Это важнейшее поэтическое событие: полное собрание выдающегося поэта, чья манера, мгновенно узнаваемая, сформировалась еще на рубеже 1950–1960-х. Форма, которой Михаил Еремин придерживается шесть десятилетий, — это всегда восьмистишие: в нем спрессовано сложное высказывание, в чьем синтаксисе дан ключ к его разворачиванию. Стихи Еремина напоминают снимки пересеченной местности. Скобки, риторические вопросы, ветвящиеся, иногда от одного слова, цепочки ассоциаций. Задающие некую этическую программу инфинитивные конструкции. Тонкая — на уровне звукописи, отдельных букв — игра слов. «Бо г/р» — речь и о Боге, и о боре. В первой строке другого стихотворения осенний лес напоминает гобелены — в последней строке возникнет слово «гибелен». В строках «А скромной зелени бордюра неуемной белизной / Не залили ли лилии» повторенный пять раз слог «ли» создает, в самом деле, ощущение перехлестывания. Эти стихи, взыскуя медленного чтения, остаются распевными: недаром Еремин проставляет в них ударения.

И конечно, самая отмечаемая особенность поэзии Еремина — ее лексическое разнообразие, даже эклектичность. В послесловии к «Стихотворениям» Юлия Валиева констатирует: «Поэзия М. Еремина требует от читателя интеллектуальной концентрации. Отсылками к Библии, античной философии, живописи Возрождения, трудам Карла Линнея; реминисценциями к метафизической поэзии XVII в., Шекспиру, Пушкину, русскому футуризму, англо-американскому имажизму, акмеизму, переводам Пастернака создается поэтическое пространство, в котором сохраняется изначально заданный ритм». Все перечисленные отсылки свернуты в одном восьмистишии — и такую же «развертку» можно проделать практически с большинством ереминских стихотворений. Это действительно стихи, которые стоит читать со словарем (Александр Житенев не случайно дал своей статье о Еремине — очень полезной для тех, кто хочет разобраться в ереминском словоупотреблении, — подзаголовок «Поэтика словаря»). У загадок Еремина есть отгадки — но чтобы приблизиться к смыслу его стихов, попытаться ответить на выдвинутые в них вопросы, нужно не лениться проверить, что такое «кобь» или «мяндовый», «жеода» или «гравитропизм», «коаксиальность» и «реотаксис». Нужно вникнуть в авторское значение, которое Еремин вкладывает в изобретенные им глаголы — «российствовать», «диджействовать», «одиночествовать», а то и «тиртействовать» (от имени древнегреческого хромого поэта Тиртея) или «циркумцеллионствовать» (от названия радикальной христианской секты поздней античности). Стоит оценить, как на расширение его словаря влияет время: Еремин улавливает в новом слове важное значение, для которого раньше слов не было. «Похоже, что в геноме всякой твари / Имеет место риск. Не столь же венчурно / Возникновение живого на земле, / Как сотворение по образу-подобию?»: слово «венчурный», пришедшее из делового жаргона, прекрасно подходит для гипотезы о сотворении мира как огромной рискованной инвестиции.

Олег Юрьев замечал, что из всех поэтов «филологической школы» Еремин — единственный «филологический по сути» поэт, «пристально наблюдающий вращение жерновов родного языка». Но филологичность — не только в словаре, не меньше значит умение считывать многочисленные аллюзии — это может быть Библия или строки Пушкина (иногда Еремин в порядке пояснения дает эпиграф перед стихотворением или ссылку на источник после него), а может быть история древнего искусства:

Не то ваятель Лаграветтской правенеры
(Преображенье божества в богиню.)
Задолго до паросских плеч и бедер,
Плененный прелестями соплеменниц,
Не разгадал, что не была бы,
Когда б не выдворенье из Эдема,
Столь дивна женщина любовью
Ее, тем более ее?

Или история современности. В свое время я пробовал разобрать стихотворение «Цепкую проволоку...», где появляется «козлоногий кустарь», наполняющий бокалы красным вином. Понимание пришло, только когда коллега указал мне на дату написания: 1985 год, начало горбачевской антиалкогольной кампании и длящаяся война в Афганистане. Вот и связь виноградной лозы с колючей проволокой.

