Зачем протестантам нужна была наука, как в её авангарде оказались талантливые публицисты, и почему это произошло в Англии? Совместно с «Новым литературным обозрением» LAM публикует отрывок из исследования по социологии науки «Роль учёного в обществе» Джозефа Бен-Дэвида, который отвечает на все эти вопросы.

Между основными европейскими религиями имелось одно важное различие: в протестантизме не было общепризнанных религиозных авторитетов, и его учения признавали за отдельными верующими право толковать Писание и позволяли им искать свой путь к религиозному озарению. Из-за жёсткого толкования Писания в своей религии католикам или иудеям неизбежно приходилось подавлять убеждение, что наука в конечном счёте могла оказаться новым путём к Богу. Но протестант, который полагал, что воля Бога и научные открытия находились в гармонии, мог говорить так с чистой совестью при условии, что он жил в среде, где влияние церкви было шатким или слабым. (Там, где церковники имели прочную власть, обычно преобладали их ненаучные толкования.)

Истоки идей, которые связывают науку, практические искусства и непрерывное совершенствование человека, восходят где-то к тридцатым годам XVI века. Хуан Луис Вивес, испанский учёный-протестант, служивший учителем при английском дворе, одним из первых начал превозносить воспитательную и интеллектуальную пользу опыта ремесленников. Но в середине XVI века эти возрожденческие начинания были подхвачены протестантскими философами и учителями, превратившись в то, что Карл Мангейм называл «утопией». Родоначальниками этого течения были Пьер де ла Раме и Бернар Палисси; за ними последовали Фрэнсис Бэкон, Ян Амос Коменский, Сэмюель Хартлиб и некоторые другие. Они интересовались всесторонним образованием и далекоидущими замыслами научной и технической кооперации, которая, как они надеялись, приведёт к покорению природы и появлению новой цивилизации. Они верили в мировое искупление, к которому могли привести наука и техника и их эффективная поддержка и организация.

Ни один из этих людей не был крупным учёным или даже — за неоднозначным исключением Бэкона — выдающимся философом. Они были публицистами, которых интересовали практические результаты; они программно выражали мировоззрение кружков учёных и тех, кто сотрудничал с ними в решении практических проблем. В Италии это сотрудничество так никогда и не переросло в мировоззрение, нацеленное прежде всего на проведение социальной реформы. Единственной попыткой, имевшей более широкие последствия, была попытка Галилея, которая потерпела провал. Но его целью всё же было обращение церкви к верным космологическим представлениям и модернизация интеллектуальной жизни Италии; речь не шла о совершенствовании общества. Превращение науки в широкое практическое мировоззрение в Северной Европе служило отражением новой открытой классовой системы; принятие этого мировоззрения интеллектуалами и развитие его в идеологию, потенциально угрожавшую традиционным авторитетам, стали возможны только благодаря доктринальной гибкости протестантизма.

Научное мировоззрение, в отличие от самой науки, было принято не потому, что оно предлагало лучшую философию или лучшее объяснение важных природных явлений, нежели предшествующая философия и религиозные учения. Те, кого устраивал существующий мир, не меняли своей шкалы интеллектуальных ценностей из-за лучшего разрешения некоторых загадок природы. Но для тех, кто был заинтересован в изменении мира, эмпирическая наука служила подлинным пророчеством. Она открывала новые вещи, которые содержали в себе свои собственные неопровержимые подтверждения и делали все философские споры ненужными. И этот путь вёл не только к новизне, но и к социальному миру, опираясь на согласие по поводу исследовательских процедур по конкретным проблемам и не требуя согласия в чём-то ещё.

Но принятие этого также объясняет довольно странные реверансы в сторону бэконовских опытов в английской науке XVII века. Бэкон был плохим учёным и во многих отношениях также был не слишком хорошим философом. Между появлением новой астрономии и математической физики и бэконовскими принципами не было связи; проведение опытов без какой-либо теории и сбор эмпирических данных были не слишком полезны для науки.

Но, возможно, без согласия относительно экспериментального метода автономное научное сообщество никогда бы не появилось. Если бы наука считалась более высокой, но логически замкнутой и последовательной философией, она стала бы одной из враждующих философий, а не нейтральной территорией. Даже если бы какой-то правитель сделал вдруг её официальной философией, она вскоре превратилась бы в обширную и размытую философию. Это и произошло с картезианством. А в XVIII веке возникла сильная тенденция к возвеличению Ньютона и превращению его в основу новой всеобъемлющей и крайне статичной философии. Учёные почти не сопротивлялись этой тенденции. На самом деле они сами принимали участие в этом предприятии, как Лейбниц или Христиан фон Вольф.

Но бэконианство противостояло замкнутости научного мировоззрения и предложило идею постоянно растущего и меняющегося, но при этом работающего научного сообщества. Доктрина опытного познания была не теорией, а действенной стратегией поведения для учёных. Для тех, кто принял её, она стала средой недвусмысленного общения, способом рассуждения и опровержения в ограниченных областях, представляющих общий интерес. Придерживаясь эмпирически проверяемых фактов (желательно контролируемого опыта), метод позволял практикам ощущать себя членами одного «сообщества» даже в отсутствие общепринятой теории. Учёные могли предлагать несколько соперничающих точек зрения по одному вопросу и иметь чувство общего прогресса и итогового согласия. Им больше не обязательно было раскалываться на фракции, противостоящие друг другу широким и рассеянным фронтом, как прежде в философских конфликтах.

В идеологическом тупике, в который зашла Англия к 1640 году, учёные попали в ситуацию, когда принятие бэконианства оказывалось всё более полезной стратегией выживания в науке и вне её. Таким образом, естествознание стало парадигмой для философии открытого и плюралистического общества. В решающий период от Пуританской революции до Славной революции естествознание служило символом нейтральной точки пересечения для полезного преследования общих интеллектуальных целей. Его метод проб и ошибок (или гипотез и их опровержения) создал временную перспективу, которая сделала возможным принятие ситуаций несовершенного знания и отсутствия согласия, требуя согласия только относительно процедур. Наука, какой её видели сторонники Бэкона, считала доказанным то, что согласие в процедурах в конечном счёте приведёт к действительным результатам.

Это принятие бэконианства объясняет, почему социальная поддержка научного движения на Западе была более последовательной, чем в Италии, несмотря на культурное превосходство последней в XVI веке и на протяжении большей части XVII века. Это также объясняет, почему из всех стран Запада только революционная Англия стала центром развития науки в середине XVII века и каким образом естествоиспытатели, которые постепенно увеличивали своё влияние в философии с XV века, стали в ней самостоятельным, обособленным и уважаемым интеллектуальным сообществом.

Материал подготовил Алексей Павперов