В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга французского историка, преподавателя Университета Париж 1 Пантеон-Сорбонна Венсана Робера «Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818-1848)» (перевод с французского и вступительная заметка Веры Мильчиной).

Увидев на обложке книги, переведенной с французского, слово «банкет», читатель может подумать, что это очередной рассказ о французской гастрономии. Но книга Венсана Робера обращена вовсе не к любителям вкусно поесть, а к людям, которые интересуются политической историей и ищут ответа на вопрос, когда и почему в обществе, казалось бы, вполне стабильном и упорядоченном, происходят революции. Предмет книги — банкеты, которые устраивали в честь оппозиционных депутатов их сторонники. Автор не только подробно излагает историю таких трапез и описывает их устройство, но и показывает место банкета, или пира, в политической метафорике XIX века. Для этого он привлекает богатейший материал, от сочинений Александра Дюма и Эжена Сю до экономических теорий Мальтуса. Главное же — он показывает, как правительства, упрямо не желающие пойти навстречу даже самым умеренным требованиям народа, ведут себя к гибели. Не случайно последняя глава книги носит название «Запретить банкет — значит развязать революцию».

Предлагаем ознакомиться с фрагментом из книги.

Народная мобилизация

Большую часть парижского населения толкало на улицу еще одно: право на собрания, которое правительство собиралось отменить или по крайней мере поставить в зависимость от решений административных властей, было важным не только для сторонников политической реформы, но и для рабочих корпораций. Лепеллетье Руанвиль, рассказывая о трудностях, с которыми столкнулись они с товарищами, когда искали помещение для своих нужд, упоминает походя о двух банкетах, которые правительство запретило и тем продемонстрировало свои недобрые намерения в этой сфере. Запрещение банкета студентов почти одновременно с приостановкой лекций Мишле и Кине в Коллеж де Франс, разумеется, привлекло студенческую молодежь к борьбе за реформу; между прочим, национальные гвардейцы двенадцатого округа из солидарности предоставили студентам места на своем банкете. Но еще большее влияние оказал, конечно, запрет банкета типографов предшествующей осенью, так что если большинство рабочих обществ столицы связались с республиканцами из «Национальной» и объявили им о своем намерении 20 февраля выйти на улицу и принять участие в мирной манифестации, то поступили они так потому, что дорожили правом собраний как основополагающей ценностью. Меж тем, было понятно, что если после типографов власти запретили банкет национальным гвардейцам, которые раньше такие разрешения получали, и даже, под благовидным предлогом, депутатам от оппозиции, значит, ни одному рабочему обществу, формальному или неформальному, рассчитывать не на что.

Банкеты типографов начались в столице несколькими годами раньше. Речь шла не о традиционном профессиональном празднике, какой устраивали члены всех рабочих корпораций. Во Франции первыми (в 1833 году) основали типографское общество — настоящий профсоюз — типографы из Нанта; для своей генеральной ассамблеи и ежегодного банкета они избрали 6 мая — День святого Иоанна у Латинских ворот, святого покровителя рабочих-типографов. Впрочем, их банкеты, на которые они время от времени приглашали представителей аналогичного общества, основанного в Анже, проходили под сенью бюстов Гутенберга, Вольтера и Руссо, что доказывает не слишком ортодоксальный характер их благочестия, если тут вообще уместно говорить о благочестии [1]. Парижское типографское общество, основанное Жозефом Мере и несколькими другими в конце 1830-х годов, также собиралось под бюстом Гутенберга, но с 1843 года оно перенесло праздник на сентябрь, чтобы увековечить другое судьбоносное событие — договоренность о тарифе. Первый банкет состоялся 3 сентября 1843 года в честь соглашения, которое было подписано несколькими неделями раньше между хозяевами типографий и типографскими рабочими в результате долгих переговоров и должно было вскоре вступить в действие. Соглашение это устанавливало общий тариф для всех типографских работ и для всех парижских типографий; оно предусматривало также образование арбитражной комиссии с паритетным участием патронов и рабочих, а также ежегодный пересмотр тарифа. Типографы видели в этом огромную победу, которая, впрочем, решительно противоречила всем догмам экономического либерализма и значение которой можно оценить, если вспомнить, что именно из-за отказа властей признать и узаконить подобный тариф вышли на улицу лионские ткачи в ноябре 1831 года. Разумеется, правительство вовсе не собиралось признавать также и тариф типографов (Жозеф Мере, один из инициаторов его введения, описывает комическую сцену: когда один владелец типографии захотел показать тариф префекту полиции Габриэлю Делессеру, тот с негодованием оттолкнул бумагу [2]), но и не могло больше считать его несуществующим и несущественным. Бессилие это имело сразу несколько причин: во-первых, если в Лионе часть хозяев возражала против подписания соглашения, в данном случае все патроны были заодно с рабочими (а некоторых строптивцев рабочие очень быстро принудили пойти на попятный мерами аккуратными, но действенными); во-вторых, типографские рабочие, которые порой именовали себя «июльскими победителями» [3], стояли слишком близко к одному из символических источников Июльского режима — восстанию в защиту свободы печати и прессы, чтобы можно было беспрепятственно притеснять их всех разом, как корпорацию. Вдобавок, такое соглашение, подписанное в результате свободного обсуждения и способствующее мирному урегулированию споров между патронами и рабочими, казалось большой части общества примером, достойным подражания, поскольку выгодно контрастировало с беспорядками, периодически сотрясавшими столицу из-за первых крупных трудовых конфликтов: все помнили забастовки 1840 года, когда потребовалось вмешательство национальной гвардии, а большая забастовка парижских плотников пять лет спустя освежила эти воспоминания [4].