Притом, как пишет в предисловии к книге Сергей Завьялов, в «циклопическом, беспрецедентном для русской поэзии словаре Михаила Еремина... отсутствует одно слово, обогнавшее в русском языке по частотности все остальные. Это слово Я». Еремин за десятилетия до очень многих роняет в поэтическую почву семена бессубъектности, о которой так много писали в последние годы. Плоды этих семян — многочисленные точки зрения, ракурсы, с которых можно смотреть на мир; безгласное «я» оказывается ростком интереса, каким-то прозрачным стеблем, отличным от «равнодушной природы» — от «лона заводи», которое «с холодным блеском / Удваивает что брюшко ничтожной водомерки, / Что Водолея звездный лик»). В случае Еремина в основе этого отказа от «я» — интерес к преображению мира, готовность к учтивости, восхищению, страданию за него, интерпретации происходящего с ним:

Сакральные куртины, рощи и дубравы
В долгу у ревностных адептов
За истовое почитание
И в страхе, что за промедленье в исполненье мольб,
Того гляди, сведут под корень
Нетерпеливые поклонники. Товарный древостой
Зависит от лесопромышленников.
Но где-то, говорят, живется вольно самосеву.

Под этим стихотворением есть краткое пояснение (что-то вроде эпиграфа наоборот) — «ЛК РФ. 2.15; 1.16, 19»: отсылки, очевидно, к статьям Лесного кодекса, регламентирующего пользование лесами. Бытие леса и гибель леса — сквозные мотивы ереминской поэзии. Многие его тексты об этом — как бы комментарии к одиночному впечатлению, максимальное его укрупнение:

Войти под кров древесных крон (Фитоценоз
На третий день Творения?), как в храм,
Понеже лесом осязаемо движение
И видимо кипрейным гарям
И вейниковым вырубкам,
И не у всякого дыхания,
Но у растений —
Не сказано ли? — пренатальный опыт смерти.

Как недавно сформулировала Анна Родионова, «поэзия этична, потому что отзывчива». У ереминской эстетики вглядывания, барочного связывания наблюдаемого мира со всем неповерхностным универсумом знаний может быть несколько этических (в смысле скорее этоса, чем этики) последствий. Вот два стихотворения 2003 и 2016 годов:

Не в некотором ли краю,
Где живокость в комоде морит моль,
А сахаромицеты
Живят в деже опару,
Ничтожиться,
Покорность переняв
От вытеребленного льна? Крамольность —
От конопляных волн?

То есть — не стоит ли в том мире, где все идет по-заведенному, но в этой заведенности — и гибель, и созидание, оставаться максимально пассивным, ведь некие смыслы и качества в тебя все равно будут вчитаны культурой?

Проведать о коварной силе, заключенной в настуране,
И высвободить оную.
Прознать, что в роговой обманке некогда,
Невесть зачем, упрятано зеленое бутылочное
Стекло, и выплавить.
Прозреть в каррарской или, скажем, коелгинской глыбе
Чело поэта, торс героя, выворотность балерины,
И (фермуар, бучарда, вдохновение) создать.

А здесь, напротив, речь о творении. Это стихотворение, перечисляющее минералы, отсылает, судя по всему, к словам, приписываемым Микеланджело и Родену («Беру камень и отсекаю все лишнее»), — но утверждает не создание прекрасного, а сам принцип высвобождения потенциала из материи (настуран — это ураносодержащий минерал, и понятно, какую силу из него можно получить). Стихи Еремина создают разные возможности, ставя вопрос: как вести себя по отношению к миру?

Книга завершается избранными переводами Еремина — которые резонируют с его поэзией: Т. С. Элиот — медитативным тоном, Харт Крейн — темами, Мухаммад Икбал — масштабом сравнений («Наш мир земной — он наших чувств и ощущений плод: / Он есть пока мы бодрствуем, уснем — он пропадет. // Я взгляд перевожу с земли на небо, вновь на землю — / В тот миг вычерчивает циркуль взгляда небосвод»), а Хушхаль-хан Хаттак — морализмом, который в собственных стихах Еремина лишь едва уловим. Переводы блистательные.