В книге «Кривое горе. Память о непогребенных» философ Александр Эткинд вводит понятие «мультиисторизм». Он не дает точного определения, но подразумевает под этим нечто сходное по структуре с европейским «мультикультурализмом». «Историческая память в России, — пишет Эткинд, — живой, эклектичный, неструктурированный набор символов и мнений».

Дети, растущие в современной России, находятся в самом центре этого мультиисторизма. Ежедневно на них обрушивается огромный и мало структурированный поток сведений, событий, знаков, книг, связанных с теми или иными историческими периодами. С одной стороны, они живут в бесконечно меняющемся калейдоскопе исторических тем и периодов. Мой сын-шестиклассник в течение одного дня изучал Андрея Боголюбского на уроках истории, рассуждал о крепостном праве на уроках литературы, участвовал в школьных мероприятиях в день снятия блокады и перед сном читал «Рассказ инквизитора» (о Средних веках). С другой стороны, общество предлагает детям полярные оценки почти всех исторических периодов. Одними из самых острых и противоречивых остаются советские годы. Как видят это время наши дети, что улавливают из калейдоскопа мнений, как формируют собственные взгляды — и формируют ли?

Я попросила несколько десятков знакомых детей от 9 до 14 лет назвать те понятия и ассоциации, которые они связывают со словом «советский». Чаще всего упоминались красные звёзды, знамёна, войска и солдаты. Я просила детей оценить: советский — это какой? Один ответ заставил меня сильно задуматься: «Если советский человек — то, скорее всего, он хороший. А если советская вещь — то она плохая». Но всё, что советское — всё древнее, говорили дети.

Оправдание зла, обретение смысла

В 2017 году в общественном пространстве широко обсуждались две «советские» даты — 100-летие октябрьских событий и 70 лет с начала сталинского Большого террора. Вроде бы дети не были напрямую вовлечены в это обсуждение, но и не заметить его они не могли. Приходя в Эрмитаж посмотреть на рыцарей или мумию, дети оказывались внутри огромной инсталляции-выставки «История создавалась здесь». На детских концертах звучали «Интернационал» и «Взвейтесь кострами». Проводились конкурсы детских рисунков «Я рисую революцию». Библиотечные работники составляли списки «Детям о революции», включая туда древние советские издания. Одним из парадоксальных результатов такой педагогической активности стала устойчивая ассоциация революции и расстрела царской семьи. «Революция — это когда царя расстреляли, а Анастасия выжила», — говорили мне дети.

Террор 1937 года в сознании детей запечатлелся гораздо слабее. Выставок, передач, книг для детей появилось гораздо меньше, и почти никто из моих собеседников-детей не знал слова «репрессии». Зато фамилию Сталина слышали все. «Сталин — это Ленин. Он убил царя». «Сталин был на войне, а потом умер».

Двадцатый век предстает перед нашими детьми ярким калейдоскопом. Какие-то кусочки больше и заметнее (война, Гагарин), какие-то ‒ тусклые и почти не видны (репрессии). И самым сложным остается вопрос об этической оценке советских преступлений.

Детям редко приходить видеть, слышать, читать ярко выраженные сталинистские мнения. Всё-таки чаще всего взрослые, которые ведут разговор с детьми об истории ХХ века, стараются придерживаться «объективного» взгляда на вещи. Да, были репрессии, невинные люди исчезали, но в это же время их родственники учились, танцевали и читали хорошие книжки. В знаменитой «Истории старой квартиры», прекрасной и действительно новаторской книге Александры Литвиной и Анны Десницкой, есть разворот, посвященный 1937 году. Беспристрастный вводный текст напоминает учебник, иллюстративно-коллажный ряд на равных представляет разные точки зрения обывателей относительно ареста героя. Жетоны метро и детские игрушки нарисованы рядом с портретом Сталина. Примерно так же устроена и книга «Когда бабушка и дедушка были маленькими» Екатерины Мурашовой и Екатерины Бауман. Здесь нет привязки к конкретным датам, но весь советский опыт ограничен «вкусной» детской жизнью: мороженое и куклы¸ прописи и полуторки...

Нам часто кажется, что факты говорят сами за себя, предъяви детям цифру расстрелянных, и дети сами всё поймут. К сожалению, так происходит очень редко. Страшно сказать, но отсутствие выраженной моральной оценки, стремление к сухой беспристрастной фактологии приводит к тому, что добро и зло оказываются равноценны. Насилие приобретает такой же «этический статус», как и ненасилие. Сталин, конечно, людей погубил, зато какое мороженое тогда было!

Мне часто вспоминаются слова Григория Чхартишвили, сказанные в связи с событиями 2014 года: «Оставаясь эстетически сложен, будь этически прост. Любуясь оттенками серого, не разучись отличать черное от белого».

«Белый верх ‒ темный низ» Марины Аромштам — один из немногих случаев выраженной этической позиции при сохранении эстетической сложности. Эта очевидно антисталинская книга наполнена самыми разными «голосами времени». Все они звучат внутри одной личности, советской девочки, которая растёт уже в послесталинское время, в семье, где о сталинских репрессиях знают не понаслышке. А эта девочка, в свою очередь, живёт внутри автобиографического персонажа, который осмысляет свое советское детство и находит там пугающие примеры молчания взрослых. Молчание «тех» взрослых сильно напоминает и молчание современных взрослых, не желающих назвать преступления советских лет своим именем.

Сложноустроенное многоголосие книги Марины Аромштам требует такого же «сложного» чтения. На протяжении всей книги автор вспоминает себя-ребенка, натягивает нитки-связи между своим советским прошлым и несоветским настоящим. Похожий процесс происходит и с читателем: он не просто испытывает сочувствие персонажу, но обращается и к своему детству, выстраивает и свои связи с детством.

Мои сыновья не жалуют документальные книги по советской истории. Имеют на это право. Старший сын, едва открыв, отложил в сторону и «Сахарного ребенка», и «Девочку перед дверью», сказав, что у него нет сил вместить в себя столько печали. Второй сын вообще не любит книги о прошлом, он равнодушен к истории — устремлен в будущее, увлечен точными и естественными науками. А я не нахожу в себе морального права навязывать им «правильное», на мой взгляд, чтение. Но при этом я не хочу быть «молчащим взрослым», не хочу, чтобы их отношение к Советскому Союзу было сформировано школой, улицей, обществом. Мне хочется создать общее для семьи ценностное поле. Именно поэтому я рискнула рассказать им про книгу «Белый верх ‒ тёмный низ» и прочесть оттуда фрагменты. Мальчикам 10 и 12 лет. Странный и сложный возраст, тот, что раньше назывался отрочеством, когда уже можно сказать о себе: «Я помню, как в детстве...» Так и в книге Марины Аромштам, которая хорошо помнит, как было в детстве — и как получилось сейчас.

Я читала им вслух, комментировала, отвечала на вопросы и ловила себя на мысли, что, кажется, эта книга — лучшая прививка от сталинизма и тоталитаризма для тех, кому только предстоит стать взрослым.

Анна Рапопорт