Каждая из книг, которые мне хочется назвать в этом списке, растягивает, расплавляет границы жанра, к которому – по видимости – относится (а то и нескольких жанров сразу), роет ходы в непредвиденные стороны. Разумеется, список категорически (даже катастрофически) неполный – и в силу этого позволяющий себе быть безудержно-произвольным: перечисляются в нем те книги, что пришли на ум первыми (первое – обычно самое верное) или, точнее, те, что и не забываются, а значит, и вспоминать их усилием не приходится. (Выдам еще один секрет: эти книги стали в уходящем десятилетии читательскими событиями прежде всего для меня, но не одна же я такая.) Ради иллюзии объективности перечисляются они в алфавитном порядке.

Павел Гельман. Правила философа Якова

Небольшая внешне, но со многими внутренними ветвлениями книжечка – построенная как собрание случаев из жизни главного героя и его высказываний – соединила в себе много, казалось бы, несоединимого, в том числе в смысле жанровой принадлежности: это – роман в притчеобразных фрагментах, принципиально разомкнутая структура. Среди его истоков – притчи и хасидские, и дзенские, и вообще какие угодно притчи о мудрецах, и истории о Ходже Насреддине, и разные ветви афористической и анекдотической традиций, и посты в родном для Якова Фейсбуке, и хармсовские «Случаи», которые уже совсем не о мудрецах и даже не о людях, но о расползающейся ткани мира, о его нестыкующихся разломах, о его неподвластности разумению… И вот это уже заметно ближе к ситуации философа Якова, который вообще-то не знает, «как надо», и знает, что он этого не знает, – именно поэтому он постоянно твердит себе и людям разные правилообразные сентенции. На самом деле они – не столько знание, сколько, скорее, способ обозначить свое незнание и обжиться внутри него. Найти возможности с ним сосуществовать.

«Правила…» принадлежат к редкостному в русской литературе, но тем более драгоценному жанру: это бесконечный текст, пишущийся и по сей день, прерванный в некоторой произвольной точке для издания, но способный продолжаться сколь угодно долго. Лучше всего с задачей удовлетворения потребности в текстах такого рода до сих пор справлялась эссеистика и нон-фикшн (сразу же идут на ум в качестве яркого, но не единственного примера записки Лидии Гинзбург). Примеры художественного освоения этого пространства единичны, и «Правила философа Якова» – одно из них.

Владислав Дегтярев. Прошлое как область творчества

Книга эссе искусствоведа и культуролога, преподавателя факультета Свободных искусств и наук СПбГУ Владислава Дегтярева посвящена некоторым принципам и механизмам мышления, воображения и чувствования эпохи модерна – от его ранних, барочных истоков до первой половины ХХ века. Визуальность как таковую автор использует в качестве материала для осмысления этих принципов и механизмов. Ни цельного сюжета, ни внятной последовательности здесь как будто не заметно, но каждая из рассказанных историй – сама по себе целая совокупность таковых и уходит непредсказуемо разветвляющейся корневой системой во множество других, а каждый рассмотренный случай работает как ловушка для тонких закономерностей. Важны прежде всего связи между отдельными точками этих сюжетов, которые, хотя и ситуативно уловлены, но не случайны и в совокупности отсылают нас к большому целому. Автор говорит не об осознанных и продуманных концептах, но об интуициях, образах, неявных тяготениях, обладающих ничуть не меньшей, если не большей культурообразующей силой; прослеживает предпонятийную, предкатегориальную работу в толще культуры, – которая, понятно, ведется по преимуществу в тех областях, которые сама культура – сосредоточенная на осознанном и сформировавшемся – считает окраинными, «экзотическими».

