В январе был объявлен победитель премии «НОС» этого года — им стал врач, поэт и прозаик Александр Стесин с книгой «Нью-Йоркский обход». Интересно, что не так давно комитет премии объявил, что в этом году премия тоже совершит свой Нью-Йоркский обход и проведет «Супер-НОС», в рамках которого лауреата будут выбирать из победителей предыдущих десяти лет. Александр Стесин, таким образом, вновь оказался в списке номинантов. Специально для «Прочтения» Александр рассказал о том, как сам он относится к своей победе, считает ли писательство работой и над чем трудится сейчас.

Автор: Вера Котенко

— Помните ли вы первые впечатления себя-эмигранта, только приехавшего в незнакомую страну? Какими они были: казалось, что все по плечу, или в ужасе хотелось вернуться домой, в Россию?

— Переезд мне дался непросто, особенно в первое время. Языка я не знал, причем выучить его пришлось по принципу «с места в карьер»: в школе, где я учился, русских не было совсем, второй язык был испанский, что мне совсем не помогало. Мне было одиннадцать лет — потому, наверное, я справился легче, чем если бы это было в другом возрасте. Было время, конечно, когда очень хотелось вернуться домой, в Москву, да и когда я оттуда уезжал, в голове совсем не было понимания, что я уезжаю действительно навсегда, — казалось, что еще вернусь и это просто каникулы. Очень четко помню: уже в Америке, в школе, куда я пошел учиться, — иду по коридору и слышу, как все говорят по-английски. И мне в этот момент кажется, что все они разыгрывают меня, — и через секунду заговорят по-русски, ведь они не могут не говорить по-русски! Слышал, что это такая распространенная для эмигрантов вещь.

— Не возникало ли у вас идеи написать об этом опыте детства — мир глазами ребенка, подростка, мир, который вдруг «раздвинулся»?

— Мне кажется, что это в каком-то смысле всегда со мной. Детские воспоминания присутствуют в виде вкраплений и в «Обходе», и в «Вернись и возьми». А в моей повести «Птицы жизни» есть глава, целиком состоящая из обрывочных воспоминаний моего московского детства. Мне было важно это записать. Но не менее важно и второе мое детство — американское. О нем я хотел бы, если получится, написать как-нибудь более развернуто. Сейчас я пытаюсь писать что-то совсем другое, в сторону от предыдущих вещей, и тут по замыслу тема «американского детства» должна выйти на первый план. Но пока что это — именно на уровне замысла, до финишной прямой еще очень далеко. Посмотрим, что выйдет.

— Не послужил ли переезд причиной тому, что вы стали писать стихи?

— Трудно сказать. До отъезда я, конечно, как многие дети, что-то такое рифмовал. Помнится даже, наша классная руководительница Лариса Ивановна не то посылала, не то грозилась послать один из моих шедевров в «Пионерскую правду». После переезда я начал рифмовать гораздо усерднее, и хочется согласиться, что эмиграция послужила толчком и так далее, но тут эксперимент нечист: ведь у меня как раз начался пубертат, так что мой подростковый уход в стихоплетство мог быть связан с гормонами куда больше, чем со сменой места проживания. С другой стороны, тот факт, что я не бросил это занятие, когда гормональная буря улеглась, указывает на то, что был какой-то стимул и помимо переходного возраста.

— Вы говорили как-то, что русская поэзия вам ближе любой другой, — кто на вас особенно повлиял, как на поэта? Насколько вообще для начинающего поэта важно чье-то влияние в творчестве? То есть, условно говоря, мы сначала копируем манеру Бродского, а после это вырастает во что-то свое характерное — или это не так работает? Как это было у вас?

— Мне, кстати, очень странно, когда про мои стихи говорят, что там заметно влияние Бродского — то есть, может, оно и есть, не мне судить, но при всей моей любви к его поэзии, он все-таки никогда не был для меня «главным», тем, кого всегда перечитываешь. Впрочем, те, кого мы готовы перечитывать, и те, кто на нас влияют, это не всегда одно и то же, как ни странно. Я с юности люблю и перечитываю Лосева, Айзенберга, Гандельсмана, поэтов «Московского времени». Думаю, что последние — Гандлевский, Цветков, Кенжеев — и повлияли на меня больше всех остальных, я всегда воспринимал их как наставников. Такое влияние, оно, с одной стороны, необходимо, но с другой, от него очень тяжело избавляться. В последнее время я пишу в основном прозу, и, возможно даже, этот уход в прозу для меня — такой способ избавиться от чьего-то влияния в поэзии. Если бы я сейчас писал стихи, для меня этот вопрос был бы очень важен: избавление от влияний не происходит само собой, только через осознанное усилие. Это усилие — отказ от того, в чем ты больше всего уверен. Потому что уверен ты, как правило, в том, что раз и навсегда полюбил и усвоил, то есть в чужом.

— А повлиял ли кто-то на вас как на прозаика?

