Конец бесконечного музея (рецензия Николая Родосского, «Прочтение»)

Важно правильно прочитать название этой книги. Она в гораздо большей степени о «пути» к изоляции, чем о ней самой. Перед нами дневник художественных впечатлений 2018–2020 годов с последующей культурологической рефлексией. Можно спросить, зачем читать о том, как автор, пускай и именитый, ходит по стерильно белым галереям contemporary art’а — а также отдыхает на нудистском пляже, гуляет в парке, завтракает, засыпает в очереди на почте с талоном в руке. Конечно, «На пути к изоляции» подойдет в качестве умного собеседника — гида по выставкам и другим культурным мероприятиям последних трех лет. С ним можно обсудить экспозиции американского художника-концептуалиста Марка Диона и чешского фотографа Йозефа Куделки, про коллекции Ганса Слоана и Карла I Стюарта. Но рассказать хочется про другой слой текста, который, надо думать, и самому автору кажется более значимым.

«Я пытаюсь увидеть жизнь, — пишет Кобрин, — как хронологически организованное пространство, территорию, причем территорию арта, арт-территорию, по которой... бродит любопытствующий человек». Что это значит? Что за так называемой природой или жизнью автор всегда видит культуру и ее результирующие. Эта оптика безусловно полезна читателю, но самому автору с ней не всегда легко. Скажем прямо: ему не позавидуешь. Для Кирилла Кобрина весь мир — музей, и в каждом городе он ходит по музеям. Для него и музей — музей, и город — музей, и аэропорт — музей постгуманизма, и Филиппины — музей колониализма, и Нижний Новгород — музей советского архитектурного модернизма... Кобрин ходит по этому музею, который носит с собой, как черепаха — панцирь, и никак не может из него выбраться (в одном месте он делает ремарку про бесконечный музей Набокова). Несчастье героя-автора записок в том, что он, в общем-то, мечтает видеть жизнь в ее простоте — как на натюрмортах голландцев XVII века или в китайской поэзии эпохи Тан, но вместо жизни видит как раз натюрморты и поэзию. И еще до того, как вирус загнал нас всех в карантин, Кобрин уже находился в карантинной музейной зоне — в зоне модерной культуры, из которой тем сложнее выйти, чем лучше, доскональнее ты ее знаешь.

Ситуация автора — это ситуация человека высокой модерности, и эта модерность и становится ключевой темой книги. Та самая модерность, которая началась с Бэкона, Галилея и Декарта и которая все никак не закончится. Для человека модерности главное — быть рациональным, четко различать «дух» (он якобы в нас) и «природу» (она якобы вне нас) и понимать свою человеческую исключительность, а значит, и свое превосходство — над животными, детьми, «ненормальными», представителями «низших» культур. И мир человеку модерности видится то как исследовательская лаборатория, где он ищет Истину, то как музей, в которой он, как бабочку в сачок, ловит Красоту.

«На пути к изоляции» интересно прочитать как ответ на знаменитый тезис Эрика Хобсбаума. Британский историк назвал ХХ век веком «коротким», ограничив его Первой мировой с одной стороны и коллапсом Восточного блока с другой. Кобрин же в 2018 году пишет, что ХХ век, несмотря изобретение на айфона, не кончился. Во всяком случае, не кончился он как век высокой модерности, построенной на Рацио, буржуазной тоске по никогда не бывшему прошлому и диалектике травмы и идентичности. И сама модерность, стоящая в центре внимания Кобрина почти во всех его текстах, не кончилась. Секрет бессмертия модерности в том, что любой ее самый искренний критик (в том числе и Кобрин) пытается бороться с ней внутри намеченных ею координат разума, опыта, дискурса. Так вот, модерность не кончилась. Не кончились и колониализм, и contemporary art как интеллектуальная жвачка для среднего класса. Но все они, и это Кобрин чувствует очень остро, кончаются.

Как он пишет в книге по другому поводу, речь стоит вести не об End, но об Ending. Они кончаются, как нам напоминает эпиграф из Элиота, «не взрывом, а всхлипом». Великобритания выходит из ЕС, ультраконсервативные (Кобрин говорит «фашизоидные») массы, ободренные популистами у власти, поднимают голову и грозят насадить всех несогласных на вилы, современное искусство больше не может скрывать тот факт, что оно в первую очередь — функция финансовых рынков. И последним ударом колокола бьет карантин, который не уничтожает, конечно, все автоматизмы и условности модерности, но выставляет их напоказ, стаскивает с модерной культуры все ее иллюзии — а без своих иллюзий культура нежизнеспособна. Не взрывом, но затяжным кашлем ковид-больного кончается мир высокой модерности, а с ним — и бесконечность стерильного, рационально обустроенного музея.

Коронавирус данную ситуацию не создал, а только обнажил абсолютный неинтеллигибельный хаос настоящего, перед которым привычный Рацио бессилен. Мы ходим по улицам, делаем покупки в магазинах, перемещаемся в транспорте, иногда теперь даже опять посещаем кинотеатры или биеннале современного искусства, не имея никакого представления, от кого или от чего мы подцепим заразу. И подцепим ли мы ее или нет. И что в таком случае делать. И если подцепим, то проявится вирус или нет. И если сдадим тест и узнаем-таки, что болели и не заметили, — то не подцепим ли его еще раз, и так до бесконечности. Это не уравнение со всеми неизвестными, а неизвестное, исключающее любые уравнения, любую логически постигаемую картину мира.

И все равно книга Кобрина в первую очередь об art. Отсюда в ней столько паломничеств в галереи и музеи. Почему? Потому, что «все этическое и даже социальное (не говоря о политическом)... сочинили не философы или социальные реформаторы, а живописцы». Можно добавить — и кураторы. Те, кто, подобно Кобрину, рефлексирует в условиях этого мира. «Ведь каждый из нас, — напоминает автор, — куратор чего-то, причем самозваный». Важно быть не критиком, а куратором. Потому что кураторы — это не те, кто одно нарекает искусством, а другое — не искусством. В мире высокой модерности границу между искусством и жизнью провести невозможно. Задача куратора — конфигурировать и даже конструировать новый мир из того, что попадает в поле его зрения.

Надар не реагировал на окружающий его мир, он его конструировал, поднимаясь на воздушном шаре и снимая Париж так, как никто раньше не делал. В то же самое время барон Османн строил новый Париж на земле, превратив его в «столицу XIX века». В примерно то же самое время Карл Маркс сочинял книгу, которая была призвана изменить мир, а не объяснить его... А Шарль Бодлер бродил по все тому же Парижу и придумывал смысл изобретенного им понятия «современность» — и делал он это из опыта современных ему художников, которые в тот момент трудились над созданием модернизма. Эти люди — и многие другие — сделали ту современность, которая сегодня доживает последние дни, которую мы сегодня доживаем... Отсюда и возникает главная задача нынешней разлагающейся современности — начать создавать современность новую.