, куда выбирается на каникулы.

Саша смотрит экспозиции парижского Салона, берлинские и лондонские новинки, составляет для Сони списки умных книг, путешествует по Европе (особенно сильное впечатление производит на него испанская глубинка, а вот про Барселону он почти не упоминает).

А, между тем, как это написано у Чехова, рушатся жизни и даже миры, страна, одна за другой , проходят точки невозврата, войны да революции, что, очень кстати (или не очень кстати), помогает перемещениям Смирнова по европейским столицам.

Скажем, «Кровавое воскресение» позволяет подлой охранительской власти закрыть Санкт-Петербургский университет, где Саша Смирнов учится, из-за чего состоятельные студенты, для того чтобы продолжить учёбу, разъезжаются кто куда.

Смирнов, разумеется, уезжает в Париж, откуда ненадолго, наездами, возвращается в Россию или же выезжает в Италию, существуя таким образом до конца лета 1912 года.

Разумеется, все письма 1914-го написаны уже только из России, а дальше в переписке провал на много лет.

И, если не считать расположенных в приложении писем к М. Волошину и В. Нувелю, книга заканчивается одним письмом 1927го года и пятью 1927-го, когда уже то ли Делоне было некогда, то ли Смирнову сноситься с заграницей мнилось небезопасным.

Ну, то есть, да - одно дело историческая ситуация, а совсем иное - частная жизнь частного человека, который, конечно, зависит от всех этих культурно-политических изменений, но как-то по касательной и не сразу.

К Соне Смирнов относится слегка снисходительно - его корреспондентка прозябает в провинциальном Берлине, собирается учиться живописи, потом, таки, идёт учиться, делает первые шаги в собственном художестве.

Высокомерие Саша, от писем которого не остаётся ощущение, что это письма очень уж умного человека, маскирует заботой и увлечённостью, которая [опять же, если судить по тексту писем] ничем не подкреплена и ни на чём, кроме культа «прекрасной дамы», опять же модного в декадентской среде рубежа веков, не основана.

Это потом, чуть позже Соня станет всемирно известной авангардисткой, вместе со вторым мужем изобретёт «орфизм» и симультанную живопись, так, впрочем, и не выбившись в фигуры первого ряда (вот и на нынешней выставке «Парижская школа» в ГМИИ её засунули едва ли не в самый конец экспозиции), ну, а пока она - пухлогубая и розовощёкая барышня с выцветшего дагерротипа и никак себя ещё не проявила.

Тем более, что и письма её в книге, собранной и прокомментированной Джоном Малмстадом в увлекательный эпистолярный роман, отсутствуют; так что никакого камбэка, одно только становление интеллектуала в духе традиционного романа воспитания.

Эту книгу и следует рассматривать как ещё одно свидетельство «обычного человека» о времени и о себе.

Эту книгу и следует рассматривать как ещё одно свидетельство «обычного человека» о времени и о себе [сознательно - о себе, неизбежно - о времени].

Да, вокруг Саши много известных и важных для культуры людей (в комментариях, удачно расположенных после каждого письма, Малмстад обнародует параллельные описания событий из писем к Соне, но уже, к примеру, из дневника А. Бенуа), однако, ничего нового или существенного о них узнать нельзя.

Да и ценны эти письма не как культурное, но как частное свидетельство [тем более, если верить запискам Бенуа отношение великих к Смирнову было, как минимум, ироничным].

Теперь таких книг, по вполне понятным причинам, много и почти все они, обладающие как внешним, так и внутренним сюжетом логики чужой жизни, оказываются если не интереснее, то содержательнее фикшн [интерес к документальным текстам легко объясняется тотальной симулякризацией нынешнего существования].

Однако, письма Смирнова ещё и про то какой уязвимой оказывается позиция эстета и солипсиста, уверенного, что спрятался, что века поймал, поймал, да не поймал...

Ведь пока молодой Саша бегает по выставкам, лишь вскользь упоминая о событиях, которые «всех так взволновали» (обычно располагая их в районе постскриптума) привычный ему, демонстративному роялисту, мир окончательно и бесповоротно, идёт ко дну.

Хотя, с другой стороны, разве не многолетние историко-литературные штудии [вполне легитимный и распространённый подвид недекларируемого эстетства], занятия кельтами и Средневековьем, Шекспиром и переводами с испанского, в конечном счёте, позволили выжить Александру Александровичу в Советской России?

Пережив ужасы сталинизма, войну в эвакуации, преследования и гонения интеллигентов и космополитов, он, с какими-то, правда, потерями, смог сохранить себя.

Сидел себе в своём уголку, точно сверчок за печкой, переводил ирландские саги (Дюма, Монтеня, Рабле, Сервантеса, де Вега) и писем амазонке авангарда более не писал.

Но тут, конечно, кому что важнее…

Дмитрий Бавильский.