Коммерсант Weekend № 21 (266), 8 июня 2012

Писательница Софья Купряшина много публиковалась в начале 2000-х, но потом исчезла, незаметно почти забылась — и сейчас вновь появилась, будто бы ниоткуда. Появление это производит сильнейшее впечатление. Сборник ее рассказов (отчасти новых, отчасти — из первой книги десятилетней давности) — вторая книжка в возродившейся серии "Уроки русского". Жизнь героев очень жестокой прозы Купряшиной состоит из немотивированного насилия, безлюбого секса, алкоголического безумия, крайней душевной опустошенности. Но назвать ее чернухой, даже интеллигентной, не поворачивается язык — настолько искусен каждый абзац этих рассказов. Кажется, будто эта словесная искусность в реальном времени искупает самый тяжкий грех. Ее тексты похожи одновременно на Венедикта Ерофеева и Евгения Харитонова, лучшие рассказы ранней Петрушевской и озверевшего Сашу Соколова, андрогинного Лимонова и Сорокина, пишущего послания любимой в альбом. Но даже размытый горизонт ожидания, задаваемый этим впечатляющим рядом учителей, подводит читателя. Текст Купряшиной всякий раз оказывается чем-то не тем. Самый простой ее прием: подзаборные склоки, описанные в небрежно-изысканной аристократической манере, или, наоборот, матерные проклятия, оборачивающиеся страшной, неприличной нежностью. Сюжет и язык здесь разбегаются в разные стороны, и читатель не знает, за кем следовать ему, так как они абсолютно равноправны. Проза Купряшиной — вообще идеал центробежности, неуследимости. Это касается и повествователя. В ее рассказах говорящий не то что исчезает, умирает в хаосе языка — такое как раз встречается часто. Скорее он болеет, ему плохо, а речь продолжается. Но, уже привыкнув к авторской неуловимости, вдруг обнаруживаешь болезненную прямоту этих текстов. Нестерпимое пылание лица проступает в них сквозь карнавальную маску. Такой опыт как бы незаконной откровенности, очень важный для советской неофициальной литературы, оказался в современной литературе практически вытеснен (отчасти, может быть, более легковесной проблематикой "искренности"). Купряшина кажется одним из немногих его носителей, авторов, для которых "запрет на себя" — живая, не архивная боль. Это делает ее не просто замечательным, но и очень важным писателем.