Для тех, кто понимает, то есть для тех, кто знаком с разными текстами Николая Байтова и с его соображениями о прозе вообще, "Любовь Муры" — свидетельство возведенной в принцип переменчивости этого автора, его демонстративного отказа от такой вещи, как писательская "фишка", умения принимать личину любого стиля.

"Оставила работу — напишу тебе неск. фраз. Печальные траурные мелодии напоминают о смерти. Какой же дуб свалился! Трудно представить себе нашу тяжелую промышленность без Серго Орджоникидзе! С трудом возвратимая потеря! Наверное измена (Пятаков и др.) ускорила его смерть. Несутся величаво-скорбные звуки 7-й Бетх. Симфонии (Allegretto). Нужно взять себя в руки и начать работу". Язык "почти-интеллигентной" женщины тридцатых, язык издаваемых сейчас с комментариями дневников и желтеющих в личных архивах писем, язык "эпистолярной конвенции того времени", как выражается сам автор в предисловии, воссоздан и именно что стилизован здесь очень умно: ровно с тем сдвигом, ровно с той незаметной почти "ошибкой", которая делает написанное литературой, а не пастишем.

Но и для этих "понимающих", и для всех остальных "Любовь Муры" — это в первую очередь книга о женщине и о любви, и о старении. И правильнее всего, кажется, посмотреть на этот текст без мудрствования, впрямую, как на книгу именно и просто об этом.

"Роман в письмах о запретной любви двух женщин на фоне одного из самых мрачных и трагических периодов в истории России — 1930-1940 годов" написано в издательской аннотации на обратной стороне обложки. Все это — кроме того, что роман действительно в письмах,— неправда, не верьте. Из текста никак не явствует, что Мура и ее адресатка Ксюша занимались вот прямо-таки сексом. А что до "трагического периода" — героиня Байтова как раз умудряется прожить с тридцать четвертого по пятидесятый, минуя "застолбленную" этим временем "трагичность" (лишь в одном месте есть смутный намек на то ли арест, то ли ссылку), а письма военных лет там, благодаря некоторому повороту сюжета, практически вообще отсутствуют. Так что читатель избавлен от подобающих этому времени дежурных описаний.

Тридцатые-сороковые здесь скорее условие наличия той самой "эпистолярной конвенции" (то есть объяснение такому количеству длинных писем вообще) и условие существования и, главное, самовыражения такого типажа, который не то чтобы совсем пропадает в другое время (с некоторой натяжкой Муру можно представить себе героиней отечественных фильмов семидесятых), но все же блекнет, стушевывается, теряет откровенность.

"Какой ужас прожить всю жизнь с нелюбимым мужчиной, с которым соединяют тебя только ночные часы, после чего, при дневном свете, приходится корчиться от отвращения к себе".

"Я постарела резко и не могу подходить к зеркалу, но надо скушать и эту жизненную необходимость".

"И что я только в нем нашла? Интересную внешность? Да ведь этого мало, да и подурнел он сразу, резко постарел. Стыдно. Я просто навязываю себя. Где бы найти силы, чтобы избавиться от этого несчастья".

"Моя семья — это тяжелейшее бремя, и теперь, когда я уж стара, нести его мне осточертело".

В этих признаниях есть цепляющая (если не читателя, так уж точно читательницу) узнаваемость. При желании письмам Муры можно найти разной степени приближенности параллели из "реальной жизни" (цветаевские письма Анне Тесковой, скажем) — но в этом нет нужды. Байтовский текст передает и женскую зацикленность на себе, и муку, которую она доставляет, и уровень открытости и напряжения, который возможен только между женщинами (кстати, чаще без всякой "запретности", но и с нею иногда тоже). И этого достаточно.

Существует мнение (с которым, наверное, можно не соглашаться, но нельзя совсем не считаться), что главная задача романов, которые с давних пор и даже до сегодняшнего дня пишут в основном мужчины,— воспроизвести ландшафт женской души или, выражаясь менее поэтично и менее правильно, женскую психику. Нельзя сказать, что за последнее время отечественная литература совсем не предпринимала таких попыток, но точно так же нельзя сказать, что среди них были удачные. "Любовь Муры" — попытка удачная. И то, что она осуществлена писателем, для которого этот текст, во всяком случае, в глазах тех, кто понимает,— стилистический эксперимент, этого не отменяет.