— Тут прямого влияния меньше. Для меня, конечно, есть несколько писателей, которые перевернули мое представление о том, как вообще можно писать, — не скажу, что это мои учителя, то, что я пишу, на них не похоже уже хотя бы потому, что я пишу в другом жанре. Но в любом случае они для меня важны. Это Сол Беллоу, его «Приключения Оги Марча», «Жертва», «Герцог»… Видиадхар Найпол — достаточно неровный, но его роман A Bend in the River («Излучина реки»), не переведенный, к сожалению, на русский язык, произвел на меня огромное впечатление. Когда я учился в университете Баффало, моим учителем был великий американский поэт Роберт Крили. Он вел, как сейчас бы сказали, мастер-классы для литераторов. Раз в неделю, по три часа — он приходил, садился, начинал говорить ни о чем. И три часа говорил. А ты его три часа слушал неотрывно, и надо сказать, что из всего, что там было в Баффало, если что и отложилось, то это его удивительная болтовня. Из этого можно было многое почерпнуть и многому научиться. Вот у Найпола в «Излучине реки» похожий прием — он просто как бы размышляет вслух, а получается захватывающе. А из русских в какой-то момент очень сильное впечатление произвели, например, такие разные писатели, как Варлам Шаламов, Юрий Трифонов и Андрей Битов, его «Пушкинский дом».

— А в каких отношениях для вас находятся проза и поэзия? Считаете ли вы себя в первую очередь прозаиком, или поэтом? И почему так?

— Я себя считаю пишущим человеком. Раньше я писал в основном стихи, а сейчас — в основном прозу. И хотя пишу я их очень по-разному, то есть сам процесс сочинения стихов и прозы происходит по-разному, для меня это все-таки две части единого целого.

— О ком вы думаете, когда пишете книгу? Есть ли какой-то образ читателя перед глазами?

— Не образ читателя, наверное, а конкретные люди. Есть люди, которым я всю жизнь посылаю то, что я пишу, и очень дорожу их мнением. Кроме тех, кого я уже упоминал, есть, например, мои друзья Борис Лейви и Григорий Стариковский, они тоже живут в Нью-Йорке. Еще один человек, с которым мы всегда обмениваемся рукописями, живет в Швеции, это писатель и драматург Керен Климовски, она — очень важный для меня читатель. В России тоже есть друзья, которым я в первую очередь показываю и прислушиваюсь к их мнению. Один из них — мой редактор, замечательный поэт и критик Лев Оборин. Ну и мои близкие, разумеется, моя жена Алла.

— В самом начале «Нью-Йоркского обхода» вы пишете, что не стоит воспринимать этот текст как автобиографический. В «Африканской книге» же вы не предупреждаете читателя об этом. Следует ли думать, что «Африканская книга» — более личная?

— «Обход» — конечно же, автобиографический текст. В сноске в начале книги говорится другое: не стоит воспринимать это как документальный текст, там довольно много вымысла. «Африканская книга» объемнее, и там есть повести «Вернись и возьми» и «Маслята на Мадагаскаре», которые написаны по тому же принципу, по которому написан «Обход» — это автофикшен, где между героем и мной все же есть определенный зазор. Но есть в «Книге» и совсем документальные вещи. Например, цикл очерков «Путеводитель по африканским кухням», там я не выдумываю персонажей. Именно поэтому в начале «Африканской книги» нет такой сноски, как в «Обходе». Мы этот момент специально обсуждали с моим редактором Львом Обориным. Но вообще чаще всего моя проза — это как бы симбиоз реальности и фикшена. Что-то я всегда меняю, где-то меньше, где-то больше, некоторые ситуации совсем выдуманы. Какие-то — измененные, но не очень сильно. Поэтому «личные», конечно, обе книги.

— Сколько времени вы писали «Обход»? Как он создавался? Это части разных текстов, которые вы объединили в одну книгу?

— В 2008 году я писал цикл «Бронкс» и не думал, что у него может быть продолжение. И лет семь или восемь спустя я вдруг написал «Квинс». И тогда мне пришла в голову идея — разные районы, разные больницы — что из этого что-то могло бы получиться. Потом я написал ту последнюю часть, о которую все спотыкаются — про путешествие в Индию, и с этой части начал компоновать все остальное, так что книга в каком-то смысле началась с конца. И тут, кстати, я хотел бы, пользуясь случаем, попытаться кое-что пояснить. Судя по отзывам, некоторые воспринимают «Нью-Йоркский обход» как «записки врача». Так вот, книга началась для меня с того момента, когда я понял, что это не будут записки врача. У меня в жизни был такой период, года три или четыре, когда я очень старательно штудировал канон западной философии. У меня даже был заочный наставник, человек, которого я никогда в жизни не видел в глаза. Его зовут отец Иларион, он — иеромонах из Ивановской епархии. Он написал двухгодичный курс лекций по истории западной философии. В свое время эти лекции были выложены в интернете. Потом, насколько я понимаю, его заставили их убрать и прекратить свою преподавательскую деятельность, так как она якобы шла вразрез с программой церкви. Но пока эти лекции были в свободном доступе, я по ним учился и переписывался с ним, задавая вопросы. Тогда я еще учился в аспирантуре. А несколько лет спустя, я начал работать врачом-онкологом и стал уже «на практике» изо дня в день сталкиваться с теми вопросами о жизни, смерти и смысле, о которых когда-то переписывался с отцом Иларионом. И проблема того, возможна ли тут вообще какая-либо философия, встала для меня очень остро. Имеет ли смысл сам поиск смысла? Потом я познакомился с человеком, послужившим прототипом персонажа Шармы из последней главы «Обхода», через него снова стал изучать философию, на сей раз индийскую, ища ответы на все те же вопросы. Поэтому я и говорю, что книга «Нью-Йоркский обход» начинается как бы с конца, «индийская» глава и особенно ее финал — в каком-то смысле и есть самое главное.