Владимир Друк. Алеф-Бет. Формы, числа, номинации

Эта книга стоит особняком в двух традициях сразу – и в русской поэтической, и в еврейской религиозной, – принадлежит обеим одновременно, продолжая и развивая обе. С еврейской мистикой здесь соединяется русское слово, что для этого последнего весьма необычно. Соединяется с нею не как с «чужим» или с «другим», без экзотизации и этнографичности: оно включает ее в себя как опыт универсального. Продолжая линию Каббалы, Друк видит в буквах мирообразующие сущности и выговаривает устройство каждой из них. Каждая – формула одного из аспектов существования, ключ к нему: алеф – начало, бет – дом, гимел – движение и взаимодействие… К этому имеет прямое отношение сама их форма. Возвращая поэзию к ее глубокому, первоначальному – магическому, демиургическому смыслу, Друк напрямую говорит здесь о том, как устроены истоки мира - не мысля, однако, вывести эти предметы из – принципиального для них – статуса тайны. Он только прикасается к этой тайне, переживает ее – и дает пережить читателю – именно как тайну.

Александра Петрова. Аппендикс

Роман о жизни иммигрантов в Италии, о невидимой изнанке Рима (что само по себе – тема, практически не выговоренная по-русски) перерастает сам себя, разворачивая перед изумленными читательскими глазами подробную, насыщенную деталями картину мироздания. Его переполняют неисчислимые жизни: растущие друг из друга, сходящиеся и расходящиеся, они все между собою связаны – и все уравнены: здесь нет правых и виноватых, все правы и каждого жаль. Каждая жизнь самоценна, велика, удивительна и единственна: нет иерархии, жизней «более» и «менее» главных, «верха» и «низа», отторгаемого и утверждаемого. Унаследовав от реализма минувших времен пристальное видение фактуры и деталей жизни, этот роман категорически отказывается от другой компоненты реалистического наследия: от того, чтобы судить, оценивать, учить и даже от того, чтобы ставить вопросы. Взамен того он дает пережить жизнь, в которой все эти вопросы вкупе с неминуемо частичными ответами на них возникают и исчезают. Может быть, роман моделирует взгляд Бога, для которого нет мелочей, которому все важно и все важны (а не менее того – тотальность связей, которая здесь – отдельная, самостоятельная героиня). Но это – Бог не библейский: он не судит, не наказывает (несчастья, как и удачи, обрушиваются здесь на человека независимо от степени его вины и заслуг и, собственно, вне всякой связи с ними), он даже ничего не требует. У него, кажется, нет заповедей. Не будь Он единым, безымянным, всеохватным, ускользающим от взгляда, можно было бы даже сказать, что это – языческий бог, главные ценности которого – жизнь (витальность) да самая жгучая из ее концентраций – любовь. От Бога христианского у него разве что одна черта – зато решающе важная: милость к падшим, внимание к правде блудниц и мытарей.

Мифическая природа всего откроется лишь в предпоследней главе – на которой роман и оборвется. В некотором смысле это – роман-обманка. Почти восемь сотен страниц притворяясь реалистическим, физиологическим, психологическим, социологическим, авантюрным… – на последних страницах он вдруг взрывается мистерией. И читатель обнаруживает себя присутствующим при рождении нового мирообразующего мифа, столь же дикого и не укладывающегося в головах, каким, надо думать, было для современников раннее христианство.

Михаил Эпштейн. Проективный словарь гуманитарных наук

Главная книга философа Михаила Эпштейна, писавшаяся на протяжении тридцати трех лет, вбирает в себя опыт работы автора в разных областях гуманитарной мысли. Это – персональная теория культуры (и даже персональная культурная динамика, поскольку занимается культурой в аспекте движения и роста), персональная антропология; отчасти и персональная онтология. Но кроме того, этот текст текстов – еще и произведение своего рода искусства, – практически не осуществленного в нашей культуре и даже не осознанного в ней как следует. По существу это, конечно, никакой не словарь – не справочник, не сумма очевидного и устоявшегося (скорее, даже противоположность этому: сумма того, что мыслимо, возможно, воображаемо – и уж точно неочевидно). В отличие от типичных для нашей культуры словарей, картографирующих уже известные территории и помогающих на них ориентироваться, этот – карта того, что не пройдено еще никем (разве только неотделимой от воображения мыслью составителя), того, чему, может быть, еще предстоит возникнуть.