Так вот, на первом типографском банкете у г-на Рагаша, близ Севрской заставы, собрались около двухсот гостей, патронов и рабочих [5]. Устроители банкета поместили на почетное место членов Комиссии по обсуждению тарифа. Тосты дышали верой в мирное будущее, причем произносили их и хозяева, и рабочие; последний тост был поднят «за великого Гутенберга, изобретателя книгопечатания»! В следующие годы типографский банкет проходил со все большим успехом: около пяти сотен гостей собрались 15 сентября 1844 года, правда, на сей раз без большей части патронов; 28 сентября 1845 года за теми же столами, в виду статуи Гутенберга, подаренной обществу скульптором Давидом д'Анже, братались уже восемь сотен человек, рабочих и патронов. Наблюдатели единодушно хвалили идеальный порядок, в каком проходило это собрание, и превосходный дух, на нем царивший, и удивлялись действиям полиции, которая впервые стала противиться устройству банкета, что отсрочило его проведение. В 1846 году участников оказалось несколько меньше, шестьсот двадцать пять, и власти хотели запретить какие бы то ни было упоминания тарифа во время собрания, однако у них ничего не вышло, потому что, как замечает Жозеф Мере, они не потребовали заранее представить им тосты…

Итак, в 1847 году типографские банкеты сделались уже почти традиционными, и участники других парижских корпораций готовились взять их за образец. Именно по этой причине префект полиции Габриэль Делессер и попытался, по-видимому, запретить очередной банкет. Он отказал устроителям под тем предлогом, что заявку подали только рабочие, а патроны, входившие в Комиссию по обсуждению тарифа, к ним присоединиться отказались. Посоветовавшись с адвокатом, устроители договорились с владельцем помещения на улице Дома Господня и наняли его на 19 сентября. Полиция об этом узнала, и накануне назначенного дня хозяин взял свое согласие назад. Пришлось спешно и в самом большом секрете искать другое помещение. Найти его помог один из патронов-типографов, более расположенный к рабочим, чем его собратья; ресторатору было приказано перенести туда припасы, самое же сложное заключалось в том, чтобы предупредить подписчиков; для этого на заставах поблизости от первоначально избранного места были расставлены добровольцы, предупреждавшие о перемене адреса. К несчастью, комиссар полиции обратил внимание на типографа, который дежурил на улице Дома Господня, поджидая опоздавших товарищей, и обнаружил у него в кармане бумагу с новым адресом. В результате силы охраны порядка — а в помощь полицейским отрядили пехотный батальон и эскадрон гусар — ворвались в залу, где проходил банкет, и разогнали всех участников, которые разбежались в панике, прихватив кто что мог: один — птицу, другой — баранью ногу, третий — бутылку. Казалось, победа осталась за Законом.

Комиссар думал, что победил; но, подобно австрийскому генералу в сражении при Маренго, он допустил ошибку и чересчур быстро начал почивать на лаврах. Наш товарищ Ронс, ставший мастером-типографом в Версале, по примеру Дезэ — все в том же сражении — обратил к комиссии примерно такие слова: «Эта битва проиграна, ваша правда, но мы можем выиграть другую». Комиссия тотчас согласилась с этой мыслью и объявила общий сбор разбежавшихся гостей в ресторане «Прекрасная полячка»; прошло гораздо меньше времени, чем потребовалось мне на рассказ об этом, а все уже собрались там, и председатель комиссии смог открыть заседание [6].

Итак, несмотря на противодействие полицейских, некоторому количеству типографов, должно быть примерно трем сотням, удалось все-таки пообедать вместе. Они вышли победителями из сражения с жандармами и гордились этим, но чувствовали себя оскорбленными и пожелали сделать происшедшее предметом гласности: комиссары банкета опубликовали в оппозиционных газетах гневные протесты [7]. Как смела полиция вмешаться в то, что ее не касается? Неужели у нее двойная мораль, и то, что позволено подписчикам реформистских банкетов, не позволено рабочим? Аргумент звучал убедительно: 25 сентября «Мирная демократия» посвятила свободе собраний большую статью, в которой напомнила о всех юридических нормах — тех самых, на которые несколько месяцев спустя станут ссылаться все реформистские газеты, — а в конце возмутилась «отказом, основывающимся на доводе странном и проникнутом духом Старого порядка: "Просьба исходила только от простых рабочих"! А рабочие, значит, не люди, не французы, не граждане? <…> Неужели даже за пределами мастерских они не свободны от надзора? Неужели во Франции существуют индийские касты или мы все-таки подчиняемся Хартии, которая провозгласила равенство всех граждан перед законом?» Есть много оснований полагать, что в феврале этот инцидент еще не забылся: лионские труженики в письме, опубликованном в «Реформе» 14 января 1848 года, возмущались тем, что префектура, которая в ноябре разрешила провести в Лионе большой реформистский банкет, им, рабочим, в праве собраться отказала.