— Помню, что читала критический обзор Владимира Гандельсмана на ваши «Часы приема», где он в самом начале писал, что считает поэзию своего рода религией. Что поэзия для вас? Можно ли сказать, что это религия?

— У Гандельсмана, кстати, есть такое замечательное эссе — так и называется «Поэзия как религия. Рильке». Что до меня… Это сложный вопрос, наверное. Но не религия (смеется).

— Вообще, для вас писательство — это работа или что-то другое?

— Когда меня спрашивают, какая у меня профессия, тут все довольно однозначно — я врач. Отношусь ли я к писательству как к работе? Наверное, в каком-то смысле да, потому что есть определенные часы, которые я выделяю на письмо: условно говоря, в субботу надо встать в шесть утра и писать. В этом смысле, конечно, это и работа тоже, поскольку свободного от врачебной деятельности времени на самом деле у меня довольно мало.

— А почему, как вам кажется, эмигрантская врачебная проза так отозвалась в нынешнем литературном сообществе, что стала главной книгой по версии «НОСа»?

— Разумеется, каждый исходит из того, что он знает. Опыт врача и опыт эмигранта — это то, из чего исхожу я, но это все-таки средство, а не цель. Рассуждать о том, почему твоя книга пришлась ко двору, — дело неблагодарное. Я, разумеется, очень рад, что это случилось, и мне интересно слышать разные интерпретации. Иногда они и для меня самого кое-что проясняют. Скажем, мне очень понравилось то, что сформулировала Мария Майофис в ходе недавней дискуссии в Facebook. Там все сказано настолько точно, что я, с вашего позволения, просто процитирую. Маша говорит о синтетической конструкции, включающей «опыт врача в контакте со смертью, опыт работы с собой в столкновении с болезнью и смертью, опыт культурной интеграции и попыток понимания Другого в сложно организованном географическом и социальном пространстве, опыт осмысления… с помощью тех философских, религиозных, эстетических и даже чисто физиологических механизмов, которые может предоставить сегодняшняя глобализированная и „локализированная“ культура». Пожалуй, это максимально близко к тому, что я имел в виду, когда писал «Обход», и я бесконечно благодарен Маше за столь точную формулировку.

— Следите ли вы вообще за современным русским литературным процессом?

— За русской прозой я стараюсь следить, но сейчас, к сожалению, многое упускаю. Дело в том, что я вынашиваю такой проект (не знаю до сих пор, что из него вообще получится): очень хочу собрать антологию переводов африканских авторов, потому что по-русски африканская литература практически никак не представлена, в связи с этим фокус чтения направлен больше в ту сторону. Если бы получилось, я бы хотел выступить составителем и немного — переводчиком, хотя для того, чтобы из этой затеи что-то вышло, необходимо задействовать и других переводчиков. Одному мне такое не осилить, конечно.

— А в чем причина непопулярности африканской литературы в России и занимается ли ей кто-то вообще?

— Так сложилось в силу исторических обстоятельств: в советское время переводили довольно много, был интерес, разумеется, с идеологической подоплекой. Потом геополитическая ситуация изменилась, а заодно изменилась и ситуация с литературным переводом вообще: теперь уже нет тех советских тиражей, по пятьдесят и сто тысяч, которыми в СССР издавали никому не известных, но идеологически правильных авторов из какой-нибудь экзотической страны, идущей по пути строителей коммунизма. Зато список авторов, которых можно и нужно переводить, теперь несравненно шире: рухнул Железный занавес, и современная мировая литература открылась во всем своем пугающем многообразии. Тут и на европейских-то авторов не хватает рук, куда уж там африканские. Словом, Африка временно оказалась вне поля зрения. Но сейчас, мне кажется, этот интерес возвращается, потому что без африканской составляющей невозможно представить себе ни англоязычную, ни франкоязычную, ни португалоязычную литературу сегодня. И вот здесь я вижу для себя некоторую «культурную миссию»: я много времени провел в Африке, люблю и неплохо ориентируюсь в современной африканской литературе, и если мне удастся сделать что-то для того, чтобы эта литература стала доступна русскому читателю, я буду ужасно рад.

— Что читали из последнего, что вам понравилось или запомнилось?

— Роман молодой писательницы из Зимбабве, которая живет в Америке. Зовут ее Новуйо Роза Тшума, а роман называется House of Stone. Из американской прозы еще очень запомнился роман Лары Вапняр Divide me by zero и, конечно, Тед Чан, в прошлом году у него вышел новый сборник рассказов «Выдох».